***
По пути Роберт остановился в сквере. Сел на спинку скамьи и положил куртку на колени — не надевал, несмотря на туманный холод осеннего утра. Холодно же. Заболеешь. Вот и отлично. Ждал, пока прохожие одиночки сменятся обычным потоком деррийских лиц. Тогда он проехал еще пару кварталов и оказался у выкрашенного в оливковое серебро дома. Он постучал. Открыла Мэгги Тозиер. — Роберт, — она приветливо улыбнулась, приглашая его в гостиную. — Ты сегодня рано. Мы только завтракаем. — Зайти позже? — Нет, нет. Проходи. Будешь яблочный пирог? Он отказался и поблагодарил за предложение. Хотя пахло вкусно. И есть, наверное, хотелось. Когда он в последний раз ел? Вчера перед фильмом? Ладно, не страшно. Приедет домой, а там — ммм, ничего и пара банок супа. Ну, может, осенние яблоки и сливы поспели. Ежевика должна была остаться. И персиковое дерево наверняка выжило на солнечном безветренном участке. Мысль о домашних делах легла на сердце тоской. Снова придется носить и греть воду, заботиться о растопке. Просчитывать запасы. А об очередной зиме даже думать не хотелось — насколько проще жить, когда в любой момент можешь пойти в магазин. Он даже побывал в таком, где хоть на зимовку оставайся. Уговорил Шерон взять его и Билла с собой, когда она ездила в «Волмарт» на окраине Бангора. Билл закатил глаза — полдня убить на это? Роб, ты уверен? — но согласился. Сказал же, пойду с тобой куда хочешь. И ведь ни разу не обманул. Сорок минут деревьев и озер за окном, болтовни между Шерон на водительском сиденье и двумя мальчишками (которые делали вид, что облокотились друг о друга — плечом к плечу — ради удобства) на заднем, и они приехали. У Роберта закружилась голова, когда он увидел ряды (и ряды, и ряды, и ряды — и рой, и мельтешение, и детей, плачущих в родительских руках, и голодные стеклянные двери-рты — и солнце, слепящее с тысяч стекол и капотов) машин на парковке, а потом ряды товаров. Он стушевался и ходил между стеллажами, намертво приклеившись к Биллу. Боялся что-нибудь зацепить. Бывало у него такое — не мог определить расстояние до места или вещи, и мир то размягчался, то мелел и терял глубину. Поначалу Билл сыронизировал — а как ты тогда собрался в Нью-Йорк. Но шутить перестал быстро. Отвлекал его разговорами, тайком убирал челку с лица — словно говорил, да хватит тебе за ней прятаться, обещал — ничего, со временем привыкнешь, и в Нью-Йорк мы с тобой поедем. Бесило, что Биллу приходится успокаивать его. Роберт ведь все осознавал, но унять волнение, страх, почти-что-панику не мог. И объяснить, почему не может, — тоже. По дороге домой Билл уболтал маму остановиться в придорожном кафе. От тихого разговора и вкусного обеда напряжение постепенно рассеялось. Но о поездке Роберт не жалел. Хотел узнать о мире больше и научиться в нем жить. После этого лета его обязанности вдруг стали обязанностями взрослого, а не ребенка. Будто раньше он делал все из страха перед образом родительского принуждения, а теперь — для себя. И все же. На что жаловаться? Лучше жить в лесном доме, чем в пещере. Какой странный у него получался год. — А! Майский шест! — воскликнул Ричи, выглядывая из-за плеча миссис Тозиер. — Ричи, — шикнула она. Роберт улыбнулся. — Ничего. Мы привыкли. Я даже снял фотку Ричи со стены, куда бросаю дротики. — Ого! Робби, ты прелесть, — Ричи тоже заулыбался и приложил руку к груди. — Я еще подумал, что в последнее время чувствую себя лучше. Вот оно что. — Так ты точно не будешь пирог? — спросила Мэгги. — Спасибо. Я не голоден. Ричи, мы