Надоело

Итак, ей была симпатична Мария. Ну, может быть, чуть больше, чем симпатична. В любом из исходов это не должно ее волновать, потому что она всегда легко отказывалась от зависимостей. Например, иногда нарочно переставала курить, чтобы проверить, не выработалась ли у нее привычка. Она отказывалась от никотина на несколько месяцев, иногда даже на большие сроки, чтобы самодовольно убедиться в том, что владеет собой. Так же бывало и с ее симпатиями: единственный случай, когда ей было по-настоящему сложно от чего-то отказаться, остался очень далеко в прошлом, еще в юности. Тогда она отказалась от человека, все еще испытывая к нему чувства. Это было сильно, больно, мучительно, но тогда Лаура понимала, что ни к чему хорошему эти отношения не приведут. Она как сейчас помнила тот самый момент, когда смотрела в глаза любимого мужчины, и строго произносила: «если ты недостаточно силен, чтобы это сделать, этим займусь я». Она ушла, чтобы спасти их обоих. Чтобы у них было будущее, перспективы, и возможность быть счастливыми. И, хотя брюнетка не была уверена, что они такими стали, по крайней мере, они оба были живы. Что-то тогда убедило ее в том, что они вместе закончат в какой-нибудь хрущевке, если не разойдутся. И на это определенно были свои причины. Вчера она потеряла контроль. Нет, не потеряла, такого она не допускает. Просто расслабилась, просто позволила этому ребенку получить то, что он хотел. Это абсолютно смазанный момент, который запечатлелся в ее памяти отдельным комом пьяных воспоминаний, которые она не желала даже разбирать. Упрекать себя в чем-то бессмысленно. Ее помощница — взрослая женщина, которая сама прекрасно понимала, на что идет. Это ее ответственность, верно? Не Лауры. Однако, эта девчонка вполне могла устроить ей пару неприятностей. Безусловно, мелких, но брюнетка не привыкла такого допускать. Она хмурится, неприязненно смотря на растянувшуюся перед ней пробку, и нервно постукивает пальцами по рулю. Начальство не опаздывает, — задерживается. Но Лукина не имела привычки этого делать, всегда настраивая людей на постоянную пунктуальность и продуктивный лад. Каждая минута важна для работы над проектами. Еще одна мимолетная мысль о Марии заставляет сжать руль крепче. По мнению Лауры, с момента ее отъезда на вечеринку, она впервые вспомнила о коллеге. Интересно, чем она занималась в свой выходной? Вдруг просыпается робкое желание знать о ней больше. А следом — первое по-настоящему четкое воспоминание о ней. Лукина была тогда в диком бешенстве из-за каких-то сорванных планов, уже бог знает, каких. Она нервничала, хотя и прекрасно это скрывала. И тогда ее еще второй заместитель каким-то невероятным образом смог закончить отвратительную коллегиальную встречу, выдумывая невероятно количество причин, почему это стоит сделать. И ни одна из них тогда не касалась Лукиной. Лаура помнила, как обострилась тогда ее подозрительность. Она наблюдала за действиями Марии, не понимая, ради чего та так старается, и, уж тем более, каким образом она поняла, что это необходимо. Тогда блондинка не стала донимать ее вопросами, лишь задержалась в дверях, чтобы тихо сказать о том, что она всегда рада помочь, если понадобится. Конечно, Лаура никогда бы не признала, что кто-то действительно может ей понадобиться. Но тогда из ее уст Мария впервые услышала удивительно мягкое «спасибо». Это стало тем началом, которое никто из них никогда бы не забыл. Секунды неизвестного магнетического понимания и связи, когда одного взгляда хватило бы, чтобы выразить абсолютно все… Директриса поверила бы в это по-настоящему, будь ей лет на тридцать меньше. Сейчас она слишком взрослая и самодостаточная женщина, чтобы верить в такую чепуху. Когда она приезжает, на столе ее ждет капучино. Она чуть усмехается, и, чувствуя себя глупо, на всякий случай аккуратно принюхивается к кофе. Может, эта малышка решила ее отравить? Она усаживается в кресло за мгновение до того, как в кабинет врывается Ольга, и делает аккуратный глоток. Вроде кофе как кофе. — Не увольняйте меня, — с порога говорит помощница, и Лаура вскидывает брови. — Дверь закрой, — недовольно произносит она, — о каком увольнении ты говоришь? Я ничего такого не собиралась делать. Хотя после твоего беспардонного появления, мне действительно стоит это обдумать. Конечно, черт возьми, она собиралась. Она хотела выкинуть ее сразу, как только приехала на работу. Но что-то в интонации девушки остановило ее, заставив соврать, и задуматься над своим решением. — Просто… После того вечера, когда… — Когда что, Оля? — опасно вкрадчиво уточняет Лаура и улыбается. — Когда… ничего? — произносит помощница, опуская взгляд. Ее руки нервно теребят пояс юбки. Директриса морщится. Что с этими поясами не так, они вечно выводят ее из себя. — Схватываешь на лету. Но давай мы проясним пару моментов, чтобы ты покинула мой кабинет и забыла обо всем, хорошо? — Да, конечно, — все еще не смотря ей в глаза, отвечает девушка. — Это был риторический вопрос, — саркастично отвечает женщина. — У меня нет времени на разборки с тобой. Ты очень невовремя зашла тогда в уборную. Я была достаточно пьяна, чтобы не слишком задумываться о происходящем. Безусловно, на мне тоже есть ответственность за это, но ты должна кое-что понять: не нужно, заходя в клетку к дикому зверю, ждать от него чего-то хорошего. — Вы не дикий зверь, — шепчет Ольга. — Совсем не зверь… Лаура смеривает ее долгим изучающим взглядом. Что-то в ней откликается в ответ на эти слова и она отдаленно ощущает тревогу из-за этого. Никогда нельзя допускать людей к своим слабостям. И все же, слова помощницы ее смягчают. — Попробуй отвлечься. Я вижу твое отношение… Это очень мило, — с трудом говорит директор, — но совсем деструктивно. Тебе нужен кто-то молодой, нежный, ищущий чувства. Я замужняя женщина, не забывай об этом. — Я поняла, Лаура Альбертовна. — Вот и отлично. Иди работай, — брюнетка провожает ее взглядом и открывает ноутбук.

