Сны Дерри

Дерри напоминал дом. Точно так же как Дерри напоминал сны. Дерри и был домом. Точно так же как Дерри был сном. Когда что-то снилось — нечасто, для этого ведь нужно спать — в грезах видел свой сон-город. Уитчем-стрит, руки на руле велика — шрам от перелома на загорелой коже, запах разогретой резины, покалывание в ладонях на разбитых грунтовках — и друзей, с которыми они уворачивались по изогнутой Костелло-авеню от школьных коридоров, знакомых взрослых и оценок в углу листа с контрольной. Бостон не снился ни разу. Билл хлопнул дверью автомобиля и размял шею. Парковка по-августовски пустовала. Листву кленов во дворе тронула усушливая серость — в этот раз лето наведалось в Новую Англию с жарой. Он поправил рукава толстовки и двинулся ко входу. Стивенс облюбовал кабинет английского на втором этаже. За окном пасторалью оживала улица. Могла бы вывести — до поворота на Бангор-стрит, мимо парикмахерской, туристического агентства — всего, на что плевать мальчишке, каким он уехал из Дерри, и вперед — под тени Пустоши. Могла бы. Но не выведет. — Опаздываешь, Денбро, — поздоровался Стивенс. Пялился, конечно, на его волосы. Отец говорил, что лет тридцать назад крашеному парню в Дерри даже на Мэйн могли вломить. Обычное дело, сынок. Билл не обижался — не в том состоянии был Зак, чтобы на него обижаться. Только прикидывал, что у ребят, которые избивали кого-то за краску — иди сюда, педик ебаный, теперь наверняка есть дети его возраста. — Простите. Спасибо, что позвали. Стивенс протянул ему руку. Билл поправил рукав, чтобы край сполз до костяшек, и ответил на рукопожатие. Сели они друг напротив друга через учительский стол. У доски, под партами приткнулось дежавю — они уже были здесь, они уже говорили об этом. Когда они попрощаются, он накинет рюкзак, выйдет из школы и — лучший момент дня! — будет свободен, пока родители не придут домой. По дороге спустит пару баксов на лакричные конфеты для себя и Джи, а дома включит киношку. Билл, Билл, я хочу с тобой, тут будет много кровищи? Тебе по шею. Запр-рыгивай. Стивенс улыбнулся — такое, насколько Билл помнил, с ним случалось редко. — Ну я же собираюсь рассказывать ученикам, что преподавал у будущего известного писателя. — Издеваетесь? — Самую малость. Со второй публикацией тебя. Билл кивнул. Заметил, что ногтем скребет по столу (долбаная мышь в стене) и сжал кулак — не беси, блин. — Как Бостон? — спросил Стивенс. — Группа? — Хорошо. Спасибо, что порекомендовали. У него все писательские успехи по рекомендациям. Публикация обоих рассказов, похвала. Но старался себя успокоить — если бы работы не считали достойными, их бы не рекомендовали и не хвалили по доброте душевной. Благодаря приятелю Стивенса попал в литературный клуб при бостонском университете. Занятия помогали отвлечься. Да и книги в целом помогали. Словил абсурдное открытие по дороге из одного города в другой — насколько мало места литература занимает в реальности. Для многих (почти всех же?) книги — это способ скоротать вечер или время в поездке. И дело не в том, что они читают не так или видят не так. Сам чувствовал себя оторванным. Словно посвящает жизнь — всю свою бесполезную жизнь — иллюзиям. Писательство ведь очень одинокое занятие. Ты один на выезде из Дерри. Идешь по мокрой дороге, руки в карманах, капюшон на голове. За туманом и ночью теряется горизонт. Над городом — багровый отсвет. Кому нужна неприкаянная писательская душа в романе, а? Из каталога, со скидкой. Недорого. Наверное, поэтому стремился к литературным клубам. Там выдумки почти потрогать можно. Словно на судах бит-поколения. Разве была литература живее и обыденнее, чем когда эти эксперты, «серьезные» люди читали и цитировали, и выслушивали снова и снова выдержки — в знакомых придорожных кафе конечно же солипсизмов туалетов тайных заправок и аллей родного города — из «Вопля»? Впрочем, глупо