Сны Дерри

Если бы он мог стать невидимым. Одного цвета со стенами, одной текстуры с простынями на кроватях, одного вкуса с больничной едой и одной тональности с развлекательными фильмами, которые крутят в холле. Его ведь и так не считали за человека. Словно однажды кто-то продал его свободу, и теперь ее перекупали друг у друга, как долговое обязательство — забрали у него все. Все. И даже тогда он остался им должен. Все, что увидеть смогли. Только до секретов в голове не добраться и тьмы под одеялом не отнять. Как бы они ни присматривались, как бы ни вглядывались — как лампочки в проваливающихся коридорах, как глаза сквозь окошки в дверях. Он знал правила. А если знаешь правила, учишься их обходить. Иначе будешь, как остальные, — иначе подчинишься-проиграешь им, предашь самого себя. Ничего больше нет. Укромное тихое я за надежными стенами. Им все нужно знать, все нужно видеть — мы хотим помочь тебе. Тогда почему их таблетки — что третья ночь бессонницы, что отравленная тошнота? Ни единому слову не верю. Одна из медсестер хотела поговорить с ним. Она неплохая — не все они плохие. Не из тех, кто запрещает на ночь укрываться с головой и грозит вколоть под кожу — звон ремней, которыми крепят к кровати — немоту, что крадет слова мысли тебя? будто откалывают от тебя по кусочку, как от поверженного зверя Медсестру звали Фэй. Она ведь человек, а у людей есть имена. Схожесть с Шерон Денбро — осторожной улыбкой и добрыми глазами — наверное, она бы по-матерински звала его Робби, если бы они встретились не здесь. А если бы мама была жива, пришла бы Робби навестить? Фэй спросила, почему он не принимает лекарства. Под глазами у нее синяки одного цвета с небом — точно краешек свободы, какие приносят сюда в виде шоколадок, конфет и шампуней визитеры. И лицо опухшее, словно не спала ночью. Он положил руку ей на плечо и спросил, все ли у нее в порядке. Можете поделиться со мной, если хотите. Я-то кому скажу? Меня все равно никто не слушает. Она вытянула шею — так делает животное, учуяв в лесу охотничью поступь. Пожалуйста, положи руки на колени. Мы же не хотим Не хотим. Поэтому у докторов галстуки на липучках. Поэтому на книжной полке одни повести для детей, а карандаши, бритвы, даже зубные щетки под надзором. Поэтому здесь не водятся кеды со шнурками, ремни, украшения, зажигалки, ножи, ручки, соломинки, личные чашки — он не человек, и у него больше нет личных вещей. Нельзя ничего, никуда нельзя — расписание, завтрак в восемь, групповая терапия после десяти — мы уведомим твоего психиатра о том, что ты. Даже рисовать только в общей комнате. Глаза глаза звуки везде шорохи они все смотрят на тебя наблюдают за тобой Это называется паранойя, ты же понимаешь? Тебе станет лучше мы вылечим тебя если ты подчинишься И она протягивает тебе руку. В руке — контейнер с таблетками. Мы ведь не хотим, чтобы снова пришлось успокаивать тебя, верно? — Мы ведь не хотим, чтобы снова пришлось успокаивать тебя, верно? — спросила Фэй. А еще у тех, кто подчиняется, реже проверяют запрещенку. Классно, да? Им даже разрешают самим себе ногти стричь. Кто бы объяснил, как ему рассудок сберечь здесь — что уж там вылечишь? Его сосед говорил, что следят за ним. Не подходи к розеткам, там жучки ФБР — перехватывают твои разговоры по телефону и крадут образцы ДНК с твоей расчески. Обкусывал ногти до крови и глотал, лишь бы не отдавать им. Идиот. Идиот же? Говорил, что в таблетках — сыворотка правды. Мышьяк. Стрихнин. Они считают тебя террористом, они повесят на тебя (тебя за) продажу наркотиков, безбилетный проезд и связи с Аль-Каидой. Что ты прячешь в своих рисунках — это что, террористский тайный шифр? Другой — мямлил мямлил себе под нос — ткнул ему пластиковой вилкой в ногу. И это было бы смешно, если бы после этого их обоих не лишили вечерних прогулок, а всему отделению не пришлось несколько дней есть ложками. В комнату — ему не друзья, говорили чужими словами. А он пробирался по коридорам у стен, потому что полы тут ненадежные не держат сквозь сачок крадут твои сны. И Билл считал, что ему здесь место. БиллБиллБилл Ну что? Что что Билл? Кто-то другой хотел поговорить с ним. Кто-то извне — отказ эти люди не приняли. Сказали вести себя хорошо — как ребенку, как вышколенному домашнему животному — привык уже, не спорил — слабаком был и остался слабаком, ни единого раза не попытался улизнуть ведь — ведь ты, верно, будешь хорошо себя вести? К нему приходили из служб — насчет имени даты места рождения учебы. Теперь пришли полицейские. Одного он узнал. Откуда — вспомнить не мог, но среди них хотя бы не было того, что едва не сломал ему руку — неделю потом плечо ныло. Полицейские спросили его о человеке по имени Дэниел Кросс. После пожара лес привлек внимание — стал местом паломничества не то фотографов, не то кэмперов наркотов-бродяг. И пес одного из них обнаружил неподалеку от реки скелет Дэниела Кросса — бывшего администратора лагеря, без вести пропавшего. Тебе что-то известно о нем? Он пожал плечами — лес большой, в лесу немало скелетов. Только спросил, как они опознали этого человека, если он умер много лет назад. Офицер Хоуи не ответил — а толку-то объяснять ебнутому? Да и ебнутому-то что до мира за кирпичом запретами и колючими стенами? Даже Билл считал, что его нужно изолировать от нормальных людей. Полицейские, медсестры, врачи, судьи — они слишком тактичны, чтобы уничтожить его. Как слишком тактичны слезливые домохозяйки, чтобы сказать, насколько им его жаль. Ночью Он закрывался одеялом. И не знал, какой теперь день. И начался ли октябрь — дожди не прекращались шаги в коридоре — глухой шепот сквозь щель под дверью и заговоры теней. Они пришли за мной? За мной пришли? В густом лунном свете лица на кроватях — точно лики мертвецов. И он один жив — во всей комнате, во всей больнице, потому что они — другие они — грезят ему отомстить. Сочатся вместе с новенькими, прячут себя по углам до наступления тьмы. Ждут, когда останешься один. Был один будешь один никто тебе не поможет робертроберт перебегают хохочут хи хи хи хи коснуться плеча, волосы зацепить. Чуть громче — чуть ближе. Шепот мурашками по спине, и он укрывался, пряча от них замерзшие руки. Дрожь под одеялом пряча от них. Лишь бы не показывать, как ему страшно. Лишь бы они — все они — ничего не нашли. Они ведь любят разглядывать, а еще больше любят находки свои — словно наказание принесет им больше радости, чем его самая истовая покорность. И утром синяки под глазами — синее следов от игл. Синее холодных туч — свою куртку, которая досталась от Билла, он тоже спалил. Погода осенью в Мэне странная. Однажды выглянет из-под одеяла и увидит, что снег обнял землю и согрел обнаженные деревья. Он же не глупый — понял, что ему придется провести здесь всю жизнь. Кто-то из парней на групповой терапии сказал, что на День Благодарения устраивают неплохой ужин. А на Рождество — готовят украшения и песни. Если и это обязательно, пускай они громчеближе поторопятся и поскорее, до праздников, покончат с ним. Если бы он мог с Биллом поговорить. Побыть с ним наедине — Билл всегда знал, что ему сказать — развеселить утешить. И с Биллом верилось, что в мире для него есть место, как есть место для него в Билловых сердце-душе. Возможно, тогда ему сделалось бы спокойнее и легче. Но Билл тоже на их стороне. Он тоже наблюдатель — на стороне прозрачных глаз и сотен дверей. Наверное, Билл решил ему отомстить. Такая вот месть за причиненную боль — чужими руками. И от этого болело в сто раз сильнее — пережил бы сотню загноившихся ран, провел бы в пещере сотню промозглых ночей. Лишь бы никогда этого не чувствовать. И больше никогда — выцарапать бы на запястье и каждый день смотреть — лишь бы никогда никому не верить. До смерти доверием захлебнулся — хватило. Ни глотка, ни вдоха, ни голоса ни шепота ни слова ниодногообещания больше никакой лж хи хи хи робертроберт ты один ты никогда не будешь один мы тебя любим мы тебя не бросим — раз два три четыре пять я иду — сегодня ночью мы найдем тебя ну почему ты не рад нам, робби? разве не этого ты хотел? И он укрывался одеялом, пряча от них свои холодные руки. Пряча свое тихое укромное я от них. Словно так он еще мог на что-то надеяться — мечту, небольшую, одну. Можно мне? Всего одно желание. Если бы только он смог отдохнуть, если бы только он мог стать

