Сны Дерри

В дверь стучали. Курсор мигал у несказанного слова. Ныли запястья, и под черепом подзуживала таблетка кофеина. «Болезнь к смерти» на французском отливала тошнотворно-желтым под лампой, а Ницше из твердых переплетов спорил с Кьеркегором о том, мертв ли Бог. Мигал курсор. На часах — без половины десять. Билл зажмурился и опустил голову. — Иду, — отозвался он. Встал из-за компьютера. И книжные мысли вдруг почудились бестелесыми, поношенными — их не съешь на завтрак и перед сном не обнимешь, а утром они не сделают тебе кофе. Будущая пища для червей познает духовность — смешно. Но эссе все равно придется закончить. Тексты по работе до ума довести. И поспать в самолете или в автобусе — так ни для душевного, ни для телесного времени нет. Он открыл дверь. В коридоре стояла Беверли Марш, отряхивая волосы. — Привет. Билл, ты… — она улыбнулась — коротко-неловко. — Ты помнишь меня? — Конечно, Бев. Проходи. Отступил, пропуская ее. За ней увязался крап, и Билл предложил забрать у нее мокрое пальто — набросил на вешалку рядом со своим плащом. Беверли остановилась у стола — всего пара шагов от двери. На сбитых носках ботинок — дождевые отпечатки, мокрые пряди липли ко лбу. Она нервничала. По улыбке-сложенным-рукам это видел и забеспокоился бы, все ли у нее хорошо, если бы не знал, о чем пойдет разговор. Могли с Бев сойти за пару на третьем свидании. С Эмили играли в те же гляделки — мол, для чего еще мы устроили эти кафе-прогулки-кино-проведу-тебя-домой. Одно утешение во всем. Когда спали с Оливером, хотя бы ему в глаза смотреть не пришлось. — Извини, что я так поздно, — начала Бев. — Ричи сказал, что ты завтра уезжаешь, и я хотела поговорить сегодня. Я бы позвонила, но… — Ничего. Сделать тебе чай? — Я ненадолго. Она опустила руки. И вид приобрела слегка воинственный. Зеленые глаза в свете лампы — точно отполированная медь. — Ну говори, — пробормотал Билл. — Я и так знаю, зачем ты пришла. Беверли развела руками. — Почему ты раньше не сказал? — Наверное, потому что это не мой секрет. — В том-то и дело, — она усмехнулась. — Не твой. Ты не думал, что стоит посоветоваться с кем-то, прежде чем отправлять человека в психушку? Он закрыл глаза — вдохнул-выдохнул. Стойкости не хватило прикусить язык. Но Ричи наверняка решил, что про психиатрическую лечебницу он узнавал для себя, и не успокоился, пока не выманил подробности. Билл поднял взгляд. — А ты н-не думала, — заикнулся, хотя тон берег ровный, — что если бы в больнице считали, что я не прав, его бы там не держали? — Ну а в полицию зачем звонить? По-другому никак? — Он сжег свой дом. Извини, что я ни с кем не посоветовался. Я немного спешил. Беверли нахмурилась. Сцепила руки в замок, потирая пальцы. — Я понимаю. Только мне кажется, ты… — Думаешь, мне этого хотелось? — перебил он. — Думаешь, я не знаю, что Роб никогда меня не простит? Что теперь он д-даже не заговорит со мной? Но… — и повторил ей то, что себе сотню раз в день твердил: — Мне пришлось это сделать. И я сделал это не для себя, а для него. Она помолчала. Глянула в окно, не расцепляя рук, — косой дождь перебивал-просился в комнату поучаствовать в схлесте. Может, разрешил бы их спор, как судья. — Роб вроде говорил, что вы не родственники? — Нет. А что? — Говоришь о нем так, будто вы братья, — Беверли повела плечом. — Ну или парочка. — А если и так? До чего легко сорвалось с языка. Точно переспевшее яблоко, которое бросает оземь августовский ветер. Беверли — оу — будто хотела что-то сказать и поджала губы. В свете настольной лампы не разглядишь, но, похоже, смутил ее — щеки покраснели. — Ну не парочка, — забормотал Билл. — Мы вроде как… Какое-то время были вместе. Ничего серьезного. В смысле… Посыпалась бы ложь, как бы ни закончил. Наверное, лучше не оправдываться, раз уж наконец правду сказал. — Это многое объясняет, — пробормотала Беверли. — Считаешь? — То есть я… — она подняла руки, словно перечеркивая сказанное. — Просто неожиданно. Но вы очень, — она сделала паузу. — Вы так подходите друг другу. Подходят? Забавно — если бы один из них был девушкой, их бы «поженили» еще два года назад. Поиронизировать бы или шикнуть, мол, оценка совместимости — что нелепые гадания по звездам. Но улыбка Бев, растрепавшиеся влажные пряди и беспокойные руки такие искренние. Чего цепляться? Словно не согласен с ней. Словно несколько лет не грезил о том, чтобы их отношения приняли. Понимание — редкая драгоценность. Знал ведь, какие у людей длинные языки, и что у многих в запасе — тычки для худеньких студентов с крашеными волосами и браслетами-цепочками. И от слов Беверли на душе сделалось легче — теплее чуть. Он улыбнулся и кивнул ей. — Спасибо. Что не стала пр-рикалываться. — Я бы и не подумала. — Спасибо. Все равно. — Я была почти уверена, что Роберт позовет меня на свидание, — она тоже улыбнулась. — Я не имею в виду, что жду этого от всех парней. Но он так мило со мной общался. Я решила, что просто нравлюсь ему. Губы потянуло против воли. Бев словно пришла из иных времен. Когда папа был жив. Когда у них был дом в Дерри. И когда с Робертом прятались ото всех — целовались до ночи, пока от сонливости не смыкались веки. Как вполшепота обещали друг другу, целуя у края кровати, что однажды будут засыпать и просыпаться рядом — вдвоем. Что ж, один раз сбылось. Чем ты теперь недоволен, Билл? — Я еще подумала, что на свидание нам пришлось бы идти вместе с тобой, — сказала Беверли. — И как я не поняла, что вы встречаетесь? Это ведь очевидно. А у самого улыбка померкла. Встречались. Беверли поднесла руки ко лбу, убрала челку — качнула головой. — Не знаю, зачем я сюда пришла, — забормотала