можем поболтать? Ричи пожал плечами — ну ладно, давай. Они вдвоем вышли на улицу. Ричи — куда более наблюдательный, чем все думают — бросил взгляд на Сильвера, на рюкзак и на его попытки изобразить веселье. — А где Билл? — Я возвращаюсь домой. Так что сегодня без Билла. — Вы все-таки поцапались, да? Роберт нехотя кивнул. — Из-за Бауэрса? — С него начали. — Ясно, — Ричи покривил губы, опустил руки в карманы спортивных брюк. — Придумаем что-нибудь. Бауэрс в этом году с нами не учится, так что… — Да. Я подумаю об этом. Если он нужен Пеннивайзу, пускай Пеннивайз постарается для него. Как четыре года назад со змеями и тем парнем, который ударил Билла по ноге. А вдруг город сам каким-то образом столкнул с ним Генри? Где в этой долбаной жизни кончается судьба и начинается случайность, не говоря уже о свободе выбора? — Ладно, пофиг, — Ричи ободряюще толкнул его локтем. — Помиритесь с Биллом через пару дней. Точно тебе говорю. — Ну да. — А давай обменяемся номерами? Я тебе позвоню. И ты мне звони. — У меня нет телефона. Забыл? — Блин, Бобби, — Ричи цокнул языком. — Твои предки должны заняться твоим образованием. Я никогда не видеть мальчик, который не слышать про «Южный парк». От «Бобби» передернуло. За именем — забавной полудетской формой — Билл назвал бы ее томсойеровской — тащилась гнильца ассоциаций. Будто Пеннивайз специально портил и очернял все, что он любит. — Не зови меня Бобби, ладно? — Ну если ты настаиваешь. Майский шест так Майский шест. Они рассмеялись. Роберт — вымученно, но к веселью-фальшивке добавилось подлинности. Умел Ричи разряжать обстановку. В начале лета он здорово потрепал ему нервы. Но Ричи просто относился к нему так же, как к остальным — как к обычному человеку, — и это было приятно. От клейма загадки, тронутого или «самого несчастного» все же устаешь. — Слушай, передашь от меня привет Бев? — попросил Роберт. — И Эдди. И Стэну. — Ты запиши. Я всех не запомню. — Ричи. Я серьезно. — Ладно, — он перекрестил сердце, словно ставя почтовый знак, обещая, что передаст. — Но ты лучше сам попрощайся с Бев. — Я и так опаздываю. — Давай я ее наберу? Она… — Нет, — перебил Роберт. — Нет, не надо. Правда. Третьего прощания за день он не переживет. Пеннивайзу наверняка не нравились все его деррийские знакомые. Не только Билл, но и Ричи, и Беверли. Возможно, он просто не хотел, чтобы у него были друзья. Да и приехать к Бев или позвонить ей — не вариант. Если отец увидит ее с парнем, подумает, что она с ним спит. Это одна из вещей, которые Роберт вроде как понимал, но на самом деле не понимал вообще. Что плохого в том, чтобы с кем-то переспать? Что за возведение священных алтарей? И почему только с парнем? Да еще и с любым, кто к ней подойдет. Когда есть взаимные чувства, так ведь интереснее, а в сердце пускаешь не каждого. Хотя что он мог знать? Билл ведь даже друзьям не решился раскрыть их отношения. А, может, знал побольше других. Понаблюдал со стороны. — Как хочешь, — не смутился Ричи. — Приезжай тогда на каникулы или на выходные. — Попробую. — Давай. Будем ждать тебя. Билл запрыгает от восторга, это точно. Крышу лбом пробьет. Будет неплохо, если Билл при следующей встрече с ним хотя бы заговорит. Но Роберт опустил взгляд и улыбнулся. Приятно, когда тебе рады. — Ладно, я пойду, — сказал он. Развернулся было на ступеньках. Передумал — захотелось сделать кое-что еще. Словно завершить ритуал — выстроить связь со всеми, кто ему дорог — Билл, Бев, Шерон, теперь вот Ричи. — Слушай. Можно тебя обнять? — Кх-м, — тот удивился — усмехнулся-кашлянул. — Ни в коем случае. Ни за что. Нельзя. Нет. — Извини. Спрыгнул с крыльца. Ричи шлепнул босыми ногами рядом с ним. — Да я шучу, Роб. Опять ведешься, — он раскрыл руки. — Не оставлять же человека без объятий Ричарда Тозиера. Роберт обнял его, чуть наклонившись. Ричи встал на носочки, опустился обратно — неловко приспосабливаясь к разнице в росте. Роберт улыбнулся сам себе — а вот Билл давно привык. И от этой мысли сделалось невыносимо. А вдруг Пеннивайз прав? Что, если они не могут быть друзьями? Он ведь сам рассказывал Биллу о судьбе, о невидимом противостоянии вне этой или вне всякой реальности. Что, если Билл для кого-то другого — для чего-то другого — был тем же, кем он для Пеннивайза? Но кем? Для кого? Возможно, в ту ночь у ритуального круга кости и символы должны были защитить его от Билла? Получается, он впустил в свою сеть врага? И сплел с ним жизнь так, что нити не разорвешь. Ну и плевать. На судьбу плевать. Не на Билла, конечно. Какие из них враги? — Ладно, теперь правда пойду, — Роберт поднял Сильвера с дорожки. — Не пропадай, Джимми Хоффа. — Понятия не имею, кто это. — Это мой кузен. И опять засмеялись. Роберт прекрасно знал, что Ричи шутит. А Ричи знал, что он знает, и эта привычность веселила обоих. Он подумал, может, сказать еще что-нибудь. Присмотри за Биллом. Вытаскивай Билла из дома почаще. Но разве эти фразы способны сгладить предательство? Так ведь Билл будет себя чувствовать? Присмотри, вытаскивай — пустые слова. Как пластырь на переломе. Ничего не лечат. В душе выкручивалась и проедала дыру зубастая мысль о том, что он натворил. Билл не втягивал его в свою жизнь. Это он втянул Билла в битву, проигранную еще до встречи с противником. А Билл заслуживал играть на поле, где можно чего-то добиться и где правила честные. — Пока, Ричи, — Роберт улыбнулся своей волшебной актерской улыбкой. — Давай. Увидимся. Но он уже отъехал прочь от дома. Прочь из Дерри. Туман расползался, будто ватный. Над черной дорогой и золотеющим лесом — медно-зеленым, выцветающим в охру — засветило солнце. И небо стало бледно-голубым. Сердце ныло, но приветственной меланхолией отозвалось на поворот к лагерной дороге. С мая ветром нанесло веток и листвы. На нескольких участках приходилось петлять, а один раз встать с велосипеда, чтобы убрать пересохшую ветвь вяза, которая перегородила дорогу. В лесу пахло особенно — хвоей и влажной травой. Билл говорил, что так пахнет от его волос. А о Билле ему всегда напоминали сладости и тепло летнего дня, которое тронуло загаром кожу. Высекло еле заметные веснушки на худых плечах, носу и коленях. Неужели он ни разу не говорил Биллу, какой он симпатичный? Роберт спрыгнул с велосипеда. Оглянулся на лесную дорогу и потащил Сильвера за руль сквозь кустарник. Ветер перебирал высокие ветви над дорогой. И сеть потянулась к нему, обнимая и лаская прикрытые веки своему любимому другу. В зарослях орешника улеглось озерцо солнечного блика. Не блика — дикарского клада. Сродни тем, что в книгах Билла ищут сбежавшие из дома дети и их бродяги-друзья. Роберт поднял с земли цепочку с птичьим черепом — ее Билл попросил снять в начале лета. Неужели сколько бы он ни оставлял позади — вещей, убеждений — все было мало? Неужели никогда не будет достаточно? Он замахнулся и со всей силы бросил цепочку в лес. Дорогу домой нашел легко даже с Сильвером. Тропа стелилась перед ним сама, проводя через ручей и заросли ежевики без единой царапины. По двору разлетелись ярко-желтые звезды крестовника. Из-под