***

Вечером вновь шел дождь. Интересных киношек не крутили, и шумный парень, с которым он пару раз перебрасывался в баскетбол, сунул ему под нос сигареты. Роберт глянул сквозь окно на промокшую тьму. Будто сердце все еще тянулось туда — к свежему ветру и вольному холоду. Стали под козырьком. Трое медбратьев — по одну сторону двери, они с Алви — по иную. Все ежились в куртках, словно жались друг к другу — отыскать у незнакомцев край тепла. Роберт оперся о стену. Уставился на капли свешивались с крыши, точно гирлянды. Алви последовал за его взглядом и спросил: — Хочешь узнать значение своего имени? Он пожал плечами. — Руперт значит «сияющий — человек яркой славы». Ты знал? — Меня зовут Роберт. — Имя Роберт произошло от имени Руперт. Получается, ты не можешь быть Робертом, если не будешь Рупертом, так? — Нет. Не так. — Можно я буду звать тебя Руперт? Так зовут моего брата. — Зови, как хочешь, — вздохнул он. — А знаешь, что значит Алви? Покачал головой. — Друг эльфа. Представляешь туманные английские леса и бездонные озера с горячими болотными ведьмами? Он не представлял. И вновь ничего не ответил. Алви махнул рукой. — Да, я тоже думаю, что это чушь. Наверное, это значит, что найти друга — такая же редкость, как встретить эльфийский народ. Самому Алви громкость бы сбавить, как ведущему телекаталога. Но насчет друзей он прав. В прошлом отделении и говорить-то было не с кем. Все либо кричали, либо бормотали и спорили, либо пускали слюни — болтался там мужик, который часами шепелявил о своих школьных обидчиках, посасывая прядь волос. И в коридорах несло хлоркой, а у некоторых комнат — старой мочой, сколько бы химии поверх ни лили. На уроках познакомился с двумя девушками — единственными ровесницами. Одна тихая-тихая, и он вовсе не понимал, что она здесь делает. А другая рисовала грозовые пейзажи темперой, но все время плакала, даже когда говорила с ним. Утешить ее хотелось. Только объятия вне закона — контрабандой в часы визитов или пока они не смотрят не следят за тобой не придут Да и девчонку обнять ему никто бы не позволил. Странно, как мало человеческого находишь там, где люди нуждаются в заботе больше всего. Взял у Алви сигарету. Между лицами зажегся огонек, шибанувший в нос бензиновым привкусом, — пламя пришлось из чужих пальцев ловить. Огонь-то ему теперь тоже не доверят. — Синий билет? — спросил Алви. — М? — Ты сжег дом своей матери, и она бросила тебя сюда? Роберт покосился на него. Что там его сосед говорил про слежку из розетки? — Откуда ты знаешь про дом? — Да ладно? — Алви фыркнул. — Думаешь, ты тут единственный пироман? Нас не сожжешь? — склонил голову и присмотрелся к нему. — Тебе сколько лет? — Какая разница? — Интересно. Ты же щегол. Даром что высокий. Сколько тебе? Он полуулыбался — сомневался в своей улыбке словно, но сейчас Роберт заметил, что глядел Алви так, будто изучал диковинного жука. Отпустить, мол, или повыдергивать лапы-крылышки, чтобы узнать, как там все устроено и не сбоит ли что? Может, он с Гринсуордом в сговоре? Вряд ли другой пациент просто так поделится с ним больничными драгоценностями. Роберт закрыл глаза и затянулся. Курил он редко, да и выменять на сигареты ему было нечего — дым в горле незваным гостем зацарапался-засаднил. Чего бы только ни отдал, чтобы постоять здесь в одиночку. Без сигарет и разговоров