она. — Мне позвонил Ричи и спросил, не хочу ли я съездить к Роберту. Он, понятное дело, завернул это в шутку, а я решила, что вы с Робом поссорились. Я так разозлилась и… Глупо вышло. — Да ничего. — Не вини Ричи, ладно? Сам дал ему название больницы, когда тот сказал, что хочет навестить Роберта. Как Бев, с огнем и мечом Ричи на него не пошел — мол, если ты принял решение, причины были. Но теперь хотел прочесть главы этой истории от лица обоих героев. К лучшему — у Роберта будет компания, будут друзья. После каждого отказа сердце холодело. Хотя бы один разговор. Права бы ему объяснил — Роберт же не в курсе, на что может рассчитывать в больнице и от чего отказываться. Принес бы ему вещи, сладости, фрукты. Говорят, в психиатрических лечебницах кормят невкусно и это лучшее, что можешь пациенту принести. Да хотя бы увидеть его. По одному взгляду бы понял, в порядке ли он. Стоило рассказать Ричи еще в сентябре. Только сам не хотел бы, чтобы кто-то за глаза болтал о его визитах к психиатру — личное слишком. Вот и помалкивал, пока мог. Утешался мыслью, что в лечебнице Роберту не позволят ничего с собой сделать. И они там его не найдут. Гринсуорд поделился насчет них мрачной теорией — отмахнуться можно, только она того сорта, что не прогонишь совсем. Берет тебя за руку по пути из университета, увязывается с тобой чистить зубы и разделяет ужин — вечером размышлять опаснее всего. Поэтому для вечеров есть эссе, работа, французский язык, Ницше и Кьеркегор. И — т-с-с-с — кое-что, что обещал себе (не-вспоминать-не-думать-никогда — в рюкзаке в простой пластиковой упаковке рядом со спиртом для дезинфекции бери бери) больше не трогать. — Все нормально, — ответил он. — Правда. — Мы договорились съездить на следующей неделе. Поедешь? — Роберт не хочет со мной говорить. — Может… — Я просил о встрече раз десять. Намек понял с первого. За два года научились с Робертом передавать друг другу вести без слов. — Что-нибудь придумаем, — ответила Беверли. — Помирим вас. Он помотал головой. — Я поговорю с ним. Мне не сложно. — Не надо. Ладно, Бев? Беверли смутилась — вновь сцепила руки. И сам не знал, чего отказывается. Будто это слишком легко — победа без боя, словно удачу должен вырывать когтями у своей судьбы. — Ладно. Но за Ричи я ручаться не могу. — Спасибо, — ответил он. — И за то, что выслушала. Ты п-первая, кому я рассказал. Беверли подошла к нему. От нее пахло дождем и парфюмом — ясным, словно она носила с собой весенние грозы на запястьях и закалывала их в волосах. Она поднесла ладонь к его плечу, и та почудилась легкой, как птица на ветви. — Вы помиритесь, — улыбнулась Беверли. — Вижу, как у вас все несерьезно. Он склонил голову и коснулся щекой ее руки. Если бы задумался хоть на миг, не стал бы — отпугнет только. Но скрестил пальцы, чтобы и это она поняла. Словно если Бев уйдет сейчас, он останется один на один с чем-то, с чем не готов быть. Беверли обняла его свободной рукой. — Извини, что набросилась на тебя. — Я это заслужил, — прогнусавил он. — Не все, но кое-что. — Не говори так. Просто я должна была сначала разобраться, а потом говорить с тобой. Роберту очень повезло, что ты есть в его жизни. — Прям в лотерею выиграл. Беверли обняла крепче. — Слушай. Он не много рассказывал о себе. Но я думаю, он был рад выбраться оттуда, где жил раньше. Некоторые вещи не спрячешь. Мог бы ей рассказать. Только как бы ни тянуло, как бы ни хотелось вытащить из себя, что знал и за чем погонится завтра, эти секреты не его. Ему и раскрывать-то их не следовало. Лишь если Роберт доверит. Никогда бы не подумал, что чужие раны могут так болеть — особенно когда хранишь их молча. И пока у него по нутру резались, каково у Роберта на душе? Сможет ли он почувствовать радость-любовь-счастье — что-то хорошее, или душа зарубцевалась соединительной тканью, как шрамы, которые никогда — даже на самом ярком солнце — не тронет загар? Как она — наспех перелатаная — вся перечиненая-перештопаная руками двоих неумелых мальчишек? Наверное, поэтому Беверли пришла к нему — ее дождливая погода не отговорила и не всполошили стрелки на часах. Делили с Робертом нечто общее из прошлого. Даже сквозь дурацкую ревность это видел. А еще Беверли была хорошим другом. Извиниться бы перед ней. За напускное дружелюбие, спросить, в порядке ли она — не для того чтобы искупить грехи, а потому что это важно. Но так же, как он знал, что написать, будь это эпизод в книге, — понимал, что промолчит. Чтобы жалеть, стоит разговору превратиться в реминисценцию — лесную падаль, которую звери обходят стороной. Словно врожденный сердечный дефект, который опаснее исправить, чем подлечивать симптомы, — он умеет думать о своих чувствах, но не способен эти чувства прожить. Если бы не рассорились, повезло бы Роберту с возлюбленным. Такое вот наказание судьбы. — Спасибо, — повторил он. И сглотнул — протолкнуть ком в горле. Поднял голову — ладонь скользнула по спине. Беверли на миг сжала плечо и отпустила. — А он… — она тоже запнулась. — Что с ним? Извини, если это не мое дело. Он пожал плечами. — Я и так лишнего наговорил. — Я вот о чем. Пойми, я смотрела только «Пролетая над гнездом кукушки», и у меня жуткие картинки в голове. Как он вообще? Как он? Ч-черт. — Не знаю, — выдохнул Билл. — Вы мне расскажите. Беверли закусила губу. — Я не о том. Это, наверное, глупый вопрос, но он узнает нас? Он будет с нами говорить? Еще бы. Из кино-сериалов на ум шли мягкие стены, обезумевшие провидцы в смирительных рубашках бормочут себе под нос. И болезнь вытравливают ледяными ваннами и электрошоком — крики по коридорам, ты только не закрывай глаза, идет? Бред, само