Сны Дерри

Снежок разбился о плечо. Брызнула ледяная крошка — Билл смахнул холод со щеки и огляделся, вытирая рукав. Наверное, среди теней прятался кто-то знакомый. Второй снежок попал в грудь. Билл поморщился — сквозь крупу на ресницах разглядел силуэт, что занес руку для третьего удара. Его успел отбить. Едва-едва локтем закрылся. — Ты серьезно? — крикнул Билл. Но, похоже, соперник настроился на бой — сгреб две пригоршни снега. Билл тоже наклонился. Снег никак не лип, рассыпался в перчатках — может, негодование ему передалось, вот и не хотел быть соучастником. Только меня, мол, в свои разборки не впутывайте. Мне еще жизнь дорога. Билл кое-как склеил снежок и запустил, прищурив глаз для прицела. Снег шмякнул по дереву. — Мазила, — улыбнулся его противник. От второй атаки ему увернуться пришлось. В плечо прилетело вновь — меткий же черт, с ним нужно по-другому. Билл опустил пальцы в свежий снег и зачерпнул ладонями. Пробежал рысцой — одним прыжком на добычу в чаще лесной со своими клыками, мы — обдал своего соперника снегопадом. Тот фыркнул, мотнув головой, как кот, которому на нос упала первая дождевая капля. Отряхнул куртку от снега. Но за следующим снежком не потянулся. Забавный ритуал. Сначала лезвие к горлу — точно инициация, после — ружье, теперь вот снежки. Наверное, в обратном порядке было бы правильнее, но когда они хоть что-то делали правильно? — Мог бы позвонить, — сказал Билл. — Я не хотел по телефону, — ответил Роберт. — Мы можем поговорить? — Позвонить, чтобы не пришлось стоять здесь. Давно ждешь? — Нет. Нос у него, может, не такой длинный, как у Пиноккио, но ложь распознать помог. Даже в свете фонарей видно, какой красный от холода. Роберт оттянул воротник и счистил снег ладонью. Смотреть на него — все равно что вскрывать корку на ране. Сам весь в таких. За вечер еще не одну найдет. Точно восьмилетним падаешь с велика, кривишься-шипишь и слушаешь мамино — стой, еще одна на локте, еще на колене, еще. К горлу подкатил ком — из невысказанного — непрочувствованного. Сглотнул, как горькое лекарство. Не поморщился — не восьмилетка ведь. И ссадинами тут не отделаешься. На него летит грузовик — огромный, тяжелый — потерял управление на скользкой дороге, а он застыл, как те кролики в свете фар — по сторонам лишь мрак, и времени для побега все меньше. Сдавайся, Билл. На милость той силе, которая либо одарит тебя, либо отнимет — словно та легче пера — твою жизнь. Билл опустил взгляд — снять промокшие перчатки. Роберт потер колени голыми ладонями. Впервые видел, чтобы джинсы пришлись ему по росту впору. Мотнул головой в сторону входа и молча направился к дому по расчищенной от льда дорожке. Шаги на лестнице вторили, как тень солнечным днем. Густая, словно перебираешь ногами в воде. Так тихо вокруг и так гулко в голове — в ухе зазудело д-з-с-и-и-и — по вечерам часто заходилось еще с Бостона. Болезнь тревожных городов и беспокойных мыслей — призраки мертвых поэтов наперебой устроили чтения в Галерее Шесть. Словно ранний сон, когда думаешь, что душа еще принадлежат тебе, но ее давно подхватило сновидение. Два поворота ключа — шшчк — шшчк — в дешевом замке щелкнули едва слышно. Будто не один лишь снег ввязываться не хотел. Роберт повесил куртку рядом с его пальто. За капюшон — либо руки от холода не слушались, либо петли нет. Билл кивнул в сторону ванной. Роберт понял намек — за прикрытой дверью зашумела вода. Сам направился на кухню. Включил чайник и, ожидая, глянул в окно на обледенелые ветви — из черного неба сквозь них лился холод. Пустота лилась — оседала на улицах, крышах и языке, будто ловишь снежные хлопья. И ни елка размером с чашку кофе, которую он купил за четыре-девяносто-девять, ни неловкий звонок (у тебя все хорошо? ты там хоть завтракаешь?) матери на Рождество, ни Новый год в компании Ричи — на диване чьей-то квартиры (господи, как же от него несло травой, пока плелся утром по Ороно) — не смогли ничего с пустотой сделать. Когда он вышел из кухни — пальцы обжег жар через стекло чашек, Роберт стоял у его стола. Косой свет еле дотягивался. Свет и ночь сплели странное явление — что ложное солнце или огни святого Эльма — и если подойти ближе, оно исчезнет — в ладони искристой горстью никак не возьмешь. Пробовал уже. Роберт водил