По следам воспетой ночи

Цзян Чэн был в гневе, и самое худшее – злиться он мог исключительно на себя. Не ставить же, в самом деле, Сычжую в вину то, что он беспокоится о своем дяде? Даже если это совершенно не выглядело как родственная забота. Даже если он действительно пересёк черту, что для любого другого человека закончилось бы весьма быстро и печально. Цзян Ваньинь был в ярости на себя самого за то, что позволил вчерашнему разговору стать тем, чем он стал. Отповедью? Исповедью? Признанием? Он всего лишь решил отплатить Лань Сычжую добром на добро. Не мог не, зная, что в его силах облегчить часть той ноши, которой тяжело лежала на плечах Сычжуя фамилия Вэнь. Цзян Чэн давно забыл, что значит дышать полной грудью. Слишком многое висело призраками прошлого у него на сердце, слишком много крови было на руках. Он не помнил себя таким, как Сычжуй. Точнее, помнил, но не мог соотнести этого человека – Цзян Чэна времён обучения в Гусу Лань – и себя нынешнего, Саньду Шэншоу. Казалось, он искоренил в себе все черты характера того наивного беззаботного мальчишки, зная, что не может позволить себе быть ребенком, быть открытым миру, быть собой, быть счастливым. (В последнее время Цзян Чэн смотрел на А-Лина и проклинал эту злую жизнь, которая заставляла детей становиться маленькими стариками от выпавшего на их судьбу горя). Цзян Чэн никому не желал подобного. Никто не заслуживал знать того, что знал и пережил он. В последнюю очередь – мальчик, единственный выживший из всего своего клана, лишь чудом получивший шанс не только на жизнь, но на признание, уважение, преклонение людей. Сычжуй этого заслуживал. А грязного шёпота за его спиной, сплетен, лицемерно высказанных в лицо сожалений о неверно сделанном выборе – нет. Злая ирония заключалась в том, что, как Ваньинь уже давно понял, жизнь не предоставляет выбор между чем-то плохим или хорошим. Можно лишь выбрать меньшее страдание из двух зол. И как бы он себя ни ненавидел сейчас – он, в конце концов, привык себя ненавидеть, тоже ещё, новость! – все, что он мог – это снять ответственность за эту боль с Сычжуя. Это навряд ли его утешит. Но это, возможно, его спасёт. Потому что Цзян Чэн, гуй побери, уже видел, как люди страдают, становясь на защиту тех, кто дорог, когда не стоило. Сейчас не война, а он – в достаточной мере доволен жизнью, и, определенно, против таких жертв. Был бы против в любом случае, даже если бы заслуживал такого отношения. (А он не заслуживал). Наверное, стоило написать Вэй Усяню... А то и Ханьгуан-цзюню, чтобы вызвали Лань Сычжуя обратно в Гусу Лань. Давая парню достойную причину уехать с высоко поднятой головой. Цзян Чэн старался не думать о том, что ему самому это было, возможно, важнее, чем названному племяннику. Он хотел быть уверен, что не причинил ему боли хотя бы там, где реально мог этого избежать. Он не успел. Сычжуй не явился на утреннюю трапезу, но пришел в кабинет вскоре после нее и официально попросил уделить ему несколько минут. Цзян Ваньинь, наверное, мог отказать, но это казалось излишней жестокостью. Зря казалось, потому что Сычжуй пришел... извиняться. Бледный, тонкий и напряжённый, сейчас он не цеплялся руками за ханьфу, но по сжатым кулакам было видно, чего ему стоило его хрупкое относительное самообладание. – Глава Цзян, этот ученик смиренно просит прощения за свое неподобающее поведение, – и поклонился глубоко, как Ваньиню и слуги не всегда кланялись. – Немедленно встань и перестань унижаться. И запомни: ни я, ни кто-либо ещё в мире не стоит того, чтобы поступаться своим достоинством, – отчеканил Цзян Чэн. Сычжуй выпрямился и поднял взгляд: измученный, больной. – Я позволил себе недопустимую дерзость и молю о снисхождении, – тихо, но твердо продолжил он. – Тебе нет нужды просить прощения, – скупо покачал головой Цзян Чэн. – В твоих чувствах нет твоей вины, и я бы... хотел, чтобы тебе не пришлось нести эту ношу. Но я не могу облегчить ее. Глаза Сычжуя распахнулись, выплескивая на Цзян Чэна всю глубину и искренность его души. Он сглотнул, явно не зная, что ответить, затем молча опустил голову и выдавил из себя с заметным усилием: – Могу ли я надеяться, что глава Цзян позволит мне продолжить лечение? – Не стоит, – покачал головой Цзян Чэн. – Ты уже достаточно помог. Лекари осмотрели руку и разрешили завтра снять перевязь. Через несколько дней от перелома не останется и следа. В лечении больше нет необходимости. – Я всё понял, – Сычжуй больше не поднимал взгляда. – Я более не побеспокою главу Цзян. Не смею занимать Ваше время, прошу меня извинить. Голос был ровным, но на это ушли последние крупицы самообладания: из дверей Сычжуй практически вылетел. Цзян Чэн ещё долго смотрел ему вслед, думая о том, что давно не чувствовал себя так мерзко и не ненавидел так искренне.