собой, — бред почти все. Но этими тревогами сам делиться не хотел. — Узнает, конечно. — Не укладывается в голове, что он там, — пробормотала Беверли. — Он всегда был таким веселым. Немного странным, конечно. Но я думала, что вы все странные. Кто еще предложит поехать в город, которого нет на карте, чтобы посмотреть на жутких местных и заброшенную церковь? — Ты запомнила, — Билл улыбнулся. — Шутишь? У меня до сих пор мурашки по коже. Это была лучшая поездка в моей жизни. — Да, классно было. — И я сразу заметила, — она показала на свое ухо. — Ты оставил мой прокол. Он кивнул. Промолчал — захлебнется. Тоской нахлынуло — по ленивым каникулам, по их компании. Они с Робертом, Эдди, Ричи, Бев и Стэнли. Боже, Стэн с его выглаженными белыми рубашками и походкой взрослого. Эдди, с которым они, глотая сэндвичи и содовую, меняли шину Сильвера в гараже. Беверли в ее джинсовых бриджах плетет кошачью колыбель. Ричи с шоколадными обертками, лучшей в школе гитарой и коллекцией билетов в кино из разных городов. Они с Робертом заплывают вдвоем дальше всех. Капли на загорелых плечах. И после — прохладный клевер под спиной, запах земли, нагретой солнцем, и жужжание пчел. Роберт травинкой в зубах щекочет ему нос — делятся снедью, что припрятали в карманах, и ничего-никого больше нет. Наверное, влюбляться в кого-то не менее опасно, чем размышлять по вечерам. Опаснее того. — Может, встретимся как-нибудь? — спросила Беверли. — Погуляем вчетвером. — Бев. — Я не стану его убеждать. Я обещала. Но спрошу, почему он не отвечает на твои звонки. Ничего нового не услышит. Он лишь малость съюлил. Когда задумывал привести Роберта к врачу, приберег надежду — как рассвет, который наблюдаешь в одиночестве — что это для них двоих. Только звонок в полицию пролил тушь на открыточные грезы. Роберт слишком ценил свою свободу. Этого он не простит. — Как хочешь, — ответил он. — Можешь попробовать.

***

Добираться решил пешком. На такси тратить деньги не хотелось, да и Ньюбург некрупный город — разве что путал гостя холмами, граффити на однообразных домах и заколоченными окнами. Реклама около туристического бюро предложила посетить штаб-квартиру Джорджа Вашингтона, а если история этой великой страны ему безразлична — прокатиться по Гудзону на лодке с апреля по ноябрь. В мексиканский ресторан требовались официанты и мойщики посуды. У входа в «Данкин Донатс» чья-то рука тронула его задницу — он набросил плащ и переложил бумажник из рюкзака в нагрудный карман. Ливень почти стих — ботинки растревожили зеркальные мостовые. Как в обманчивые дни у Канала, пахло солью и грядущим мокрым снегом. Он вышел к Уайт-стрит — та спускалась с холма через небольшой парк к складам — и если бы было лето и во дворах росли подсолнухи, подумал бы, что попал на Нейболт. Посеченные северо-восточными зимами надписи «продается» виднелись за каждым третьим забором. Интересно, Роберт вспомнил бы это место, если бы оказался здесь? Гринсуорд наверняка послал бы ищейку. Он работал над книгой — сборник случаев из практики, куда хотел включить рассказ о них с Робертом. Пригласил на беседу — узнать, как Роберт жил в изоляции и как адаптировался. Спросил, есть ли у него рисунки Роберта, которые он мог бы использовать. Билл даже позлорадствовал. Возможно, Роб не в курсе, кто затеял войну в Афганистане и как оформить кредитную карту, но он не Принцесса Мононоке, что водится с волками, и не личная игрушка мозгоправа, который мечтает о славе Оливера Сакса. Лишь проклятие на руке его друга — юного принца Аситаки — правда. Неприятно, когда на тебе хотят попаразитировать, а? Неприятно, конечно, — согласие на публикацию он не дал. И дело не в том, что сам набрасывал продолжение повести. Издавать ее он не собирался. Хранил надежду, что когда-нибудь Роберт прочтет его роман — посмотрит на себя его глазами и увидит, как сильно ему дорог. Тем более Гринсуорд нанял не только исследователя-ищейку, но и писателя-призрака. Потрясти дерево литературных премий на чужом труде. На спекуляциях — словно уже знал, какие истории хочет собрать, и лишь искал подходящие ранки, чтобы впиться зубами. Гринсуорд спрашивал о знакомых Роберта — не мог же он десять лет прожить без контакта с внешним миром. Билл рассказал о Гарольде и о безымянном человеке, для которого Роберт выполнял поручения — по его словам. Гринсуорда заинтересовал характер их встреч. Ребенок без родителей в сомнительной компании — напрашиваются выводы. Билл, скажи, Роберт никогда не говорил о сексуальном насилии? Возможно, не в отношении себя. Возможно, он воспринимал принуждение как нечто само собой разумеющееся. Билл почесал шею. Отвернулся, зацепил взглядом блики на уголках рамок — всю стену напротив окна занимали старинные или состаренные изображения из анатомических энциклопедий. Хорошая бы получилась книга. На злобу дня. Будто Гринсуорду хотелось, чтобы он оказался прав, — препарировать, выставить за стеклом. Но что, если. Роберт говорил, что никогда ни с кем не спал. Такой естественный в их интимности. Он… Ни разу не лгал, что ли? Сбежал в тот вечер после поездки в Причерс Корнер. Я тебя расстроил? Я не знаю, что они со мной сделают. Я так больше не могу. Пообещай. Билл мотнул головой — мысли прочь. Он говорил о чем-то другом, он говорил о чем-то другом, о чем-то еще, он не мог об этом. Либо так, либо сам замешан в незаконных делах. Либо в лесу водится магия, которая покровительствует твеновским мальчишкам в драных джинсах. Выбирай. Что они видели в чаще? Что заразило проклятием его руку — разум и тело? Кого боялся встретить, когда вычитывал свои старые истории, — эхо в темноте, пальцы