пальцем по клавиатуре, склонив голову набок, — свои закололо, будто от рук к клавишам протянулись нити. Билл поставил рядом две чашки. — У тебя так много вещей, — прогнусавил Роберт. — Или мало места. — Наверное, и то, и другое. А самому казалось, что не обжился. Купил самое необходимое, захватил пару коробок с вещами из Бостона, да и все — пластиковая ель не в счет. Коробки в шкафу так и остались стоять. Интересно, Роберт тоже вспоминал их летнюю болтовню о том, что жилье способно многое рассказать о владельце? Это было за день до — интересно, он уже тогда думал о пламени и углях? — Тебе здесь нравится? — спросил Билл. — Да. Здесь приятно. — Скучаешь по дому? Он пожал плечами — а сам, мол, как думаешь? — и кивнул. — Скучаю по тому, что он мой. Выглядел Роберт непривычно — синие джинсы, зеленый свитер, украшения ни одного. Скрестил пальцы на ногах, словно еще не согрелся. Хотелось взять ножницы и срезать пару дюймов со штанин. Уж слишком на себя не похож. — Почему ты не живешь в кампусе? — спросил Роберт. — Не хочу. — Ты любишь быть один? — Иногда. — Я по тебе скучал, Билл. Билл прикусил язык. Ну и что мне с твоих скучаний? Позвонил бы, раз скучаешь. Чего ты на самом деле хочешь — быть со мной или просто по мне скучать? Но разберешь что ли, как у него там в голове. Роберт казался сонным. Сонным или уставшим. Может, не смертельно вымотанным — пожалуй, как человек, у которого в жизни давно не было радости и который больше ничего радостного от жизни не ждал. Хотя он же не расскажет — пока раны не загноятся, будет молчать. Билл выдохнул. — Чай остынет. Пей. Роберт потянулся к кружке. Тронул его пальцы костяшками — покрасневшие, обветренные. Словно я здесь, а ты где, Билл? где ты В свете фар на промозглой загородной дороге пялюсь на свои ботинки. Если он сейчас ответит — мизинцем по раскрасневшейся коже — он либо выкрикнет все обиды, которые затаил, либо будет вытирать их солью со щек. Билл убрал руку. — Ты хотел поговорить, — сказал он. — Так говори. Забрал свою чашку и сел на кровать — влез с ногами, скрестив у щиколоток. Роберт сел рядом. Близко — на расстоянии шепота, но попытки-прикосновения не повторил. Пристроил кружку на колене. — Я хотел извиниться, — сказал Роберт. Самому тоже стоит. Но пока решил промолчать и послушать. — Прости, что отказывался от встреч. Это было глупо. Билл подождал. — Сначала я злился. А потом просто не хотел, чтобы ты… — он потер щеку. — Ну, видел меня там. Сидел он левой стороной к свету. Взгляд настенной лампы придирчивый — даже не пробовал польстить. Ухватился за кончик носа и согнал тени с лица, как хищник — стаю мелких рыб. Роберт поправил волосы, но за ухо не убрал, и Билл крепче сжал чашку, чтобы руки по привычке не потянулись. Нужно дать ему время. В больнице наверняка взгляды не менее любопытные — изучали его, будто имеют право лезть ему в сердце. Гринсуорд вон чего только ни высмотрел. — Беверли говорила, что в клинике неплохо, — сказал Билл. — Нормально, — Роберт повел плечом. — Можно привыкнуть. — Ты не хотел, чтобы я приехал? — Хотел, но… Мне было стыдно. Понимаешь? Я хотел… Дождаться, когда смогу приехать к тебе сам. — Рад, что ты принимаешь решения за нас обоих, — заметил Билл. Роберт нахмурился — приоткрыл губы, точно ответ пришел на ум, а слова для него — нет. Билл мотнул головой. — Знаю. Кто бы говорил, — сказал он. — Прости, что так п-получилось. Я не знал, что еще мне делать. Я не думал, что они повезут тебя в участок. Я д-думал, они пришлют кого-то из больницы. — Да, я понимаю. — Я подумал, что ты сбежишь. Сам бы ты никогда не согласился. — Ты хорошо меня знаешь, — ответил Роберт. Только за то, что отправил его в лечебницу, извиняться не собирался. Корил себя воспоминаниями — взгляд у машины, рассеченная губа полицейского и угрозы на ухо, а потом ночь в камере. Но насколько же плохо ему было, раз — не оставишь? ты не бросишь меня не уйдешь? — расплакался перед ним. — Я надеялся, что тебе станет лучше, — добавил Билл. Стало? Вопрос жегся на языке, что чашка в руках. Билл сделал глоток — втолкнуть его обратно в глотку. Стало, Роб? Роберт тоже поднес чашку ко рту. — Тебе пришлось. Я понимаю, — пробормотал он. — А ты меня простишь? — Конечно, — ответил Билл. — Как всегда. — Ты не должен. — Да