сводить истории к обыденности. Пускай писатели и литературные критики копаются в кишках. А читатели получают ломтик магии в метро или забегаловке, где за окном Бостон, дождь и гудит под навесами Куинси. Вот и преподаватель творческого письма прошелся по его пробному сочинению — что садовыми ножницами кишки покромсал. А потом ответил, мол, это одна из любопытных работ, какие он видел за последние годы у студентов. Потенциал есть. Билл ехал домой, хмуро перелистывая распечатки. Он знал, что его будут критиковать. Знал, что его писанину будут читать люди намного старше, умнее и опытнее. Но хотелось все бросить. Он никогда не станет писателем. Он и его рассказы никому не нравятся. И он всегда будет один. Только одному мерзнуть на выезде из Дерри — стучать зубами на рассвете, выдыхать пар на онемевшие пальцы — лучше, чем многое другое в жизни. Кроме литературы, бежать некуда. В новой школе ни с кем не общался. С Ричи по телефону говорил чаще, чем с теми, кого видел каждый день. А литературно-писательской тусовке — очков в роговой оправе, ручек за ухом, умных слов и щеголяния друг перед другом — изредка удавалось его отвлечь. Там встретил парня. Звали Оливер. Он надевал пальто на спортивный костюм, работал в безбожно дорогой кофейне и много рассказывал о Ницше и пейотле. Хочу, говорил, вернуться в большое ничто в начале всех вещей, из которого мы вышли. Говорил и говорил. И Билл не возражал бы, если бы его не держали как уши. Малолетка же, мол, пусть радуется, что подцепил кого-то настолько классного. Они переспали. Интересно было попробовать. Получилось никак. Немного неприятно, быстро, а главное — никак. Ну, может, в один из разов — как-то что-то. Потом Оливер сообщил, что они друг другу не подходят и им нужно идти своим путем (а Билл-то верил, что готов слиться с «большим ничто»). И это тоже было никак. Через месяц познакомился с девушкой. Симпатичная высокая Эмили — зеленоглазая курносая первокурсница, которая изучает химию. Господибоже. На свидание с ней пошли. Она приняла его отстраненность за поэтическую натуру — да все принимали. А он заикнулся о писанине, и Эмили ответила, что это хорошее занятие для менее практичных людей. Ну и ладно. Ну и кто ему нравится — только парни или девушки тоже? Вообще никто? Никак. Никогда? И дело не в разбитом се… Не в этом дело. В том, что жизнь — дерьмо. И он сбежал из-за рождественского стола, едва перебросился парой слов с отцом. Потому что не мог давить улыбку, как они. Они. Они все. Думали, что ему плевать. Только казалось, что ему одному — одному во всем городе, штате, мире — не объяснили, как жить правильно. Что говорить. Как не переживать о каждом школьном тесте (возвращался с перемены в класс — я могу перепр-роверить? по-моему я не пр-роставил все о-ответы). Как выполнять просьбы матери — правильно (Билл, хоть немного мне помоги). Что делать, когда заканчиваешь школу (и врешь, что собрался на выпускной, лишь бы не болтаться дома лишний вечер — стыдно, да?). Просто. Не. Мог. Ошибиться. И ошибался — подводил, сбегал — чаще. Все видели, что с ним не так. Только ему не объяснили, почему он такой конченый. Помогало сочинять истории. Казалось, лишь когда терялся в текстах, чувствовал себя собой. Свободным собой. До тех пор, пока не думал, что этот текст будут читать. В начале зимы получил возможность опубликовать еще одну историю. И решил, что за все потраченные с ней нервы заслуживает кое-что. Я могу добавить посв-вящение? Он злился — страшно злился, невыносимо злился, но посвятил историю тому же, кому и первую. С курносой-симпатичной-высокой Эмили они расстались. — Вы прочли? — спросил он. — Твой рассказ из университетского журнала или «Тигров»? — уточнил Стивенс. — «Тигров». — Конечно. Странная вещь. Билл сфальшивил улыбку. — Вам виднее. — Нет, я хочу сказать, что… Давай начнем по-другому? Стивенс