Сны Дерри

      День выходил, по всему, неплохим.       Неплохой день из неплохого периода — Билл однажды назвал его так, пока они вполшепота болтали перед сном, и оценка эта — при том, что Биллу излишний оптимизм не припишешь, — тоже была недурная.       Его собственную жизнь психиатры и социальные службы, конечно, ему не вернули. Да он и не надеялся на это. Но попользоваться дали — разрешили сократить визиты к врачу до раза в месяц, позволили водить машину, сняли намордник, приспустили поводок. На улице вроде бы никого не укусит. А даже если куснет, то хотя бы не бешеный — с меткой на ухе, как у диких животных.       К самому себе тоже не вернулся — многовато растерял по пути. Правда собрал из себя что-то новое, будто из разбитого велика со шрамами на боку и облупившейся краской.       У этого парня была работа — работа, которая ему нравилась, — у него был дом в Дерри, он почти не боялся теней, не плакал каждый день, забившись в свой темный угол, да и оставался один, только если ему самому хотелось побыть наедине с собой. У этого Роберта Грея были друзья. И у этого Роберта был любимый человек.       У него был Билл.       А сегодня неплохой-день-из-неплохого-периода ухватить было еще приятнее — имелся повод для праздника.       — Больше не прикалываешься, да? — спросил Роберт.       Ричи поднял на него взгляд. Он тащил садовый стул, зажав под мышкой пару пачек чипсов. Те выскальзывали уже дважды, и Роберту приходилось поддерживать их локтем, пока он перегруппировывался. Вот только на предложение положить чипсы на стул Ричи оскалил зубы.       Ну, желать невозможных вещей никому не запретишь.       И тем более страдать из-за них.       — Да когда я прикалывался? — фыркнул Ричи. — Я же сказал. У вас клевый дом.       — Это не то, что ты…       — Как у старичков, — ощерился он. — Но я понимаю, понимаю. Когда-то же нужно остепениться. Осесть в тихом месте, снять коттедж с видом на…       — Иди ты.       Роберт поставил на стол с полдюжины бутылок пива, что нес сам. Ричи кинул следом чипсы — одна из бутылок качнулась, точно кегля, и они хохотнули.       Смех пришел легко и с той же легкостью исчез с губ. Роберт вздохнул, подцепив пальцем трещину в дешевом пластике одного из стульев.       Летняя мебель им с Биллом досталась от парочки, что арендовала этот дом раньше. Вместе с пятнами от красного вина на стенах, окурками, которые они до сих пор находили, проведя тут несколько дней, и сигаретными ожогами на террасе. Некоторым людям не помешало бы пару лет пожить, как он в своем лесу, — бережно относясь ко всему, что имеешь, ведь больше у тебя ничего не будет.       Может, поэтому Биллу не понравился дом. Он не возражал — не им перебирать, выглядели они не надежнее, чем предыдущие жильцы, — но догадаться по Билловому молчанию и хмурому взгляду было несложно.       Пришлось пообещать ему.       Двор выходил на пустырь — там среди сухостоя сыпнули горсть маков, — и после на шоссе, за которым вверх по холму бежал хвойный лес, пока не обрывался спустя милю в Камдене. И однажды Роберт — стоя на террасе с чашкой кофе, вдыхая запах свежей травы и наблюдая за габаритными огнями под розоватым небом, где в стаи собирались птицы, — пообещал все здесь исправить. Биллу. Себе. Да и самому дому. Что места, что вещи оживают, когда их любишь.       Как и люди.       — Мне тут хотя бы хватает воздуха, — ответил Роберт. — И у Билла есть место, чтобы писать. Все дело в восприятии, Ричи. В крупном городе многоквартирный дом — это как соты. А в нашей глуши — клетки. По…       — О чем спорите? — спросил Билл.       Выпрыгнул с террасы к нему и обнял на миг, прижавшись теплом к его спине. Ричи этого мига хватило, чтобы забыть про их шутливую перебранку, — он сел и, усмехнувшись, махнул им рукой.       