***

Разумеется, Сычжуй планировал отбыть, как только сможет. Но для этого требовалось ещё раз встретиться с Цзян Ваньинем и официально попрощаться. Он пока что в себе таких сил не ощущал. Он вообще чувствовал только пустоту и горечь. Ну вот, мечта исполнена, объект его чувств знает о том, что Сычжуй испытывает. Все произошло так, как он и ожидал. Даже лучше, чем могло бы. Так почему ему хотелось утопиться в ближайшей заводи? Могло быть хуже, могло. Он был искренне благодарен хотя бы за то, что не услышал никаких аргументов вроде «это пройдет» и «это не всерьёз». (Потому что он сам не знал, что бы тогда предпринял, но точно ничего хорошего). Цзян Ваньинь пощадил его гордость, и – самое невыносимое – это заставляло чувство Сычжуя разгораться только ярче. Ещё во время осеннего фестиваля он вряд ли был даже влюблен – скорее уж, испытывал симпатию, притяжение, восхищение. Сейчас он любил, и это осознание пришло так тихо и плавно, что, казалось, было с ним всегда. Весь день Сычжуй избегал людей, но не своих обязательств. На тренировке он заставил детей нападать на него сразу втроём, желая показать особенности сражения с превосходящим по численности противником. Он тренировал младших (на что, кстати, Цзян Ваньинь согласился с удивительной лёгкостью, и как же это доверие грело Сычжую душу, даже теперь!), и вполне мог противостоять им даже в этой ситуации. Дополнительным бонусом стала благословенная усталость, последствие выплеснутых в сражении на самой грани эмоций. Но даже она не принесла покоя. Сидеть и играть в одиночестве там, где вчера сидел не один, Сычжуй не смог и, захватив гуцинь, выскользнул из Пристани. В Гусу он знал множество укромных мест, в Юньмене же ориентировался куда хуже. В итоге всё, что пришло ему в голову – запрыгнуть в лодку и отплыть далеко на середину заводи, где точно никто бы не потревожил. Взошла Луна, и в ее лучах Сычжуй коснулся струн своего инструмента, сразу извлекая несколько невыносимо печальных, идущих из самой души нот. Теперь он понимал своего отца. Единственные минуты, когда он видел эмоции на его невозмутимом лице – когда Ханьгуан-цзюнь заставлял струны Ванцзи плакать об утерянной для него – казалось, навсегда – надежде. А-Юань никогда не спрашивал, для кого отец сочинил ту мелодию, но ему и не нужно было. Он и так это знал. Что ж, теперь у него появится собственная мелодия, повествующая о той печали, что приносит с собой решение отдать свое сердце тому, кому оно не нужно.