поправил очки и оперся локтями о стол. Свет из окна протянулся мимо его рук — вывел круги на пуговицах рубашки — и тронул Билла за предплечье. Эй, пошатаемся после уроков? Ну не хочешь — как хочешь. Сам пойду. Билл отвернулся. Глаза защипало не то от бликов на стеклах, не то от солнечных отпечатков с утренней поездки из Ньюпорта в Дерри. — Тебе интересно, почему я так скептично отнесся к твоим рассказам? — спросил Стивенс. Не главная загадка в жизни, но хотя бы одну разгадать будет приятно. Билл кивнул. — Десять лет назад я преподавал по обмену экспертизой в Лондоне. — Вы оттуда привезли ваш светлый нрав? — перебил Билл. — Нет, — Стивенс сощурился. — Его я унаследовал от своей католической семьи. Так вот, если ты позволишь. Я задал ученикам сочинение на рождественскую тему. Можешь представить, что я получаю каждый год. Мириады огоньков, пушистый ватный снег хрустит под ногами и прочую банальщину. Уже забыл, какой Стивенс литературный сноб. — И тут один ученик с весьма средними успехами приносит мне эту работу. Она про пехотинца времен Второй мировой. Молодого немца, страдающего аутизмом, которого на Рождество приютила семья французов. Юнец даже не понимал, что он должен воевать против этих людей. Уж не знаю, насколько правдоподобно, но сюжет необычный. Знаешь первую мысль учителя? Он списал. Вторую? Это история кого-то из семьи. — Знаете первую мысль писателя? — спросил Билл. — Жаль, что придумал не я. Стивенc хохотнул. — Я представляю. Так вот… — он снова поправил дужку очков. — От твоих работ у меня осталось похожее впечатление. Ты будто украл — в кавычках — что-то, что не можешь понять. — Возможно. Возможно, точнее не скажешь. — Я имею в виду, что твоя повесть напоминает «Цветы для Элджернона». Помнишь, где главный герой принимал лекарство, которое повысило его интеллект? Твоя повесть вначале очень детская. И она будто взрослеет с персонажами. Честно, когда я прочитал твои первые литературные попытки про этого Роберта со шрамом на лице, и то как это было описано, я подумал, что это кощунство — подходить к теме домашнего насилия с помощью детского рассказа. — М, — Билл улыбнулся одними губами. — Но, возможно, детское восприятие первых глав — неплохая идея. Что-то типа имитации дневника. К тому же, если ты это записал, тебе потом не придется вспоминать, как ты думал в тринадцать лет. Да, он был очень предусмотрителен, когда печатал эту историю во время нервного срыва. — Безусловно, это — безумие, — Стивенс развел руками. — Любое издательство выбросит такую повесть, если ты не Дэниел Киз. Но это было неплохо. От нее возникает ощущение… Сети? Я прочел двести страниц и до сих пор не понимаю, что ты хочешь сказать, но мне кажется, я вижу только часть картины. — Спасибо, — пробормотал Билл. — Я надеюсь, ты хоть знаешь, к чему ведешь? Он солгал кивком. — А что это за ремарки рассказчика из будущего? Идет текст, и тут: «Через два года я вспоминал этот разговор, когда был хрен пойми где бла-бла». Откуда твой персонаж знает об этом? — Ну это… Вроде как «Я был здесь». Персонаж добавляет крючки из будущего, когда перечитывает свою историю. Как надпись на «Мосту Поцелуев», которую вырезаешь ножом, болтая (о поцелуях) со своим лучшим другом. Вот такие ремарки, например? — Еще интересно, как с восприятием главного героя меняется стиль, — продолжил Стивенс. — Будто когда он начинает верить в эту магию — в эту сеть, если угодно, мир тоже становится магическим участником событий. А твои персонажи будто живут между сном и реальностью. Билл пожал плечами. Сам ведь использовал эту метафору в тексте. Забавно, как много о «логике снов» пишет человек с бессонницей. — И я бы ее расширил. Ты знаешь, мне не нравится, что я вижу ситуацию только с одной стороны. Смотри, — Стивенс поднял руки ладонями одна к другой. — В ней есть два равноправных участника, верно? Ты мог бы писать