ботинок выпрыгивали кузнечики. Сухая трава кололась через полосатые носки. Дом привычно держал оборону от дождливой погоды. Привычно уступал. Сырость заняла кухонные шкафы, пробралась в камин, обосновалась на подушках. Роберт развешивал мысленные заметки — починить, убрать, переделать, пока плелся к себе в комнату. И здесь ничего не изменилось. Рабочий стол со знакомым барахлом, плесневеющие книги на полу и геометрические фигуры на стенах. Только он из всего этого вырос. Точно из одежды, которую носил еще весной. Лег на кровать, не закрывая глаз. Кое в чем Пеннивайз был прав. Дома стало легче. Мысли выровнялись. Улегся шторм в голове. Неужели он правда поверил — на какой-то миг, но поверил — что Билл использует его для своих рассказов? Пеннивайз ведь манипулировал им. Говорил подумать, а сам доводил до истерики. Думай, думай. Ты стал мягким, ты стал доверчивым. Что ж, вот логика. Отрезвляющий, как удар фонарем по башке, расчет. Ему нравились работы Билла. Нравилось, что им вдвоем интересно — а из интереса ведь рождается писательское вдохновение. Чего он хотел? Безразличия? Разве он сам не с тем же любопытством вчитывался в истории Билла, изучая его переживания, идеи и страхи? Забыл, да? Билл не лгал, не льстил. Ничего не приукрашивал. Насколько смелым нужно быть, чтобы с такой честностью писать о себе? Роберт, может, и не успел прочесть много книг, но догадывался, зачем нужна литература. Чтобы передать нечто тонкое, неуловимое, что иначе слова лишь испортят. Чтобы поговорить с миром на своем языке. По крайней мере, для работ Билла это так. Если бы Билл просто хотел написать роман, он мог бы выдумать персонажей и сюжет. Бам! Будто плеснули пощечиной в лицо. До смешного очевидная мысль. И почему он понял это только сейчас? Надо же. Когда эмоции ослепляли, Роберт — способный отслеживать сети — не видел дальше собственного носа. Пеннивайз велел ему думать — отлично. Будет выискивать несостыковки и подтекст в его словах, как детектив, изучающий место преступления. Голос в его голове, похоже, сам был глух. Не слышал предостережений Зака Денбро — думай, прежде чем тащить оружие в чужой дом. А Роберт ведь не зря сравнивал свою голову с лесным домом. Жаль только, что нельзя исчезнуть из жизни друзей и вернуться к ним потом без объяснений. Но если… Когда они встретятся с Биллом, он уже со всем разберется. — Я останусь здесь, — тихо произнес Роберт — не сомневаясь, что Пеннивайз слышит. — Но ты не станешь следить за мной. И не станешь со мной говорить, пока у тебя не будет ко мне дел. Это не просьба. А однажды я избавлюсь от тебя. Чего бы мне это ни стоило.***
Генри выбросил окурок в окно. Зажмурился. Рука под бинтами почти не болела, если не двигаться и не дышать, но не двигаться и не дышать Генри не мог. Мама потянула его в больницу — кровь все не останавливалась. Приехали домой поздно ночью, и отец позвал его к себе. В бутылке «Четыре розы» осталось как раз на четыре пальца. Это значило одно — сейчас будет заливать ему — уставшему и озлобленному — в уши военные россказни. Отец задрал футболку. Ткнул туда, где живот изворотило штопаными полосами. — Ты видел это? Видел? Если бы Генри давали десятицентовик каждый раз, когда он видит его брюхо, он купил бы себе квартиру с видом на ебаный Канал. Отец выплюнул признание, что снова чувствует металл в кишках. Сувенирчик с залива. Вот они, осколки, Хэнк. Вот они, сынок. Почему я могу их прощупать, а эти суки из госпиталя — нет? Ты идешь воевать, а что получаешь? Они даже не могут оплатить