ладно, — Билл усмехнулся. — Мы же оба знаем, что ты нужен мне б-больше, чем я тебе. — Но это не… — Не так? — перебил он. — Да ну. Сколько раз ты махнул мне рукой? Роберт отпил еще чаю. Облизнул губы — от жара или ответы кусались, что бы ни произнес. Он уставился в чашку и понизил голос почти до шепота: — Я не всегда понимаю, что правда, а что нет. — Но ты всегда готов от меня отказаться, — сказал Билл. — Даже твоя паранойя считает меня врагом. — Я не хотел втягивать тебя в свои проблемы. — А т-тебе не кажется, что их легче решать, когда мы вместе? Знаешь, как я хотел, чтобы ты был рядом, когда мне плохо? — Я думал, ты из тех, кто хочет быть один, когда им плохо. Билл мотнул головой. Как легко страх становится чертой характера — он не хотел, он боялся провести всю жизнь один. Но больше этого боялся лишь, что человек, который будет рядом, осудит и ни слова-взгляда-жеста-молчания ничего не поймет. — Извини, — сказал Роберт. — Я думал, ты от меня отвернешься, если я не решу свои проблемы сам. — Я сто раз доказывал тебе, что это не так. — Я понимаю, — ответил он тихо. — Просто не привык, что ради меня готовы что-то делать. Особенно в ущерб себе. Может, в ущерб. Может, нет. Однажды он поделился с Робертом половиной своей жизни, и это было самое замечательное и счастливое время — обратно своей половины он не хотел. Она висела плетью, как изувеченная рука, холодила ночами, сколько бы ни укрывался, и, точно старые кеды, пережившие лето в Пустоши, ни на что больше не годилась. Получается — нет. — Если я скажу, что готов, ты мне поверишь? — спросил Билл. Роберт поднялся — забрал чашку из его рук и поставил вместе со своей на тумбочку. Сел напротив. Впервые с игры в снежки посмотрели друг другу в глаза. Ближе — до запаха не то новой одежды, не то холода — какой-то он на Роберте неродной. — Я верю, — кивнул Роберт. — И я хочу, чтобы ты мне верил. Больше никаких секретов. Обещаю, Билл. Взял его руки в свои. И Билл сжал ладони в ответ. Роберт улыбнулся — улыбка не смелее касания, но это была улыбка, по которой он скучал. И его глаз — в свете лампы будто охряных, а не зеленых — она тоже несмело коснулась. — Можешь спрашивать что угодно, — сказал Роберт. — Ты хотел знать, как я жил до того, как мы познакомились. Как попал в лес. И про голос. Я расскажу. — Я не буду, если ты не захочешь. — Но я хочу рассказать. Правда. Ты послушаешь? Билл глянул на их сложенные руки на кровати. По спине прошел холодок — такой представлял себе перед первым разом, когда смотришь своему любовнику в глаза и знаешь, что вы делите что-то особенное. У него было иначе. Словно отомстил своей мечтательной душе. А сейчас даже касание рук хлынуло этим чувством — что в жаркий день ледяной водой. Роберт странный. Необыкновенный, что бы ни говорили в клинике или в полиции. Они его не знали и они этого не видели. И сейчас ему в руки далось то, что упустить будет глупо. — Ты больше не хочешь слушать? — спросил Роберт. — Нет, я только… — не закончил Билл. — Хочу. Говори. Роберт потер щеку о плечо. — Не знаю, с чего начать. Я не все помню. И многое додумываю. — Говори, как вспомнишь. Он отвернулся. Встряхнул его руки с усмешкой и выдохнул сквозь зубы. — Извини, я нервничаю. Я же рассказывал тебе, что я из Нью-Йорка? — Да, ты говорил. — Мои родители жили в Нью-Йорке, когда я родился, — уточнил он. — Потом мы переезжали. И я попал в их родной город. Там у моего дяди был дом. Холодом обдало неприятным. Да и пальцы у Роберта не нагрелись — Билл развернул их руки и накрыл его ладони своими. — Когда я пошел в школу, мама уехала обратно в Нью-Йорк. А папа… Я не знаю, честно. Мне же он не объяснял, куда уходит. — Ты остался с дядей? — Да. В основном, — сказал он. — Я ездил к маме на каникулы. Она жила с соседками в таком высоком доме, где много квартир. Думаю, им не очень нравилось, что я там ошиваюсь, — Роберт покривил губы. — Ну знаешь. На ребенка, который ничего не понимает, я уже не тянул. — Ты подглядывал? — сощурился Билл. — Иногда. Мне было интересно. Мне было интересно, как они живут. Наверное, они подумали, что я стану Норманом Бейтсом, когда вырасту. Билл улыбнулся. «Психо» они смотрели вместе — прохладным днем, укрывшись одним пледом на двоих. И под пледом пряча поцелуи — смешки тише