***

Ольга покидает кабинет с горящими щеками. Горечь, унижение, легкая злость и чувство растерянности заставляют ее отвлекаться от работы и смотреть в стену, слегка покусывая карандаш в руках. «Я замужняя женщина, не забывай об этом»… Отлично, такое сложно забыть. А помнит ли об этом та, имя которой она выдохнула, когда кончала? В голове отголосками воспоминаний прозвучало хриплое «Маша»… Ольга была готова биться об заклад, что речь идет о Третьяковой. О самом популярном шипе реалити-шоу не знал только ленивый. Волна шуток на эту тему прошла давно, возможно, потому что Лукина всегда реагировала на это с улыбкой, и никаких подколов не воспринимала. Ну, а если кто-то переходил грань разрешаемого уровня юмора, директор всегда уделяла этому немного больше своего внимания. Обычно после этого бедолаги несколько месяцев в ее присутствии могли вымолвить только «здравствуйте» и «до свидания»… С другой стороны, ее начальница уже давно бы заполучила в свои руки Третьякову, если бы захотела. Она была такой: всегда получала то, что ей приглянется, и никогда не ставила под сомнение эту возможность. Весь персонал Лауры не сомневался в ее умении что угодно прибрать к своим рукам. Ей всегда нужно было всего лишь захотеть. Так что, возможно, речь и вовсе не о Марии Владимировне. Честно говоря, для Ольги это было неважно. Она по крупицам собирала реакции директрисы, важно было лишь понять, чего по-настоящему ей не хватает. В этом крылся весь секрет: каждому сильному человеку нужен тот, кто восполнит его дефициты, кто поймет, в чем его слабость, и внушит уверенность еще и в этом аспекте собственной личности. И никакая Маша не поймет ее так, как поймет Оля, потому что она правда этого хочет. Она видит свою начальницу почти круглосуточно, в самые долгие и сложные моменты их работы, и это, безусловно, ее главное преимущество. Помощница не знала, как классифицировать свое чувство к Лауре Альбертовне. Это была симпатия: сильная, фанатичная, со временем лишь набирающая обороты. Она хотела быть рядом, хотела заботиться, быть той, кто станет причиной улыбки, кому директриса позволит больше, чем всем остальным. Она хотела большего доступа: чтобы в те моменты, когда начальница отсылала из кабинета всех, она могла остаться. Ольга хотела быть… исключением. Ей было мало, смертельно мало тех прикосновений, которые она впитала в свою память в той уборной. Ей было мало, потому что Лаура позволила, но не отозвалась по-настоящему. Возможно, она успокоится. Возможно, в тот момент, когда Лукина выдохнет ее имя.