мне дантиста. Генри поковырял зуб ногтем. Рука болела страшно. А все обезболивающее в доме, как в шляпе фокусника, исчезло. По телеку тоже орали — бутылка «Четыре розы» заставляла телеведущего и самого Джорджа Буша спорить с его отцом о внешней политике Соединенных Штатов. Можно было наплевать на всех троих. Пробраться на кухню и стащить у отца виски. Но Оскар наверняка уже достал свой «Кольт». Пялился на него мутным взглядом — прямо любовным. Будто с удовольствием женился бы на пистолете, если бы его можно было ебать. Надо ли говорить, как сильно Генри ненавидел эту выгребную яму? Надо ли говорить, что с пятнадцати лет он дважды ставил отцу синяк на его пьяной роже? А сколько раз отец разукрашивал ему ребра ремнем? Пару раз Оскар надирался сильнее обычного и наводил «Кольт» на него. И у Генри тряслись колени. И поджимались внутренности, где металл был бы лишним. Но потом накатывало смиренное спокойствие. И он начинал понимать фразу того немца-философа про взаимные гляделки с бездной — выцепил ее краем уха на уроке из сочинения очередного заучки. Что-то было в этом танце. Схема движений, которую Генри освоил. И которую время от времени повторял вне дома. Это как не материться при учительнице — стараешься, но иногда пролезет словечко. Рука болела ужасно. И Генри развлекал себя мыслями о том, что будет болеть у этого урода, который испортил ему нормальный вечер. Представлял себе, как второй раз приложит шпалу об капот. Как выбьет передние зубы, чтобы сосать хер было удобнее — не зря ведь спрашивал про минеты. И в конце отстегнет ему десятку. Как и обещал. А потом доберется до тех двух пидоров. Генри подумал, что пацан не то отсталый, не то невменяемый. Пялился на него своими огромными глазищами. Молчал. А что с малохольного взять? Но не его беда, что родители не научили это фричье держать себя в руках. От размышлений о мести и минетах Генри отвлек звук. Неродное дому постукивание. Он помял свежую сигарету. Вернул обратно в пачку и вышел в коридор. Отец — спасибо тебе, Господи, вот бы он еще и сдох — заткнулся. По телеку еле слышно бубнила реклама. Что-то где-то (в ванной?) скреблось. Генри решил проверить. И срежет, и тайники по второму кругу — не оставлял надежду найти мамину заначку Перкосета. Он прошелся по коридору, огибая ноющие половицы. Бесшумно открыл дверь. В ванной было пусто. Под приоткрытым окном бился край рулона туалетной бумаги. От грязного света лампы ржавчина разбегалась по углам и стыкам плиток. Генри направился к шкафчику. И замер перед раковиной — слишком злой, чтобы удивляться. Его отражение накрыла надпись, как тень накрывает луну. По зеркалу двумя пальцами кто-то вывел (краской? кровью?) алые слова-предвестники. Раковину тоже забрызгало. Соседи что, как в каком-нибудь тупом фильме ужасов, завтра утром недосчитаются кошки или собаки? Или это… С обидой — почти детской, такой, от которой отец отучил пряжкой ремня, вернувшись из Ирака — он выглянул в окно. Но их пса в угольной черноте все равно было не разглядеть. Генри тихо присвистнул. Дворняга Джокер не отозвался — спал или истекал кровью? Какой-то сукин сын залез к ним в дом? А, может, мама наконец-то свихнулась от своего химического коктейля? Он вернулся к зеркалу. Уперся ладонями в раковину — рука болела невыносимо, порез тек через швы — и уставился себе в глаза мимо выведенных красным букв. Возможно — подумал Генри, глядя на надпись. Возможно. ОН УБЬЕТ ТЕБЯ Предсказывало зеркало. Но не отвечало на главный вопрос. Кто именно из них убьет другого?