ты, Джи спускается. — Но мама была классной, — Роберт тоже улыбнулся. — Она знала все интересные места. И здоровалась с уличными музыкантами. Рисовала скетчи. И еще носила мое изображение у себя в кошельке. Билл хмыкнул — веселья поубавилось. У Роба словно была не мать, а старшая сестра, которая уехала из родного города и пригласила братца на пару дней погостить. — Это мило, — ответил Билл. — Да, но потом маме надоело спорить с соседками. И ты знаешь меня. От меня одни проблемы. Так что каникулы в Нью-Йорке закончились. Говорил он спокойно. А у самого сердце сжалось — Роберт словно не догадывался, что имеет право злиться на них. Сам с матерью и отцом в детстве порой не ладил, но родители перегрызли бы глотку любому за него и Джи. Родители с братом тоже отхватили свой кусок в его пустоте с каменистыми тропами — будто границей по карте. Маму и Джорджа он не видел с августа. С Джи попрощался дома, а мама отвезла его к станции — когда он выглянул из окна автобуса, она плакала, будто провожала не на учебу, а на войну. — С папой тоже было круто, — продолжил Роберт. — Он что-то мастерил. Брал меня с собой на свои встречи и велел следить за хвостом. Уж не знаю, всерьез или нет. А еще запрещал мне разглядывать рекламу на улицах и смотреть телевизор. М-м. Возил сына на разборки, потому с ребенком в машине никто не тронет. Смело. — Так я свел на нет его старания? — спросил Билл. — Разбил его чаяния? — О-о! — хохотнул Роберт. — Отец запретил бы с тобой общаться, — он поморщил нос, смеясь. — Я не подумал об этом. Папа не одобрил бы мой выбор. Представь. Представил себе знакомство с родителями. Ох черт, он и так будет гореть в аду, но эта мысль обеспечит ему местечко потеплее — не с кем знакомиться, значит, одним страхом в жизни меньше. — Тебя бы это остановило? — Папа постоянно с кем-то ругался. С ним невозможно не спорить. Так что, думаю, наоборот. — Я польщен, — спрятал улыбку Билл. Наоборот, но он все равно избегал телика и не ел сладкое. Конечно, сейчас он бы ощетинился перед отцом, а для восьмилетки родители — если не весь мир, то кусок размером с Штаты и Канаду. — Когда я думаю о них теперь, я начинаю лучше их понимать, — добавил Роберт. — Мне кажется, они не хотели детей. — Не говори так. — Почему? Это правда. Без меня им было бы легче. Билл стиснул его ладонь. — Они должны были п-позаботиться о тебе. Чтобы ты не думал о таком. Они должны были защитить тебя. Они должны были дать тебе самую лучшую жизнь. Они должны были тебя любить. Господи, да лучше бы отдали его на усыновление, чем перебрасывать друг другу, как горячую картошку. Тогда не познакомились бы той ночью у лагеря. И как бы они теперь ни ютились, о чем бы ни говорили, Роберт наверняка променял бы их встречу на нормальное детство. Ни разговоры, ни поцелуи не избавят от шрамов — их ведь куда больше, чем видно глазу. А сам бы что сделал, если бы мог изменить его прошлое? Хорошо, что на этот вопрос отвечать ему никогда не придется. Роберт тоже сжал его руку. — Все не так плохо, Билл, — улыбнулся он. — Мама приезжала ко мне. Водила меня гулять. И говорила, что, когда будет снимать квартиру одна, я перееду к ней. И я надеялся, что тогда отец тоже будет с нами. Билл потер его руки выше запястий — оттянул ногтем грубую вязку свитера. Только теперь заметил, какая бледная у него кожа — загар успел сойти с летним теплом. — Мой дядя… — Роберт помолчал секунду. — Наверное, он не очень обрадовался, когда на него свалили чужого ребенка. Тем более… — Я надеюсь, ты не будешь его защищать? — Тем более, — договорил Роберт, — он считал, что каждый получает то, что заслуживает. — Роб. — Дай я закончу. Ответил с легким раздражением — мол, я не идиот, Билл. Или не хотел, чтобы перебивали, раз собрался выложить все. Роберт вытащил руки из-под его объятий и обхватил запястья. Вот и подошли к порогу дома на Уайт-стрит, Ньюбург, штат Нью-Йорк. Носки ботинок стукнули о потрескавшееся крыльцо — под подошвами захрустела облупившаяся краска. — Меня в школе называли ненормальным, — сказал Роберт, — и когда задирали, я давал сдачи. А вечером дядя напивался и находил повод, чтобы прилетело мне. — Это разные вещи. — Да, я понимаю. Но будто сам тянул время. К порогу они пришли — стучаться в родной дом не