на щеках и голос, забытый после кошмарного сна. Хотя и теорию Гринсуорда отвергнуть не мог. Надевал капюшон — спрятаться, не смотреть на мир, где такое возможно. Это ведь его Роберт. Его лучший друг. Он же… Сейчас с ним в одном здании. Возможно, увидит его из окна, стоит выйти в больничный двор. Вышел из лечебницы с больной головой. Обернулся. Окна — что белесый глаз старой слепой собаки, и ни одного знакомого лица. Он выпил кофе из автомата, но на языке все отдавало металлом. Кое-что полезное в карманах вынес — Гринсуорд его предположение о диагнозе подтвердил. А дальше что? Пока не услышал эти слова от психиатра, верить в чудесное будущее было легче. Роберт сможет жить с этой болезнью? Психические расстройства не лечатся, ведь ты очень-очень этого хочешь и очень любишь кого-то. Даже если пальцы скрестить. Вдруг его реальность — тоньше иллюзий? И ничего не останется от парня со счастливой улыбкой, который любил рисовать и рассказывал ему о своих мечтах. Роберт даже не поймет, что чего-то лишился. Или хуже — как в «Пробуждениях» — будет терять время между проблесками самого себя. Ему понадобится друг. Так ведь? Только Билл сомневался, что сможет быть рядом. Вновь смотреть, как болезнь стирает близкого — родного — ему человека и знать — лучше не будет никогда. Порой хотел, чтобы с ним это случилось. Умереть от телесного недуга или потерять рассудок — тогда и тревожиться не о чем. Не носить за собой страхи, сны о пожарах и ритуальной линии на белых костях — во сне никогда не переступал ее. Но во сне было некому ни отговорить, ни позвать его за собой. Хорошо, что второй раз принимать это решение ему не придется. Поверил бы тогда — в одиннадцать лет, — что пара шагов и фраз определят всю его жизнь? Где был бы теперь, если бы попятился — удрал обратно в лагерь? В Бостоне, наверное. В своей комнате грыз бы основы лингвистики и мамино печенье с горячим молоком. Ну или еще что — что там люди делают. Точно не ежился бы от ньюбургского речного ветра, поднимая воротник до ушей. О семье Роберта он узнал в социальной службе — полезно иногда улыбнуться и побыть чьим-то контактным лицом. Его матери — Флоренс — едва исполнилось семнадцать, когда он родился. Отцу — Джону — было двадцать четыре. Вот и история о пропащих девчонках — о девчонках, которым легко солгать. Вот и история о нежеланных детях. Все трое считались исчезнувшими. Только брат Флоренс — он носил имя Альберт Хансен — жил здесь, в Ньюбурге, штат Нью-Йорк. Хансен — скандинавская фамилия, верно? Получается, Роберт припрятал каплю северной крови. Сам словно норвежский лес ложной летней ночью — глаза, что зелень листьев черники, и кожа мягкого оттенка — небо, начисто затянутое облаками. Зелень листьев черники — что вылинявший фасад. Дом стоял в тупике, последний на улице. Через дорогу от остальных и под прикрытием пары дубов — он не должен был сюда идти. Это предательство? Лицемерие? Но если бы они были героями книги, разве читатели не пошли бы за ним? Читатель — тоже соучастник. Конечно, они бы пошли. Он постучал. Шаги — словно бы недовольные — из-за москитной сетки блеснули радужки. Воспоминание. Жаркий день — первый понедельник каникул — и он вел Сильвера по одной из тех улиц, где полно заброшенных домов — на асфальте поблескивало битое стекло, и его окликнул человек. Он держал стакан, сидя в благословенной тени крыльца, — Билл даже разглядел капли на банке рутбира. Во рту пересохло — слюна вязкая, какую парни, вроде Бауэрса, сплевывают после сигарет. Хочешь освежиться, малыш? Ему было одиннадцать, и он едва выучился седлать Сильвера, но вскочил на педали так, будто за ним гнался черт. А сегодня вновь оказался у того крыльца. Только на этот раз прислонил велосипед к проржавелому забору и двинулся во двор — сп-п-па-пасибо, сэр. Хансен не выходил из тени — лишь глаза мерцали, как лесная сеть из проволок. — Запутался в наших поворотах? — Пропустил один, — ответил Билл. — Спасибо, что с-согласились встретиться. — Ну раз ты тут… Хансен шире открыл для него дверь. Руку для приветствия не протянул, и задышалось Биллу легче — этого рукопожатия он бы себе не простил. Дверь за ним клацнула. Моргнул от резкого звука — пришлось напомнить себе, что ему восемнадцать, а не одиннадцать. Что Альберт Хансен не серийный насильник и убийца детей — такие любят колотить лишь тех, кто не может дать сдачи. Например, своих юных племянников. Хансен повернулся к нему спиной, проводя через гостиную. Высокий, чуть горбился — зеленая рубашка натянулась на крепких плечах. Билл снял плащ, стряхнул капли ладонью и повесил на руку. Поглядел по сторонам. В углу ютилась нагая подставка для цветов, и свет бережливо рассеивался по стопкам журналов, телевизору с магнитофоном и грязному рисунку сероватых обоев. Коснулся резинового утенка на полу. Тронул неприметное деревянное распятие над теликом. Флакон духов и помада у зеркала. На хламоватой кухне гудел холодильник. Пахло горелым мясом и кофе — чашка стояла возле пульта. От кнопки включения-выключения на нем скоро отвалится часть, словно кто-то ковырял ее ногтем. Хансен пригласил устроиться. Сам сел на диван и сложил руки на коленях, опершись локтями о бедра. Билл выбрал кресло сбоку от журнального столика. Все мысли — что сказать? как начать разговор? — разбежались по углам. Слова-предатели. Когда Роберт рассказывал о дяде, представлял себе коренастого реднека — с грязью под ногтями и желтыми от табака линиями отпечатков. Возможно, с тяжелым взглядом, грузными щеками и массивной шеей. Он словно увидел Роберта — только лет на двадцать старше. Различий хватало, но свет падал на Хансена со спины — касался скулы, кончика носа и ресниц. Их несложно было бы принять за отца с сыном. Могли бы сыграть одного персонажа в разном возрасте. Хансен будто украл у Роберта что-то. Несправедливо — почти детская обида на весь мир, словно приберег для себя последний кусочек шоколада и уронил, не донеся до рта. Насколько же одиноким и беззащитным себя чувствуешь, когда боишься выйти из комнаты. Когда боишься, что на тебя поднимет руку человек, с которым делишь черты лица. — Билл, верно? — спросил Хансен. Он заговорил, и чары развеялись. Как если видишь актера в реальной жизни. Билл кивнул. — Ты не тянешь на журналиста. — Я еще не получил диплом. Но я х-хотел… — Ты хочешь поговорить о моей сестре, — Хансен закончил за него. — О вашем племяннике вообще-то. — М-м, — он приподнял подбородок. — Вы друзья? То есть это все? Никакой паузы, никакого волнения — лишь ответный вопрос? Лишь м-м? Билл прикусил щеку изнутри. — Знакомые, — пробормотал он. — Ты приехал из Мэна ради знакомого? — Хочу написать о нем. Это будет мой семестровый проект. Хансен хмыкнул. Не похоже, чтобы волновался. Только моргал чаще, когда смотрел прямо, точно даже неяркий свет тревожил его глаза. — Ладно. Спрашивай, — бросил он. — Мне интересно, что произошло десять лет назад. Как в-ваша сестра, ее муж и Роберт оказались в штате Мэн? — Поехали отдыхать. — И просто исчезли? — Как те поселенцы, — Хансен приподнял руку — повертел запястьем. — Колония Роанок. Так вроде. — Но их ведь искали? — Искали, конечно. — И никаких следов? Ничего не нашли? — Дай вспомнить, — Хансен прищурил один глаз. — По-моему, отследили их путь до заправки в Нью-Гемпшире. В новостях был какой-то сюжет. И о них тогда много писали в газетах. Может, ты тоже видел их фотографии. — Вряд ли. — Мальчонка мог бы рассказать. Спроси у него. Не выдать бы себя. Дрянной из него актер. Билл опустил взгляд — разжал кулаки, и пальцы задрожали у лунок от ногтей на ладонях. — То есть они просто уехали? Просто так? — По-моему, пацан сломал ногу… — Хансен оборвал себя. — Нет. Нет, это было в другой раз. Тогда он напоролся во дворе и разодрал лицо. Думаю, Фло решила, что им нужно отдохнуть после больниц. — Обо что напоролся? — Не помню. Это важно? — Вы мне скажите. Хансен пожал плечами. — Похоже, он был своенравным ребенком, — добавил Билл. — Ни дня без новой царапины. — Да, похоже на то. Будто на нем магнит для синяков. А некоторые вещи с возрастом не меняются. Если в радиусе пяти миль раздают ссадины, Роберт их найдет — ловкость ему лишь поможет. Только не его дяде говорить об этом. — Что в-вы почувствовали, когда вам сообщили, что ваш племянник жив? — Боже, — усмехнулся Хансен. — Я прям на интервью. Где микрофон? Куда смотреть? — Так что? Спросил холодно. Словно если позволит себе хоть один лишний вдох, иллюзия рассыплется. Хансен нахмурился. Над левой бровью у него появилась тень-ямочка. — Подумал, что мальчонку хотят скинуть на меня. Удивился, что он совершеннолетний. Время летит. — Летит, — пробормотал Билл. — Почему вы не навестили его? — Не с руки. Да и ехать далековато. — Он мог бы рассказать об исчезновении вашей сестры и ее мужа. Вам не интересно? Вам все равно? Вы пытаетесь что-то скрыть? — Эта загадка не грызет меня по ночам, — ответил Хансен. — Но она ваша сестра. — Что-то изменится, если я узнаю? — И вам совсем не хочется увидеть его спустя десять лет? — Пацана? Зачем? Не грызет по ночам? А должна, еще как должна — выедать изнутри, заражая плоть гнильем. Возможно, для этого он сюда приехал. Чтобы напомнить ему. Отомстить — чтобы кусалось — голодное воспоминание жрало жрало, являлось в кошмарных снах. Почему бы Хансену не покончить с собой? Через пару месяцев или в апреле — в апреле самое время. В один приятный теплый день распустятся во дворе магнолии и тяжесть прошлого покажется ему невыносимой. Простил бы себя, если бы Хансен вздернулся после этого визита? Даже если издевался над — пацан мальчонка — человеком, которого он всем сердцем любил. Возможно. Хотя переживать не о чем. Недаром же спустя шестьдесят лет находятся бывшие охранники концлагерей. Наверное, им неплохо жилось, пока их не приперли к стенке, — лишь в каждом пристальном взгляде читалось я знаю. Да и спешить некуда. Пускай поживет так. — Вы же родня, — ответил Билл. — Не хотите п-поговорить с ним? — Я не разговорчивый человек. — Вам не интересно взглянуть на него? — Билл поднес руку к лицу. — Роберт очень похож на вас. Вы бы удивились. — Мне его поздравить? — А Роб жил с вами, верно? В этом доме? Хансен подался к нему. — Что именно ты хочешь узнать? Билл сложил руки на коленях — посмотрел ему в глаза. Понадеялся, что и у него во взгляде я знаю знаю знаю з-знаю я знаю все и пускай тебя это сожрет. — А за чем охотятся журналисты? — Билл улыбнулся. — Есть один психиатр, который хочет написать рассказ о вашем племяннике. Я собираюсь продать ему эту историю, когда закончу проект. Мы можем разделить прибыль. Что д-думаете? Плеснуло адреналином от лжи — руки затряслись. Хансен оглядел его. Похоже, и он догадывался — не то словам не поверил, не то улыбке. — Думаю, ты зря потратил время. — Он неплохо заплатит. — В другой раз повезет, — Хансен тоже улыбнулся. И усмешка не менее фальшивая, чем у него самого. Исчезла тут же. — Еще один вопрос. Как вы считаете, что случилось с Флоренс и Джоном? Хансен повел рукой. — Зная Джонни? — ответил он. — Я был уверен, что он застрелил Фло и ее пацана, а потом застрелился сам. — Что вы имеете в виду? Зная Джонни? Постучал большим пальцем по колену — словно что-то вспоминая. Словно что-то вытащил из прошлого. Не весело теперь? — Он был самым умным