***

Шел второй час съемки. Маша раздраженно выдохнула, сдувая падающую на лицо прядь. Это фотосессия начинала ее доводить. Когда речь шла о том, как нужно себя чувствовать по жизни, блондинка всегда отвечала одно — королевой. И так она себя и ощущала, почти всегда, почти везде… и почти со всеми. Не нужно быть особенно догадливым, чтобы понять, кто был ее исключением из правил. Она прислоняется к стене, отводя томный взгляд в сторону. Интересно, а увидит ли эту фотосессию Лаура? Понравится ли ей? Конечно, Марию это волновало исключительно как человека, всегда ценившего экспертное мнение. Так было всегда: с момента их знакомства она в первую очередь советовалась с Лукиной. Это было сложным и волнительным, всегда казалось, что директриса вот-вот ее высмеет, или просто снисходительно улыбнется, что будет равно убийству самооценки Маши. Тем не менее, она глубоко вздыхала, и спрашивала мнение своей коллеги. Без него ей все казалось каким-то неполноценным. Себе Маша говорила, что всему виной ее тяга к перфекционизму и желанию, чтобы ее работу рассмотрели в нескольких профессиональных проекциях. Почему это работало именно с этой властной брюнеткой и почему именно ее мнение играло такую волнующую роль — было неизвестно. — Все не то, — с тяжелым вздохом признает Михаил, опуская камеру. — Маша, эмоций не хватает. Ты выглядишь так, будто не хочешь здесь быть. — Значит, я выгляжу честно, — огрызается Мария, отталкиваясь от стены. — Чего ты от меня хочешь? — Да чего угодно! Оживи! Ты же хотела «нежную страсть», ради которой так упорно просила меня в прошлом месяце найти время. Представь кого-нибудь, кто способен у тебя вызывать подобные эмоции. Маша прикусывает язык, сдерживая ехидную реплику. В смысле «кого-нибудь»? У нее один «кто-нибудь» — ее любимый муж. Она позирует несколько минут, прежде чем Михаил снова ее прерывает, выглядя ужасно раздраженным. И что она, черт возьми, должна сделать? В ее голове бьется навязчивая мысль о том, что еще она могла бы представить. Она упорно игнорирует все время возникающее в голове имя, но в конце концов сдается. Это ничего не значит. Это просто физиология и желание острых ощущений. Мария вспоминает свои руки на плечах Лукиной, забитые мышцы под своими пальцами, которые она грубо ласкала и массажировала, желая расслабить, спокойное и отстраненное лицо женщины, прикрывшей от удовольствия глаза… — Да, вот так, продолжай, — довольно произносит Михаил, не переставая фотографировать. — Добавь страсти, нужно больше секса. А что, если бы она тогда воспользовалась этим расслаблением и поцеловала Лукину вновь? Прикоснулась к мягким губам, которые бы сначала приоткрылись от шока, а затем вернули ей поцелуй с новой силой, вовлекая во всепоглощающую страсть? Это было так живо, так хорошо: она буквально чувствовала, как Лукина разворачивает ее к себе, силой усаживая на колени и крепко сжимая ее бедра. Так, что Маше чертовски сложно двигаться, и это только создает дополнительное напряжение, когда она выгибается в пояснице, чтобы вновь добраться до губ директрисы, хватая плечи и вжимаясь в ее колени, ища большего. — Шикарно, — хищно улыбается фотограф. — Думаю, надо остановиться. Ты там не воспламенилась? Маша закусывает губу. Что ж, кажется, она была нечестна с собой, решив тогда, что дело было в недостатке секса. Они с Женей были близки утром и проще от этого не становилось. Кажется, она не просто хотела. Она хотела именно ее. — Кто это был? — стараясь не смотреть на Машу, как бы невзначай, спрашивает Михаил. Она обращает на него взгляд, полный возмущения и удивления. Врет. — В смысле, кто? Женя, конечно, Миш! — Все-все! — поднимая руки в защитном жесте, отзывается мужчина, но спустя секунду усмехается. Ну, конечно… Женя был в момент, когда ничего не выходило, и он четко это знал. Маша думает, что такими темпами ей все же нужно больше времени уделять карьере актрисы. Переодеваясь, она чувствует, как место растерянности занимает отчаяние. Это так нелепо: возбуждаться от одних мыслей о своей коллеге, когда тебе за сорок. Когда у тебя взрослый сын. Это слишком долго и сильно для наваждения, и слишком страшно, чтобы можно было признаться вслух. Но с каждым разом грань между «страшно» и «возбуждающе опасно» стирается, оставляя после себя чувство неудовлетворения и пересохший от волнения рот. Где-то в глубине души она знает — все идет крахом. Самообладание теряется, вместе со всеми колкими репликами, когда она смотрит в голубые глаза напротив. Когда она спрашивает совета, и видит, как изгибаются в улыбке ее чертовски красивые губы, а голос приобретает ласковую интонацию. Она давно и беспросветно пропала. Она знает это. Она знала это всегда: когда приносила в кабинет директрисы горячий чай, зная, что та в жизни не признается, что у нее болит горло; знала, когда выпроваживала из ее кабинета всех коллег, чтобы дать ей такое нужное пространство; знала, когда прижималась к ней спиной, готовая позволить ей сделать все, что угодно. Она пропала. Но пока — у нее все еще есть «сегодня». Еще неразрушенное, живое и типично нормальное. Поэтому, когда она обвивает талию мужа руками, прижимаясь щекой к плечу, на его «Как здорово получилось!», она мягко отвечает, что просто думала о нем.