хотелось. — Продолжай, — тихо попросил Билл. — Не хочу, чтобы это звучало… — Роберт повертел кистью. — Будто кошмар какой-то. Один раз я пожаловался маме. И дядя сказал ей, что я упал с крыльца. Они все потом переругались. И я ответил, что так и было, чтобы они прекратили. Билл сглотнул. Решил не перебивать — не перерывать нить рассказа. — Помнишь, что я говорил тебе в нашу первую встречу? Что дядя порезал мне щеку за то, что я пытался сжечь его дом? Это почти правда. Я только немного приукрасил. Мне хотелось выглядеть крутым парнем перед тобой. Билл слабо улыбнулся. — У тебя получилось. — На самом деле я готовил себе ужин, — сказал Роберт. — Я ушел на задний двор. Наверное, что-то загорелось на плите. Помню, как дядя тащил меня обратно в дом. И там все было в дыму. Он шмыгнул носом. Бросил короткий взгляд — мол, я просто холодом заразился, Билл, не надо на меня так смотреть. Но в глазах слез и правда не было. — Дальше рассказывать? Билл лишь кивнул. — Дядя напился, — Роберт поджал губы. — Как обычно. Не удивлюсь, если ему мерещились пришельцы или коммунисты. Какой ценный кадр на страже порядка. — Я не хочу пересказывать подробности, — добавил он. — Было больно и много крови. Я потом прижимал полотенце к лицу. И мне не нравилось, что оно стало жестким, а кровь капает мне на брюки. Билл положил руку ему на плечо. — Я тогда не подумал… — Роберт выдохнул. — Я не понял, что это останется со мной навсегда. Говорил он так же спокойно — только голос дрогнул. Подробностей Билл не попросил бы. Несложно представить, что — операции-капельницы-больничные-порядки — растеряла детская память, будто разбитая мозаика. Глаз теперь совсем зажил — лишь мутное пятно на радужке зыбилось болотным туманом. Кожа на щеке тоже слегка разгладилась и посветлела. Но в их первую встречу шрам выглядел так, будто лицо штопали, как старую игрушку. Еще проще представить Роберта, который спрашивал — ну когда-а-а домой? а повязку можно снять? ну можно, мам? В восемь лет любая царапина за три дня заживает. Да и забываешь о ней час спустя. — Дядя сказал, что я сам поранился, — продолжил Роберт. — И я с ним не спорил. Может, если бы я постоял за себя раньше, этим бы не кончилось. Он потер шею. В автобусе затекла, когда некому на плечо уложить? Билл погладил его по руке. — Ты не виноват, — тихо сказал он. — Я понимаю. — Это их вина, а не твоя. — Я понимаю. Ты прав. Может, боялся, что ему сделают больнее, если он расскажет? Вот и защищал, что у него есть. — Но я думаю, мама догадывалась, — сказал Роберт. — Не знаю, зачем они решили уехать. Наверное, хотели понять, что делать дальше. Или отдохнуть. Или спрятать меня. Я не знаю. Правда. Мама собрала мои вещи. Меня усадили в машину. А потом высадили у лесного дома. Мне очень понравилась дорога — я никогда так далеко не ездил. — А дальше что? — спросил Билл. — Мы провели там несколько дней. Потом они уехали в город. Наверное, хотели что-то купить. Или только папа собирался. Это было нормально — да и я не обратил внимания. Возможно, они попали в аварию. Или сбежали в Мексику. Или еще черт знает что. Этого я не узнаю тоже. Или Джонни — я был уверен, что он застрелил Фло и ее пацана, а потом застрелился сам — Грей оправдал свою славу. В комнате словно приглушили свет. Билл представил себе того ребенка с фотографии — один в лесном доме, и свежий шрам на щеке чешется. Роб потягивает горячее молоко через соломинку, грызет безвкусную галету, сидя у себя в комнате. Прислушивается к голосам и шуму двигателя — треску листьев, который вот-вот должен прозвучать. Вот-вот. Словно Тихиро, что застряла в стране духов. До этого момента — хотя фильм смотрел дважды — Билл не понимал, почему после захода солнца она вдруг стала исчезать. — Наверное, я ждал их какое-то время, — продолжил Роберт. — Потом уснул. И голос сказал мне, что я особенный. Что теперь он будет защищать меня. Скажет, как мне жить и что мне делать. Потому что у него для меня есть важная роль. — Пеннивайз? Роберт кивнул. — А когда я не выполнял его требования, дядя меня наказывал. Он просто появлялся и все. Я знал, что это был не он или — вернее — что его на самом деле там не было, но я не видел в этом ничего странного. Детский разум — пластилин. Жаль, что у самого не хватило ума понять хоть что-то