и самым тупым человеком из всех, кого я знал, — проговорил Хансен. — Рано или поздно один из его планов прогорел бы, и сукин сын пустил бы себе пулю в голову. Билл хмыкнул. — У тебя все? — Хансен поднялся. Пришлось тоже встать. Уж слишком Хансен возвышался над ним. — П-подождите. Еще кое-что. У вас есть их фото? Старые фото Роберта, я имею в виду. — Если ты используешь их без моего разрешения, я тебя засужу. Билл сложил руки на груди. Никого он не засудит. Ради чего еще согласился на встречу — занервничал, задумал выяснить, что известно мальчишке и что Роберт наболтал. Не в его интересах внимание — особенно внимание законников — к этой истории. — Я хочу передать их Робу, — сказал Билл. — Наверное, ему будет приятно увидеть родителей. С миг Хансен не отвечал. Провел рукой по губам, уставившись за его спину. Вот бы сейчас к нему в голову влезть. Щелкнуть переключателем и все — как писатель, который меняет фокального персонажа из прихоти, если стоит его глазами-сердцем показать эпизод. — Ладно, — выдохнул он. — Жди здесь. Я поищу. — Тогда я уйду. — Сказал — посмотрю. Жди. Хансен обошел журнальный столик — взгляд-через-плечо, словно проверял, может ли оставить на пару минут заползшего в дом паука. Видно, подумал, лучше принести метлу и выгнать — шаги заглушил коридор. Билл подошел к окну. Свет комнату не жаловал — теперь резанул по глазам. На подставке для растений заметил стеклянную пиалу с фишками. Билл дотянулся и повертел в руках одну с римской «V» — большим пальцем обвел надпись: «Господи, дай мне спокойствие принять то, чего я не могу изменить. Дай мне смелость изменить то, что я изменить способен. И дай мне мудрость отличить одно от другого». Господи — чей сын распят на серых обоях над стареньким теликом — дай мне спокойствие принять то, что человек, который изрезал лицо моего лучшего друга и испортил ему детство, все эти десять лет жил своей жизнью — покупал газеты, пил кофе под утренние новости и рассказывал слезливые истории на собраниях. Господи, наверное, кто-то его даже любил. Прикинь? Билл бросил фишку и прошелся по гостиной. Ощутить, как под ногами скользит старый ковер. В спальне шуршали коробки, и он увидел тень Хансена на полу. Тонкий клин тьмы у соседней двери наверняка вел в ванную. Билл шагнул в коридор и глянул во вторую спальню. На полу лежали игрушки — пара кукол, «Лего», плюшевый кот. Над кроватью висел постер. Билл вытянул шею, прищурился. Афиша — цирковая причем. Из тьмы тянулись руки в белых перчатках. Над ними — у самого края — едва-едва разглядел улыбку. И внизу плаката — броская надпись красными-оранжевыми-серебристыми линиями — «Цирк Пеннивайза». — Ты что-то потерял? Он поднял взгляд. Хансен стоял в коридоре, скрестив руки на груди. — Нет. Пр-росто… — Билл указал на дверь. — Что значит «Цирк Пеннивайза»? — Понятия не имею. — Где вы взяли этот плакат? — Он был здесь всегда. Детям нравится. Хансен направился в гостиную, и пришлось самому отступить — вдвоем в коридоре не разминулись бы. Из нагрудного кармана Хансен вытащил снимок и протянул ему. — Других не нашел. Билл забрал фотографию. — Эта подойдет. — Теперь все? Он постоял — то ловил взгляд, то смотрел прямо перед собой на выступающий кадык и болтающуюся верхнюю пуговицу. Будто ждал, что Хансен спросит его — как Роберт? Все ли у него в порядке? Зажила ли рана на лице, которую я оставил ему ножом? Но Хансен промолчал — конечно, промолчал. И Билл вышел в простудно-серый декабрь. Снимок трепетал не то на ветру, не то в дрожащих пальцах. Он надел плащ, щурясь от пасмурного света, и задышал свежестью дождевой воды. Не нужно было сюда идти. Не нужно было. Что узнал? Лишь встретился с человеком, который превратил детство Роберта в кошмар — такой, что Роб всю жизнь боялся его тени. Он обернулся. Словно выискивая воспоминание о ребенке, который стоял на этом месте, отправляясь в путешествие с родителями. Словно выискивая в его прошлом хоть один радостный блик. На него кто-то смотрел. Билл склонил голову. Наблюдатель скрылся за углом — выглядывали детские кроссовки и колени в линяло-фиолетовых брюках. Ботинки чавкнули по влажной траве. На ящике, что прислонили к стене дома, сидела девочка. Лет семи, наверное. — Привет, — произнес Билл. Она промолчала. Мяла игрушку в руках — засаленного плюшевого тигра. Он кивнул на нее. — Любишь кошек? Девочка не ответила вновь. Изучала его — глаза огромные — казалось, только они и есть на лице, как у котенка. И цвет холодный, словно ни капли пигмента для них не нашлось. — Стесняешься? — он улыбнулся. — Да, я тоже стесняюсь. — Папа говорит не разговаривать с незнакомцами, — укорила она. Верно. Верно, твой папа прав. Верно, если наибольшая опасность — от посторонних. — Конечно. Хорошее… Отличное правило. Она вытянулась. Глянула на снимок в его руке — пальцы вцепились в тигриное ухо. Он приподнял фотографию. Мальчишка на кадре не старше нее. Его обнимала мать, рядом стоял отец. За ними фоном плыл речной берег. Паренек улыбался. У него хитрили глаза, и солнечный свет ерошил ему волосы — будто признавая в нем своего любимого и верного друга. Обернулся — дома через улицу. Во дворе одного скучал пес. Чуть дальше женщина в голубом халате убирала поломанные ветви. Темные окна прятались от непогоды. Они ничего не замечали? Не видели не слышали. Им все равно. Он вновь посмотрел на девчонку. — Прохладно. Может, пойдешь в дом? Она кивнула. Только осталась на месте. Поправила шапку — хвост выбился из-под воротника и зарыжел, как полоски у тигра на спине. Билл спрятал фотографию в карман. Через час он сидел в автобусе, который вез его вверх по карте. Вез его домой.