от третьего лица в глубоком фокале и чередовать главы от обоих героев, будто они ведут диалог. Читатели сопереживают твоему Роберту, но бесит, что нам не дают узнать, что думает это лесное пугало. Пугало, блин. Он вообще читал? Но прав. Бесит ужасно. Билл обхватил запястье и поерзал на стуле — может, повестись на уговоры солнечных прикосновений и свалить? На улице тепло, а мороженое в «Дерри Айс Крим» наверняка такое же вкусное, как и два года назад. — Что такое? — переспросил Стивенс. — Ничего. Нет. Я х-хочу сохранить повествование от первого лица. — Подумай об этом. Говорю тебе, будет лучше. Он снова пожал плечами и промолчал. Не говорить же — нет, не подумаю, потому что не могу писать за другого человека? — И еще кое-что. Я с тобой устроил алкогольную игру. Собирался пить каждый раз, когда Роберт говорит «не важно», но я бы спился. В итоге решил пить, когда ты даешь описание этого пацана на абзац. На зеленых глазах. Билл, я правда запомнил, какого цвета у него глаза. Нет, честно. И что у него нос красивый — хоть скульптуру лепи. Еще глоток, когда вижу гомоэротическую подоплеку… — Все, я понял, — перебил Билл. Стивенс засмеялся. — Я думал, ты достаточно взрослый, чтобы мы могли обсудить эту тему с литературной точки зрения как два взрослых человека. — Надеюсь, у вас не было похмелья, — буркнул он. — Я не имею в виду, что это плохо. Наоборот. Литература обязана быть разной. И это может заинтересовать определенную категорию людей. Но если ты хочешь нацелиться на серьезное издательство, я бы убрал. Убрать подоплеку? Стивенс еще подоплеки не видел. Билл написал два черновика. Один — для себя. Другой — для остальных без любовной линии. Лишней, жалкой и смешной до нелепицы, если смотреть со стороны. Первые пару дней после их с — глубокий вдох — Робертом ссоры места себе не находил. Собирался сесть за компьютер и выблевать на бумагу всю желчь. История требовала, чтобы ее написали. Как затем требовала, чтобы ее прочли. Мама тоже не оставляла в покое. Выпытывала адрес Роберта — я очень переживаю за него, Билл. Сказала, что пыталась разговорить Роба, дать социальной службе основания не просто «нанести визит», а всерьез заняться его семьей. С ребятами постарше трудно. Таких скорее посчитают юными преступниками, чем теми, кому необходима защита. Билл ответил, что адреса и телефонного номера не знает. И все у Роберта хорошо. Он просто любит кататься по друзьям и жить за их счет. Мама уставилась на него, будто ей раскрыли главный сюжетный поворот книги, только она начала читать, — откуда ты знаешь? и давно ты лжешь? почему лжешь сейчас? что с тобой, Билл? Лучше бы наорала. Рвалось в горле крикнуть, что Роберт не хочет помощи. Роберт хочет гнить в своем лесу. И пусть сдохнет там! Он собирался написать это. Но не смог солгать ни клавиатуре, ни бумаге, ни себе. Возможно, они с Робертом никогда больше не увидятся. И единственный способ сохранить своего друга — запечатлеть его в словах. Но сделать это честно, не позволяя гневу вытравить хорошие воспоминания. Когда он перечитывал повесть (а он ненавидел перечитывать «Тигров» — зачем возвращаться к моментам, когда был счастлив, если не испытаешь их вновь?), смеялся, бывало, от формулировок и эмоций. Будто общение с Робертом лишало его тексты здравой выверенности. Но перефразировать и подчистить не поднималась рука. Любые улыбки — дома, в больнице, где не до улыбок — лучше совсем никаких. Да и смысла нет. Все равно он не собирался публиковать этот «роман с ключом». Даже показывать повесть не стоило. Как бы сильно она ни просила — требовала — чужого внимания. Казалось, не позволит ему написать что-то другое, пока ее не прочтут. Голоса лишит? О, эта сволочь могла. — Ты готовишь продолжение? — спросил Стивенс. — Пока думаю. — От этого рассказа какое-то чувство… — он опустил взгляд — вправо-вниз — словно человек, который