из этого, пока ему не исполнилось пятнадцать. — Та запертая комната. Помнишь? — спросил Роберт. — Это была комната родителей. Пеннивайз приказал мне не вспоминать о прошлой жизни, но насчет этого уступил. Там никаких секретов. Просто старые вещи. Билл лишь молча гладил его руки. — Той зимой, когда меня ранила рысь, я много думал о тебе и о них, — Роберт опустил взгляд. — Я не хотел больше жить один. И Пеннивайз это знал. Он пытался выбить эти мысли у меня из головы. Ты был опасен для него. И мои родители были опасны. И я подумал, а что, если это он сделал так, чтобы они исчезли. Ветви смыкались над головой и хватали его одежду. Оставил свою душу там — в лесу во тьме — словно без ее тепла сдался ветру и холоду — его лихорадило, и мамино если температура не спадет, утром поедем в больницу над его кроватью словно долетело из-за далекой грозы. Если бы Билл верил, решил бы, что той осенью — после охоты на вендиго — Пеннивайз пытался сделать так, чтобы и он исчез. Если бы он — он верил? Чьим тогда посланием были щепки под кожей и проволока в горле? — Хотя в детстве я думал, что он обо мне заботится, — произнес Роберт. — Пеннивайз сказал мне найти одного человека. Я предсказывал для него результаты спортивных соревнований, и взамен он помогал мне с бытом. — Эмерсон? — Откуда ты знаешь? — Роберт нахмурился. — Хоуи говорил о нем. И Гринсуорд тоже. Я сказал, что не б-буду с ним это обсуждать, но он спрашивал меня… Ты, наверное, догадываешься. Не спросишь же напрямую. — Да-а, — Роберт скривился. — Думаю, я заметил бы, если бы я с кем-то спал. — Ты сказал бы мне, если… — Конечно, — ответил Роберт. — Больше никаких секретов. Я даже ни с кем не целовался, кроме тебя. Если он считал, что поцелуи имеют хоть что-то общее с тем, о чем они говорят, наверное, не лгал. — Как тогда объяснить предсказания? — спросил Билл. — Я не знаю. — Но ты в это веришь? — Я не знаю. Правда. — А в вендиго? Хоуи с ним больше не связывался, но думать-то об этом Билл не перестал. Роберт поднял одну руку и потер бровь — словно искал свой пирсинг. Он полуприкрыл глаза, и молчание вместе с паузой затянулось. — Кто это был, Роб? — спросил Билл. — У пещер нашли труп Дэниела Кросса. Он работал в лагере, когда я был там. Полицейские сп-прашивали, видел ли я его. Они прочли мой рассказ, и знаешь, что я подумал? — Что мы его убили? — И что ты думаешь? — Тебе ответить как я на таблетках или как я два года назад? — И то, и то. — Ладно, — Роберт выдохнул. Он зажмурился и поморгал. Будто веки опутывал сон, но Билл ждал ответа — этот разговор из тех, что находишь ночью в темноте под одеялом — светишь фонариком на страшную книжку. Некоторые разговоры, будто вампиры, боятся дня. — Ты сам рассказывал мне легенду, — наконец заговорил Роберт. — Вендиго станет человек, в чье сердце пробрались тьма и лед. Я одно время следил за ним в лагере. Он показался мне очень несчастливым. — Я даже не запомнил. — Не на людях, — объяснил Роберт. — Я думал, мы оказали ему услугу. Жутко, когда превращаешься во что-то, что не можешь контролировать. Если бы каждый несчастный человек становился вендиго, мир был бы совсем иным. Но Билл решил не спрашивать. Ответ он знал — Кросс жил рядом с лесом, полным магии и духов, — рядом с Робертом и с ним самим. — А версия «на таблетках»? — Кросс застрелился в лесу, мы увидели его труп и додумали все остальное. А ты поверил в мои истории. — Твои таблетки, наверное, знакомы с Хоуи. Он сказал мне почти то же самое. Но он же видел, своими глазами — клыки и когти. Это могло быть животное? И… Роберту последние полгода твердили — ему нельзя верить ни глазам, ни ушам. Тут один раз противишься. У него всю жизнь пытались отнять. — А ты что думаешь? — спросил Роберт. — Я пытаюсь вспомнить… — Билл помотал головой. — Я тоже не знаю. — Думаю, мне лучше не зацикливаться на этом. Если я хочу жить в твоем… В обычном мире. Лучше не искать объяснение тому, что я не могу объяснить. — Но ты прочтешь мою повесть? — и поспешил добавил: — Я п-писал ее не для публикации, а для себя и чтобы поделиться с тобой. Там почти все про нас, но есть кое-какие странности, о которых я т-тебе не рассказывал. — Прочту. Но странности комментировать не буду. Идет? Билл сжал его руку — договорились. Спокойных снов