***

На встречу в участке он опоздал. Автобус обещался сшить день без зазоров, но застрял в пробке возле Бангора, и от станции пришлось побыстрее перебирать ногами. Он тряхнул ворот — остудить вспотевшую спину. Попросил секретаря провести его к Хоуи. Тот приветливо кивнул, заметив издалека, и предложил сесть напротив — через стол. — Кофе? — Нет, сп-пасибо. — Подождешь минуту? — Конечно. Хоуи вернулся к монитору. Постукивание под его пальцами заговаривало тревогу — будто очутился в университетской библиотеке после занятий. Мол, что ужасного может произойти под бормотание старенькой клавиатуры с грязью на «энтере» и нетронутыми, как лесной снег, функциональными клавишами? Билл обхватил край сиденья и вытянул шею — сцапал шанс поразглядывать участок в дневные часы. Днем света хватало. Роберт как-то сказал, что на этой улице впору разместить не мясную лавку или обувной магазин, а картинную галерею — такой свет обратит любую картину в дверной проем. Хотя одно изображение и в участке нашлось. Мрачноватая гравюра мрачноватых времен, когда местные жители звались колонистами и неурожай зерновых пророчил им не повышение цен, а голодную гибель. Дверь магазина напротив схватила отражение солнца — слабого, зимнего — первая весть настоящих холодов. К Рождеству участок еще не украсили, хотя магазины все принарядились. И уродливый Поль Баньян — наверное, под покровом тьмы — отыскал себе шапку с шарфом и соломенного приятеля-оленя. Пару любопытных взглядов Билл и на себе поймал — надолго не увлек. Кто-то пожевывал «Мунпай» за рабочим столом, кто-то выбирал чайник в интернет-каталоге, кто-то торчал у факса, ругаясь по телефону. — Готово, — сказал Хоуи, и Билл перевел взгляд на него. — Спасибо, что приехал. Еще бы он отказался. Тут откажешься. Хоуи сложил руки на столе — он не улыбался, но лицо к себе располагало. Билл крепче сжал край обивки. Стук клавиш исчез, и все вдруг почудилось враждебным — гравюра, телефонная ругань и даже отражение на двери через улицу. Словно весь участок, весь город и весь мир против него. — Конечно, — ответил Билл. — Вечером обещают снег, — Хоуи кивком указал на окна. — Не переживай. Надолго я тебя не задержу. Домой успеешь засветло. — Хорошо. — Интересное совпадение, — продолжил он. — Моя жена вела у тебя алгебру в старшей школе. Правда занятно? В этом городе все всех знают. — Пр-ростите. Я не помню. — У нее фамилия Браун. — А-а, — Билл слегка улыбнулся. — Да, один семестр. — Просила передать тебе привет. Такая она, — Хоуи сказал будто извиняясь. — Запоминает всех учеников. Билл кивнул. Выпрямил спину, чтобы казаться выше — старше. Может, зря переживал. Но, наверное, паранойя заразная штука — уж больно Хоуи пытался его умаслить. — Так как твои дела? — спросил он. — Вы с твоим приятелем нашли общий язык? — Пока нет. — Понимаю. Я заезжал к нему. Роб не болтливый парень, да? Билл пожал плечами. Классно. Роберт перевстречался уже со всем штатом, кроме него? Обида обидой, но четыре месяца тишины — это слишком. Да и Беверли сказала, что дела у Роберта идут неплохо. Их с Ричи поездка не превратилась в ужастик, какого она боялась. И с тех пор неделя прошла. Наверное, Роберт просто ему мстил. — Вы х-хотели о чем-то поговорить? — Есть пара вопросов, если не возражаешь, — сказал Хоуи. — Это не официально. Если не захочешь, можешь не отвечать. — Ладно. — Билл, ты знаешь человека по имени Дэниел Кросс? — Не думаю. Нет. — Он работал администратором лагеря. Полагаю, того лагеря, где ты был, когда вы познакомились с Робертом. Билл нахмурился. Припоминалось. Только детскому уху имя звучало бы странно — у лагерного администратора или учителя, или у матери с отцом. — Да, теперь помню. А… — А что насчет Теда Эмерсона? — Нет. Его я не знаю. — Он работал на автомобильной свалке. Может, помнишь — та, что примыкает к лесу со стороны города. Парни оттуда сказали, что он встречался с подростком со шрамом на лице. Обменивались чем-то. Ты не знаешь, что бы это могло быть? Возможно, он был прав насчет незаконщины или подпольной торговли. Иначе с чего бы Хоуи заинтересовался? А если это тот человек? — Роберт говорил, что чинил для кого-то технику. Наверное, для него. — Интересно, — Хоуи хмыкнул. — Что интересного? — Звучит не очень правдоподобно. Если не сказать по-другому. Ты так не считаешь? Билл поерзал, глянул в окно — все голоса-слова-картинки словно поплывший фон. Он повернулся к Хоуи. Седина в его щетине и руки — в ярком фокусе. Щетиной от одного взгляда уколоться можно. — А вы не говорили с Эмерсоном? — спросил Билл. — Хотел бы. Только он умер этим летом. — Как? — Сердечный приступ. Удобно вышло — отвечать ни за что не придется. Осталась еще вера