украдкой отвернулся от мерзкого эпизода в фильме ужасов, чтобы не затошнило. — Как бы это сформулировать? Не понимаю. Веришь? Не подберу слов. Верил. Билл это выражение лица узнал. Иногда замечал такое у друзей или родителей. Словно людям неприятно — непонятно — быть рядом с ним. — Какое чувство? — Сложно объяснить. Будто… Вот так. Я не уверен, что он мне нравится, но я все равно хочу его читать. — Не очень лестно, — выдавил Билл. — Утешу тебя. Другие рассказы мне нравятся больше. Слушай. Теперь он посмотрел в окно. Билл тоже глянул — что там? Теплый августовский полдень на стенах соседних зданий и ярко-синем небе. Кстати, до лагерной дороги и леса ехать пятнадцать минут. — У него есть прототип? — спросил Стивенс. Билл почесал кожу у поджившей царапины на руке. А-что-почему-вы-спрашиваете-вы-что-то-знаете-что? — С чего в-вы взяли? — Видел одного пацана со шрамом на лице. Точь-в-точь по твоему описанию. Высокий, худой. К глазам я не присматривался, но, наверное, и глаза зеленые. — Давно видели? — Пару месяцев назад. Билл подцепил корку на ране и заставил себя стиснуть пальцы крепче, чтобы не дернуть вверх. — Возможно, — ответил он. — Возможно, я тоже видел этого парня в Дерри. — Возможно? — Стивенс поднял бровь. — Если ты думал, что я не замечу совпадений с твоей реальной жизнью, то нет, Билл, я заметил. Этот разговор запишешь? Потешался. Билл с деланной улыбкой отговорился, что нет. По позвоночнику прошла дрожь — температура не поднялась? Болело в кончиках пальцев. Запишет? Запишет, и однажды ему здорово прилетит за то, что он кропает рассказы про реальных людей. Как два года назад прилетело в пять утра на Уитчем-стрит. — А что в-вы думаете о нем? Ну… О моем персонаже? — Он интересный. — Вам не кажется, что у него психическое расстройство? Стивенс цокнул языком. — Ну не знаю, Билл. Это такое жанровое клише. Я буду разочарован, если ты спишешь мистику на галлюцинации. Билл стиснул зубы. Ноготь все-таки поддел корку. Клише. — Ладно. Давайте о чем-нибудь другом? — предложил он. Под рукавом толстовки пальцы размазывали кровь. Что с тобой, Билл? Да ничего, домой вернулся. Из школы он вышел в полдень. Под жарким солнцем единственный сплетал шаги в черных джинсах и черной кофте с длинными рукавами. Будто ворон с крашеной башкой. Странная беседа. Вроде бы похвалили, а казалось, высыпали на голову мусорное ведро. Шел теперь со скелетом рыбы на плече, пакетиком чая в волосах и весь в картофельных обрезках. Зачем вообще приезжал? Нужно было сжечь эту долбаную повесть. Неужели так сильно хотел поныть об утраченном за два года? Ну получай. Теперь ты доволен? А все из-за дурацких фотографий Джи. Тот две недели назад перебирал свои альбомы. Позвал его. — Помнишь? — спросил он, показывая снимок. Билл взял фотографию. С тем же успехом братец мог подставить ему подножку. Будто вновь чуть не сбил грузовик на трассе. Лежал там под саваном из пыли и не мог ни вдохнуть, ни откашляться. На фотографии — они с Робертом. Стоят во дворе старого дома. Улыбаются друг другу. И Роберт глядит на своего Билла-со-снимка и обнимает его за плечи, а тот щурится от летнего солнца и показывает язык. За кадром — август. Запах лилий и скошенной травы. Привкус груш из маминого сада во рту. А эти двое мальчишек правда замечательно смотрятся вместе. Смотрелись. Волосы на затылке встали дыбом — словно вот-вот кто-то обнимет, закололо под рубашкой. В ушах зашептал отголосок-смех. Сейчас ребята на снимке очнутся, как снятый с паузы фильм. Перестанут корчить рожи для кадра. Продолжат прерванный разговор. И уйдут за грань фотографии, чтобы прожить совершенно иную жизнь. Ну хотя бы они. — Да. Помню, — пробормотал Билл. — Вот еще одна. Джи вытащил второй снимок. Его Билл прежде не видел. Роберт один на их кухне. Подтянув ноги к груди и сложив руки на коленях, смотрит в окно. Волосы заправлены за