ему это, конечно, не добавит. А вот кошмаров — вполне. — У меня есть еще один вопрос, — сказал Билл. — Не хочешь, не отвечай. Вопрос неприятный. — Ладно. — Ты не думал увидеться со своим дядей? Роберт поднял на него взгляд — без злобы или недовольства. — Не знаю, — пожал плечами он. — Увидеть его, чтобы… Понять, что он больше ничего не может мне сделать? Возможно. Но я рад, что мне не придется. Хочешь плохую мысль? Как ты любишь, Билли. У самого хватает — даже в тот потерявший управление грузовик бы не влезли. Собирался же рассказать, что ездил в Ньюбург, — объяснить, зачем в его прошлое сунулся, но так и не смог. Никаких секретов, да. Только этот лучше проглотить. Простить себе и ужиться с ним. Роберту ни к чему об этом слушать. — Давай. — Я надеюсь, он напился и сдох где-нибудь в подворотне, — Роберт поднял бровь. — Видишь, Билл. Я не святой. Билл усмехнулся. Участь-то не худшая. Возможно, он не проповедовал «око за око и зуб за зуб», вот только когда в детстве ему говорили, что он вырастет и поймет значение фразы «подставь другую щеку», он не верил. И оказался прав. — И еще кое-что, — сказал Роберт. — Насчет того случая с ножом. Я не хотел тебя ранить. Когда я увидел, что ты схватился за рукоятку, подумал, что лучше отпустить. Я не представляю, что было бы, если… Просто повезло. — Я бы не подумал. — Подожди, — Роберт перебил. — Но когда я ударил Генри, это было мое решение. Плохое, но мое. Я злился. Но я понимал, что делаю. Это не болезнь. Тебе не нужно меня бояться. — Я тебя не боюсь, — Билл нахмурился. — С чего ты взял? — Ну знаешь, говорят, психи становятся опасными, когда… — он запнулся. — И мой приятель Алви из лечебницы говорил, что… — Роберт опустил подбородок. — В общем это не так. То есть не у всех так. Билл обнял его одной рукой и другой коснулся плеча. Слегка встряхнул — приободрить и просто быть рядом. Роберт чуть улыбнулся. Волосы качнулись у подбородка, и он сдул их с лица. — Я думаю, что смогу понимать, где реальность, а где нет, — добавил он. — Разберемся вместе. — Спасибо, что выслушал. Билл кивнул. Многое из рассказа он знал, но ценнее услышать историю его голосом. И пока он держал Роба за плечи, на ум пришло лето. Когда они возвращались с реки после знакомства в лагере — спорили о чем-то, а, прощаясь, Роберт вдруг обнял его. К Робу никогда не относились так, как он заслуживал, он провел полжизни, пытаясь получить хоть немного тепла от родителей, а затем потерял и это, но он все равно его обнял. — Хочешь еще что-нибудь рассказать? — спросил Билл. — Думаю, это все. — Тогда… Можно? Он поднял руки, коснувшись его подбородка. — Я не рассыплюсь, если ты меня потрогаешь, — ответил Роберт. — Я не рассыплюсь, даже если ты меня поцелуешь. Билл подался к нему. Думал, вновь придется узнавать друг друга — привыкать к тому, что можно не смущаться, что им обоим этого хочется и хочется больше. Но поцелуй, прикосновения, его руки и нагретый от тела свитер — словно рождественским вечером вернулся домой с морозной улицы. Оказывается, дело не в стенах. Пальцам под волосами мягко и тепло — Билл жадничал, держа крепче. Приподнялся на колени — целовал целовал целовал его в щеку, висок, веко. Под губами защекотали ресницы. Роберт отодвинулся — Билл опустил голову, но руки не убрал. — Что-то не так? — Уже не болит. — Я никогда не спрашивал, — Билл коснулся щеки. — Ты его не чувствуешь? — В детстве мешал. Теперь иногда тянет, если я болею или мерзну. И… Ладно, это глупо. Билл подтолкнул его коленом в бедро. — Что и? — Иногда мне снится, как… — он сглотнул. — Как кожа на лице расходится. — Это всего лишь сон, — Билл погладил его большими пальцами по вискам. — Просто ночной кошмар. — Я рассказал тебя не для того, чтобы ты меня пожалел. Роберт взял его за запястья и положил руки у коленей — тоном тоже пыл усмирил, — но от касания не отказался. Билл сел обратно на кровать. — Причем тут жалость? — спросил он. — Я тебя не жалею. — Пятнадцать минут назад ты говорил со мной сквозь зубы. — Я злился. И я до сих пор злюсь. Но это не значит, что мне все равно. Роберт посмотрел на него исподлобья. — И ты знаешь, чего я хочу, — добавил Билл. — Я думал, ты тоже этого хочешь. — Да, — он пожал плечами. — Но это было до того, как я четыре месяца провел в