***

Цзян Ваньинь, который весь день занимал себя самыми нелюбимыми и муторными делами, к вечеру испытывал ненависть не только к себе, но и ко всему миру. Не то чтобы это было чем-то новым. Сон не шел, и это было совсем не удивительно – и в лучшие времена Цзян Чэн никогда не мог заранее угадать, в какую ночь его навестят призраки прошлого. После эмоционально тяжёлого дня это было ему буквально гарантировано. Поэтому сейчас он пил. Не то чтобы напивался – он же, Небеса упаси, не Вэй Усянь! – топить свои печали в алкоголе всегда было и будет ошибкой. Но альтернативой вину была бессонная беспокойная ночь. Это не приносило облегчения, но давало шанс упасть в забытье до утра. А ещё, к сожалению, отпускало на волю мысли, от которых так хотелось сбежать. Например: огорчён ли он за Лань Сычжуя? Или это его собственная боль? С одной стороны, конечно, это не играло роли, но с другой – врать себе всегда было тупиковой стратегией (он, гуй побери, всё-таки не Вэй Усянь). Этот мальчишка всегда умел располагать к себе людей. Как оказалось, его таланты этим не ограничивались. Цзян Чэн не ведал, в какой момент перестал видеть в нем ещё одного племянника, чуть наивного, но честного и благородного ребенка. Кого он видел в Лань Сычжуе сейчас? Друга? Талантливого заклинателя? Достойного наследника клана Лань? Всё это вместе, и что-то ещё сверх? Как бы то ни было, даже думая о нем, как о мальчишке, Цзян Чэн понимал, что, по сути, Сычжуй давно не является, да и не выглядит таковым. Нет, внешность, в конце концов, не имела ни малейшего значения: Вэй Усянь, например, в любом теле и возрасте оставался маленьким засранцем. Сам по себе факт того, что за последние пару лет Сычжуй стал выше и сильнее, был не важен. В отличие от его мудрости, то ли врождённой, то ли приобретенной в многочисленных выпавших на его долю трудностях (по мнению Цзян Чэна, одно лишь воспитание Ланей уже являлось серьезным испытанием). Когда Сычжуй сказал, что ему ещё расти и расти до уровня заклинательства Цзян Чэна, последнему захотелось рассмеяться. Уж он-то видел – не пройдет и пяти лет, и Сычжуй его с лёгкостью превзойдет. Потому что может себе позволить учиться и тренироваться, а не совмещать восстановление клана, воспитание ребенка и попытку не сойти с ума. Лишь бы эта история не стала камнем преткновения для него. (Цзян Ваньиню было не привыкать стоять на пути чьего-то счастья, но стать таковым практически добровольно и собственноручно – ну, это было... слишком). Когда стены комнаты и собственные мысли начали слишком уж давить, Цзян Чэн сдался и прямо через окно – как был, в более лёгком вечернем ханьфу и босиком, невзирая на осень – вышел на мостки. Высоко на небе светила холодная луна. Обойду ближнее крыло и вернусь, пообещал себе Цзян Чэн. И даже подходить близко к покоям Сычжуя не стану. Как выяснилось, этого и не требовалось. Выйдя на причал, Цзян Чэн услышал ее. Самую печальную, самую красивую мелодию, которая только могла существовать в подлунном мире. Струны стонали и звенели, пели от счастья и тоски, хотелось одновременно плакать и улыбаться... И, может быть, по щеке Цзян Чэна действительно скатилась слеза, но только луна и лотосы доподлинно знают что-нибудь об этом. Он точно знал, что и кого слышит. Он был абсолютно уверен, что слышать это ему не стоит. Он не нашел в себе сил уйти, пока не в ночной прохладе не растворилась последняя нота. А затем сбежал, быстро и тихо. Уже понимая, что на самом деле ему не уйти.