слушать капли по козырьку и ш-ш-ш-ш сновидческий шум ливня — воздух по дождливой погоде здесь такой же, как временами пахло дома в лесу. — Мне восемнадцать, — ответил он. — Жесть, — Алви присвистнул. — Что «жесть»? — Ну жесть, — повторил Алви. — В восемнадцать нужно девок пялить, а не сидеть в психушке. Знаешь, что я в восемнадцать делал? — Пялил девок? — предположил он. — В основном на порнуху дрочил. Роберт потянул воздух — жадно, точно пытался вдохнуть прямо с неба. В прошлом отделении — более строгом — о дрочке и не подумаешь. Там в душевой оставляли одного на десять ми Медбратья рассмеялись о чем-то своем. Они обсуждали скейты — их сыновья клянчили на Рождество, заприметив новый магазин. Со стороны, наверное, могло показаться, что все пятеро — с сигаретами в этих огромных куртках — обычные люди. Но друг друга не коснулись бы, будто принадлежали разным кастам или племенам. Визитеры извне удивлялись, что он способен общаться с ними, — переспрашивали, уточняли. Словно то, что он понимает их вопросы, — досадная случайность. Приносили ему вещи, одежду — как блестящие безделушки ценились в культе Небесных даров. И парни по иную сторону двери улетят домой на своих самолетах — к детям женам скейтам — а они с Алви Могли бы имитировать человеческую речь, точно птицы. Говоря между собой, могли бы бормотать что угодно, самим выдумывать слова — разговоры лишенные сюжета связи смысла. Это ведь с нормальными притворяться нужно. Незачем им вдвоем. — На твоем месте я бы трахался, — сказал Алви. — У тебя подружка есть? Он помотал головой. — А была? — Нет. — Ниче, — Алви отмахнулся. — Ты смазливый. Шрам, конечно, — он сощурил один глаз. — Но знаешь, бабы такое любят. Они даже с шизиком потрахаются, если шизик хорош собой. Сигарета в руках Алви блестела палочкой фокусника. К губам ни разу ее не поднес, точно использовал лишь для представлений — отвлечь внимание или зрителей заколдовать. — Тебе какие нравятся? — спросил он. — Кто? — Ну девушки. Кто? Может, с Гринсуордом его свести? Обсуждали бы между собой свою любимую тему. Психиатр считал, что в его целибате виноваты отшельничество и травма. О неудачных узах Гринсуорду он, конечно, не рассказал, хотя тот наверняка ответил бы, что и это родом из душевных ранений. После их встреч вспоминалась Эстер — что почувствовал, когда она полезла к нему в штаны. Разочарование? Недовольство? Возможно, с парнями было бы иначе. Подмечал привлекательные штрихи — у Алви темные глаза и зрачки, что застывшие мошки в янтаре, или у Гарольда волосы красивые. Но о ледяных ладонях Эстер размышлять и того приятнее было. Не клеилось. Не складывалось. А к чему тянуло По вечерам, когда гасили свет и включали фильмы, он садился у окна — единственное, что ему нравилось в больнице, — огромные кадки с растениями в холле — и представлял, как пересказывает ему свой день. Будто они отправились в поход вдвоем. Пахло прелой листвой и теплой осенью, когда небо бесконечное и рыжие клены — тихий голос рассказывал ему о своих книгах, друзьях и родителях сквозь треск цикад и стрекот костра. Он так скучал. Но сколько бы ни маялся тоской, это не значит, что на свидание с Биллом он согласится. — Никакие, — пробормотал он — затушил окурок и выбросил в урну. — А-а, — протянул Алви. — Так это побочный эффект. Предложил ему вторую сигарету. После отказа зажег сам. — Побочный эффект от чего? — От лекарств. — Я не пью таблетки, — сказал Роберт. — Мне от них плохо. Сотню раз — им всем всем им — говорил. Будто в отчаянии объяснить хоть кому-то — найти хоть одного человека, который послушает и поверит. Отчаяние проросло в нем лозой — вилось по ребрам скреблось. Пеннивайз выслушал бы. Но пускай отчаяние хоть оплетет кости, обвяжет и заберется в них внутрь, с Пеннивайзом он никогда не заговорит. — Ну и пральна, — хмыкнул Алви. — М? — Вообще-то нет, — он усмехнулся. — Нет, но да. — Что