психушке. — А теперь что? — Могу познакомить тебя с моим приятелем Алви, — ответил Роберт. — Он расскажет, что значит жить с таким, как я. Билл помотал головой. — Да какая мне разница, что он скажет? — Представь, — пробормотал Роберт. — Если мы будем вместе, ты даже бросить меня не сможешь. Я не могу тебя об этом просить. Нахмурился, мол, о чем это ты, но спустя миг понял. Одно дело — расстаться с парнем, другое — расстаться с парнем, который серьезно болен, даже если его болезнь невидима. — С чего ты решил, что я захочу т-тебя бросить? — Давай попробуем по-другому? Я буду приезжать к тебе из Дерри. Билл вновь качнул головой. Что, на свиданки друг к другу мотаться? Ему нравятся те же фильмы, что и мне, но на завтрак он ест яичницу, а я люблю хлопья, да и с постелью как-то непонятно — не знаю, есть ли у нас будущее. Боже, ну конечно, он злился и сомневался. Он даже не верил, что способен быть счастливым. Но он не мог вообразить себе ни места, ни времени, ни обстоятельств, где готов отказаться от шанса, о котором так долго мечтал. — И где ты будешь жить? — В Дерри есть жилье от штата. — Ты этого хочешь? — спросил Билл. — Лучше жить в какой-то ночлежке, чем со мной? — Я же не об этом. — Так ты хочешь быть со мной или нет? Просто с-скажи. Он наклонил голову, чтобы заглянуть ему в глаза. Их руки сложил себе на колени. Костяшки правда шершавые и потрескавшиеся — гладил кончиками пальцев. Роберт покусывал обмерзшую корку на губах. — Хочу. Но я боюсь, что ты потом пожалеешь. — Не пожалею. Я же обещал, что не брошу тебя. — Ну, — Роберт усмехнулся. — Что еще ты мог мне тогда сказать? Я тебя почти заставил. — Я могу пообещать снова. Билл поднес его руки к лицу — будто для общей клятвы. Уткнулся в них носом. — Сейчас же ты меня не заставляешь? Он ждал ответа — больше ничего не придумал. Возможно, он так и не нашел верных слов. Возможно, он никогда их не находил — разве Роберту будет легко с ним? ха! — но он ждал, не отрывая взгляд. Наверное, прошло не меньше минуты, прежде чем Роберт помотал головой. — Я не хочу тебя терять, — сказал Билл. — Что бы ни случилось. Роберт положил ладонь ему на щеку — все еще прохладную — Билл приник к ней. Прислонился лбом ко лбу. Роберт качнул головой — задеть кончик его носа своим — и улыбнулся. — Ты тоже мне нужен, — пробормотал он. — Когда ты рядом, я чувствую себя собой. Они прижались щека к щеке, и Билл обнял его за спину. — Когда мы вместе, мне кажется, что все хорошие вещи на свете существуют, — добавил Роберт. — И что они предназначены для нас. — Наверное, это приятное чувство. — Очень. Надеюсь, у тебя тоже будет так. Было однажды — в пятнадцать, когда все лето впереди и жизнь солнечная. И он невыносимо влюблен, и хочется прыгать от радости и своего бесконечного счастья. Потом любовь заболела — вымоталась и одичала, пока разделить ее было не с кем. — Будет, — прошептал Билл. — Дай мне привыкнуть. Короткими быстрыми поцелуями. Он подвинулся, чтобы обхватить коленями его бедра. Взгляд — кивок. И они вместе легли на подушку лицом к лицу. Роберт подоткнул кулак под щеку, Билл нащупал его свободную ладонь и переплел с ним пальцы. Он улыбнулся уголком рта. И Билл тоже улыбнулся — иначе не смог. — Я кое-что вспомнил, — сказал Билл. — Что? — У тебя скоро день рождения. Отметим вместе. — Прости, что я всегда порчу твой. В этом году я исправлюсь. До сентября даже не полгода — загадывать незачем. Лучше бы этот вечер тянулся и тянулся. И чтобы никогда ни в чем не пришлось разочаровываться. И никого не пришлось разочаровывать. Но ему стало спокойнее — даже тревога в ухе присмирела. У лица потикивали часы, и он просто их от себя отвернул. Что бы ни случилось завтра, через месяц или полгода, сегодня объятия наколдуют ему крепкий сон — этой ночью кошмаров он не увидит. — Значит, ты останешься? Роберт кивнул. Они глядели друг другу в глаза — улыбались ничему и всему сразу. За окном, похоже, снежило. Монитор компьютера чернел пустотой — учебе, как бы ни приревновала, придется его подождать. Он злился — не на Роберта, на ситуацию — и сомневался, но среди сомнений на пустых каменистых тропах нашлась иная мысль. Когда они встанут с кровати — сонные, пригревшиеся, с отпечатками складок на щеках, — их жизнь изменится. И он этого хотел.