уши, левая сторона лица вся в свету — фотографа он не замечает, иначе бы повернулся. Вряд ли хотел, чтобы его снимали в такой момент. Никто не любит казаться одиноким и уязвимым. В этот раз грузовик сбил к чертям. — Когда это было? — Не помню, — Джордж склонил голову. — Мы как-то трепались с ним вечером. Наверное, в тот день. — Я думал, между вами черная кошка пробежала. — Говорю же, не помню. А вы общаетесь? На вопрос не ответил. Но фотографии забрал — практически вырвал без спросу у Джи из рук. Еще одно напоминание об исчезнувшем. О доме. Друзьях. Стэнли, Бев, Бене из библиотеки. Эдди, который уехал в Лос-Анджелес в прошлом году. Ричи. О Роберте. Ну и… Только потерять человека навсегда и поссориться с кем-то — разные вещи. Он часто представлял, как отправляется к Роберту в лес. Чтобы покричать? Или надеялся на извинения? Мучил себя этими мыслями, ковыряя, как раны на коже. Если бы он только мог вытащить его оттуда. Черт! Если бы убедился, что Роб не один, что с ним все в порядке. Даже если бы они никогда больше не встретились вновь. Если бы, если. Будто мир принимает условия. Но Билл успокаивал себя странным убеждением — если бы с Робертом что-то случилось (что-то — и путь сдохнет там — по-настоящему плохое), он бы узнал. Как тогда с проволокой в горле. Ведь они каким-то образом связаны. Ради этого он даже готов в сеть поверить. Мысль, достойная сопливой киношки. В реальности же все, как всегда, по-другому. Незадолго после переезда ему позвонил Ричи и среди болтовни об ужастиках и ценах на билеты в кинотеатрах сказал, что видел Роберта в городе. С мутным — так он выразился и уточнять не стал — рыжим парнем. Потом Ричи и Роб пересеклись пару раз. Покурили вместе и выпили кофе. Обсудили новость о Бауэрсах. Уносить ноги от Генри им не пришлось. Спустя месяц после того, как Роберт ткнул его ножом, Генри закрыли в психушке «Джунипер Хилл». Он убил обоих родителей и при задержании орал, что их натравили друг на друга — кто-то подбрасывал им записки, оставлял надписи кровью на зеркалах и стенах, убил их собаку и так далее. Первая полоса «Дерри ньюз». Даже Роберт об этом знал. А в конце весны Ричи видел Роба с девушкой. Билл спросил — что за девица? Да обычная. Ей пятнадцать, не больше. Просто говорили с Робом. Ну и пусть трахается с этой пятнадцатилеткой. Ему-то что? Поинтересовался — не спрашивал ли Роберт о нем. Я рассказал ему, что ты в Бостоне, но вопросов он не задавал. Поболтал о Бауэрсе, нашел себе девочку и не отыскал ни малейшего желания спросить о нем. Вот и выяснили. Несколько лет строил фантазии о человеке, которому он не нужен. Выдумывал романтический образ парня, который грустит в одиночестве, глядя из окна. Который дорожит их дружбой. Рисует себе те же мечты, что и он. Это словно хроническая болезнь. В хорошее время она притихала, а в иные дни заставляла корчиться от боли, отхаркивать свои рассказы и мотала его бессонную тень-отражение по комнате до раннего утра. И вот он вернулся домой. Тут словно на каждом повороте — отзвук их разговора. Каждый магазин придерживает за прилавком их смех. Каждый мальчишеский велосипед возит их воспоминания и тайные гляделки. Болезнь зажглась, как туберкулез во влажных тропиках. Наверное, побег к родне из Ньюпорта — те позволили ему до начала учебы пообживать гостевую комнату — его подлечит. Или поесть? Зайти в библиотеку? Переждать полуденные часы, когда трасса жжется в глазах, и почитать. Лучше, чем навязывать свою компанию тете и ее мужу. Он выехал в сторону Канала и спустя пару минут — по сравнению с Бостоном в Дерри все крошечное — поднимался по ступеням городской библиотеки. Мельком глянул на полыхающий ряд велосипедов. В такие дни седло нагревается, что грозит подпалить на заднице штаны, а к металлическим частям не притронешься вовсе. И отвернулся. Раскрыл дверь и на миг ослеп в библиотечной полутьме.