правильно? — Зависит от того, веришь ли ты им. Алви поднял руки и, точно дирижер, обвел здание больницы. — Если ты им веришь, — продолжил он, — значит, твоя мама оказала тебе услугу, когда сбагрила сюда. — О чем ты? Краденая свобода и правила за бесценок — услуга та еще. — Говорят, чем раньше начнешь лечиться, тем здоровее будет котелок. — А если я им не верю? Алви повертел сигарету. — Ну, удачи найти психиатра, который озаботится твоими сомнениями. Да? И что они ему сделают? В психушку отправят? В голове — точно подернутый ржавчиной механизм — скрежетнули шестеренки. Так застрял в своих страхах, что пропустил — Ты тоже не хочешь принимать таблетки. — А кто хочет? — Почему нет? — Побочки, — ответил Алви. — Мне по большей части все равно. Но то, что от них не встает… Роберт скосил взгляд. Будто молотком — гвоздь дзеньк в крышку гроба. — Видел бы ты себя со стороны, — Алви усмехнулся. — Ты даже побледнел. — Неприятно, — пробормотал он. — Ну кому как повезет. Хочешь знать, что я думаю? Все равно ведь расскажет. Никуда не денешься — только обратно в больницу, но он готов был потерпеть еще немного, лишь бы не уходить, побыть здесь — притвориться в темноте. — Я думаю, побочки добавляют специально, — ответил Алви. — Они тратят на это огромные суммы. Знаешь, создают препараты, которые не позволят больным особям дать потомство, и тем самым предотвращают вырождение человеческой расы. Как считаешь, логика есть? Роберт промолчал. А что говорить? Чем он лучше хромой куропатки в лесу, которая вот-вот достанется большой хищной кошке? — И активисты требуют от властей, чтобы те создали базу шизофреников, — добавил Алви. — Как педофилов. Чтобы при покупке дома твои будущие соседи могли выбить у риэлтора скидку или сразу сбежать от тебя. — Педофилы — это которые… — Да. Ебут детей. Взгляд отвел — уронил в лужу, что ползла вдоль козырька. Улыбка Алви лишь ярче сверкала — словно ему доставляли удовольствие эти факты. Словно Алви радостно, что жизнь его собеседника не лучше той, какая прикатилась под ноги ему. — Расслабься. Я же шучу, — сказал он. — В жизни все намного проще. — Проще как? — Капитализм. Махнул дымом сигаретой искрой. Будто одно слово объясняло все — будто завтраки за утренней газетой в доме Денбро. — Капитализм здесь причем? — Тебе назначают препарат, — ответил Алви. — Потом назначают препарат, который уберет побочные эффекты от первого препарата. Потом еще один. И еще. А потом твой психиатр скажет, что болезнь прогрессирует, и повысит дозировку, хотя на самом деле таблетки просто вызвали у тебя привыкание. — Но… — Ты правда думаешь, что фармацевтические империи заинтересованы в том, чтобы делать безопасные лекарства? На чем тогда им зарабатывать, если они станут продавать исцеление? А знаешь, как тебя назовут, если заикнешься об этом? — Психом, — ответил Роберт. — Точно, — Алви щелкнул пальцами. — Но опять же — это теория заговора. Верить или нет — дело твое. — Ты веришь? — Мне нравится думать, что где-то в подземной лаборатории есть хорошенькая брюнеточка в белом халате, и что она разрабатывает для меня панацею от всех моих бед. А еще я верю, что мы были на Луне, не верю в инопланетян, и у меня есть прививка от столбняка. Тебе не приходило в голову, что иногда мы нормальнее нормальных людей? Роберт потер бровь костяшками. Никаких заговоров, никаких драгоценностей — Алви просто хотел, чтобы его послушали. Словно капля внимания, даже неискреннего и купленного, ценнее любых сигарет. — Одного это не меняет, — выдохнул Алви. — Есть что-то малость бесчеловечное в том, чтобы продавать право на жизнь. У твоих родителей найдется пара лишних сотен в месяц? Да у него и — Нет. — И у моих, — Алви подергал застежку. — Пока они выплачивают мой кредит, по крайней мере. У тебя есть братья или сестры? — Нет. — Я живу с братом — Руперт — ты уже знаешь его. А еще с его женой и их тремя