в справедливость, а? Да и разве наказание можно считать справедливым, если оно не стирает сам поступок? Тревожился об ином. Вдруг Хоуи теперь ищет козла отпущения? Понятно же, кого он рассматривает на эту роль. — Ты знал, что Дэниел Кросс пропал без вести несколько лет назад? — спросил Хоуи. — Я… — он нахмурился — казалось, только начинает понимать, куда идет разговор, но нить заскользила. — Нет. Не знал. — Наверное, и о том, что его нашли, ты не в курсе. Он помотал головой. — Я не слежу за местными новостями. — Зря. Полезно для писательского вдохновения. Вам ведь нравятся истории, которые начинаются с мертвецов в лесу? — Кросс умер? — удивился Билл. — Не своей смертью? — Огнестрельное ранение. — И долго он… Ну, пролежал там? — Все те несколько лет. А знаешь, что интересно? Его кости нашли у пещер возле реки — в миле от дома Роберта. Билл прикусил губу. Только бы Хоуи не заметил прерванного вдоха. Он вдавил пальцы в обивку — под свитером не видно, как побелели костяшки. Зацепил одну из заклепок, та не поддалась — лишь заломился ноготь. — Интересно, — выдавил он. — Может, ты что-то видел? Вы все лето торчали там. — Н-нет. Ничего такого. Мы п-почти все время были дома у Роберта. Хоуи почесал щеку. — Знаешь, читать местные журналы бывает полезно, — сказал он. — Я сам не любитель мистики. Это мою жену не оторвать от Эдгара По. Но история про вендиго интересная. Хорошо написано. Ладони вспотели. Поддел заклепку еще раз — вогналась под ноготь, и он сцепил зубы. Заморгал быстро-быстро-быстрее-прикрыл-веки. — Сп-пасибо, — выдохнул он. — У меня есть предположение. Прежде чем я его озвучу, хочу сказать тебе кое-что. Хорошо? — Ладно. — Если оно верное, ни у тебя, ни у Роберта не будет никаких проблем. Идет? — Хоуи наклонил голову и взглянул исподлобья. — Выслушаешь? А у него есть выбор? Он кивнул. — Допустим, двое подростков — двое детей — увидели в лесу мертвого человека. Один побоялся об этом рассказать. Я понимаю почему. Он решил, что подставит своего друга. Любой ребенок испугался бы. Так? — Я не… — Но молчать об этом он тоже не смог, — перебил Хоуи. — Поэтому спрятал правду в своем рассказе. Могло быть такое? — Э-это просто в-вы-выдумка. На основе легенд. — У Роберта дома поразительно много оружия. Ты не знаешь, откуда оно? — Нав-верное, это его отца. Голос сделался выше — жалобный голос ребенка, который в больнице со сломанной рукой объясняет маме и папе, где пропадал всю ночь. У того мальчишки дрожал подбородок, и он сглатывал ком в горле — только бы не заплакать только бы не заплакать только не сейчас только не перед ними только не. — А его родители тоже пропали? — спросил Хоуи. — Я ничего о них не знаю. — Интересное место, — он усмехнулся. — У нас тут свой Бермудский треугольник. Слишком много я не-ничего-нет. Слишком много, Билл. Молчи-прекрати-прикуси-язык заткнись. Поучись у Хансена неразговорчивости. Билл не ответил. Да и сам словно потерялся — побывал где-то на другой стороне и по ошибке вернулся домой — бродить эхом среди знакомых людей и улиц. Узнать, что оказался злодеем в собственной истории. Что в ней оба главных героя подыгрывают тьме. Ему нужен адвокат? Но у них ничего нет. Ни на него, ни на Роберта. Он ничего не выдал, ничего не сказал. Если бы у них что-то было, Хоуи допрашивал бы его по-другому. Никаких доказательств — деформировались кости? огонь повредил оружие? Это была его пуля. Он стрелял. Боже. В штате Мэн судят за преступления, совершенные в тринадцать лет? В штате Мэн судят за рассказы? Кого они убили? Это был не человек. Это не мог быть человек. Из участка он выбрался с последними лучами на крышах, и его трясло. Он набросил плащ и шел, не замечая ветра, — сжимал кулак у груди. В автобусе было тепло, но локти и спина в лихорадке. Дома встал у раковины — вся правая ладонь в запекшейся крови. Под ногтем синело. Он раскрутил пузырек со спиртовым антисептиком и лил до тех пор, пока не перестал кривиться-шипеть от боли. Подставил руки под горячую воду, и только тогда унялась дрожь. Осадком — ноющая обида, как слезы, что собираются не в глазах, а тяжестью позади ключиц. Тайны сшивали губы. Такое не расскажешь. Не спросишь совета. Да и у кого? Единственный, с кем он мог поговорить, отгородился от него стеной — просто в очередной раз выдворил из своей жизни. Он всегда оставался с Робертом. Не сбегал, с чем бы они ни столкнулись. Только Роберта не было рядом, когда он сильнее всего нуждался в нем. Отличный друг. Я очень тебя люблю. Честно. Честнее некуда. Хреновая у него дружба. И любовь хреновая. Билл прислонился щекой к зеркалу и шмыгнул носом. Словно он самый одинокий человек на свете. Словно весь мир и вправду против него.