детьми. Представь, каково делить комнату с депрессивным тринадцатилеткой, когда ты месяц назад пытался, — он провел пальцем по горлу. — Т-щ-к. Этого за ухмылкой не разглядел. Возможно, Алви — скользкий тип, но он грустный скользкий тип. На групповой терапии был парень с ожогами на руках. Огонь въелся в плоть, будто кислотой. Показывал свои запястья и говорил, что никому не желал бы той боли, какую сам хотел сжечь. Что-то с Алви они делили, значит. Странный он. Его бы в книгу Билла персонажем забросить — Билл бы смог разобраться в нем. — Лучше там, чем здесь, — пробормотал Роберт. — Здесь все равно никого не лечат. — Они и не должны тебя лечить. А психиатр говорил. Поэтому и не верил им — никому тут лучше не становится. Я не боюсь сме Боюсь жизни, которая и на жизнь не похожа. — У них другая работа, — Алви перебил. — Не дать тебе покончить с собой. Ну или покалечить кого-то еще. — Но если человек хочет умереть, разве это не его дело? — Жаль будет. Не думаешь? Что жаль? Кого? Если их приходится лечить прятать изолировать, почему бы не дать им просто свести счеты с жизнью? Всем бы легче стало. — В космическом смысле, — Алви поднял глаза к небу и стряхнул с сигареты пару звезд. — Вселенной сейчас тринадцать миллиардов лет, верно? Представляешь, какая она жадная, раз дала тебе так мало времени. Если подумать об этом, разве не хочется забрать у нее все, что по праву твое? Он сложил руки на груди. Наверное, четырнадцатилетний Роберт с ружьем наперевес от этой мысли пришел бы в восторг. У него побежали бы мурашки по спине, и волосы на руках встали бы дыбом — точно от августовского ветерка. Но четырнадцатилетний Роберт не глядел на небо сквозь решетку. Он Хотя нет — он тоже глядел. Наверное, он никогда не был — да и никогда не будет свободным. — И что? — Роберт опустил взгляд. — Лучше провести всю жизнь здесь? — Думаешь, Медикейд тебя не бросит? — Алви фыркнул. — Как верная женушка? — Мне откуда знать? — Деинстуация, мать ее. Сплавят тебя, скучать будешь. — Да кто меня выпустит? Алви фыркнул. — Теперь ты Джокером себя возомнил. — Это противник Бетмена? — Нет, королева красоты старшей школы Дерри. Роберт выдохнул — горячий пар в сырую ночь. Бесило, когда над ним прикалывались из-за таких вещей. Для него ведь важно их понимать. — Тогда почему я здесь? — он развел руками. — Когда они дадут мне уйти? — Когда начнешь пить таблетки. Если будешь делать, что они скажут, и говорить, что они ждут, — Алви махнул в сторону выхода. — Психушки — это фаст-фуд, эльфийский друг мой. Он потер замерзающий нос. — Но ты сам говорил, что лекарства вредят здоровью. — Конечно, — усмехнулся Алви. — Только я не говорил, что у тебя есть выбор, принимать их или нет. — Но… Закрыл глаза и обнял локти — куртка студила ладони. Шум дождя глотал голоса — резанули обожженные руки и шрамы от лезвий. Словно за веками заблестел лесной свет, и солнечные зайчики на волосах. А Билл Если в шрамах хоть доля его вины — сколько воспоминаний о них вдвоем Билл пытался искромсать убить — вылечить, может? Как бы ни скалил зубы, как бы ни упрямился, зла Биллу он не желал. Хочешь знать, что значит Не хотел. Ни знать, ни слушать, ни говорить — ни т-щ-к. Умирать долго и хлопотно — пробовал уже. Хотелось укрыться одеялом с головой, обнять колени — в той холодной тьме, где поджимаешь замерзшие пальцы на ногах. И просто исчезнуть. Он шмыгнул носом. Если бы не Алви, наверное, даже поплакал бы немного. — Расслабься, — сказал Алви. — Есть и хорошая новость. Хочешь послушать? — Не хочу. — Я думаю, ты на стадии торга. Значит, до принятия осталось пережить лишь депрессию. Класс? Он нахмурился — отвернулся. Сцепил зубы и глубоко вдохнул — обнять ночь-запах-шум-холод — украсть запрятать стащить в тайник с собой и ни с кем не делиться. — Да пошел ты, — бросил Роберт. И двинулся прочь. Обратно к коридорам, растениям в кадках и своим молчаливым мечтам.