И они с Биллом, украв короткий поцелуй у грядущего вечера, заняли места рядом.       — Наш Прометей! — сказал Билл, глядя мимо его плеча. — Наконец-то.       Роберт растолкал чипсы, освобождая место, и Беверли пристроила в центре свечку — в их единственном подсвечнике, что она же им и подарила.       Майский день понемногу серел — огонек чадил в желтоватое безоблачное небо, — только лампу с террасы за стол приглашать не спешили. В пауках и мотыльках, яркая, словно фары, — она слишком напоминала свет в его лесном доме, и одинокие тени с острыми плечами и детскими фигурами из сложенных пальцев гуляли по двору.       Прятались там, куда воспоминаниям — да и ему тоже — заглядывать не следовало.       От этой мысли он отмахнулся. Выбрал себе бутылку — запотевший ледяной бок скользнул под пальцем, — и дождался своей очереди на открывашку. Тогда с выпивкой наготове они все — он сам, Ричи и Бев — повернулись к Биллу.       Щеки у Билла зарозовели.       — Ну ребят, — пробормотал он, прикрывая лицо рукой.       — Ну Билл, — передразнил Роберт.       Билл выглянул из-под козырька ладони. Они встретились взглядами, и смущение нарисовало ему ямочки тенью — где бы они ни были, придавая уверенности самому Роберту.       — Билл, — повторил он. — Даже не пытайся со мной спорить. Я серьезно. Ты это заслужил. Что бы ты ни говорил мне.       — Да я верю, верю, — усмехнулся Билл.       — Ты много работал. Позволь себе порадоваться хотя бы сегодня. Хотя бы один день. И нам тоже.       — Поздравляем! — улыбнулась Беверли. — Давайте выпьем уже? Билл, тебе точно нужно расслабиться.       И под звон стекла о стекло вклинился Ричи:       — Не забудь про нас, когда станешь знаменитым. Я на тебя рассчитываю.       Они рассмеялись. Билл вместе с ними — и даже представить себе не мог, каким ярким — со своими смущенными ямочками и тихим смехом, и светлыми волосами, что тосковали по гребешку, — в этот момент он был.       Роберт сделал глоток, отдыхая, — чтобы помолчать и чутка настроиться на болтовню. О том, что и ему нужно улыбаться и хоть что-то показывать лицом, частенько приходилось напоминать себе. Хоть на ладони пиши. Привык уже, будто расхаживаешь сломанную ногу, но признать, что не все на свете зависит от силы воли, мешало упрямство. Он ведь не такой, как остальные психи, — так обманывался. Все еще верил, что с болезнью как-нибудь сладит благодаря характеру.       Наблюдал он, потягивая пиво, за Ричи — волосы у него отросли ниже плеч, словно он только приехал в Штаты по обмену из Европы, и Ричи считал, что именно благодаря прическе он оказался в постели своей нынешней подруги и ее парня (и Роберт когда-нибудь из любопытства собирался расспросить его, как это было).       За Беверли — она, ругнувшись, царапнула присохшую каплю соуса на кофте. Похоже, вновь обедала не дома — что делала этой весной чаще, приглашая то его с работы, то их с Биллом вместе, чтобы составили ей компанию (и Роберт никак не мог выяснить причину ее изгнанничества, раз уж она и так сбежала от родителей в съемную квартиру).       За Биллом — как в его глазах, едва тронутых общим весельем, собирался ответ.       — На самом деле это всего одна книга, — произнес Билл. — Мне с ней просто п-повезло. Пока я не опубликую хотя бы две или три, рано радоваться.       — Целая книга, — заметил Ричи.       — Нет, ну смотри. — Он мотнул руками. — Они даже не поместили мое фото на обложку. Ну в смысле сзади, как знаете… Если все узнают, сколько мне лет, никто ее даже не откроет. Я об этом говорю.       — Подожди, — Беверли подняла взгляд, оторвавшись от пятна. — Почему ты так решил?       Он хмыкнул. А нет разве?       — Если ты написал книгу так рано, — возразила Беверли, — значит, у тебя есть талант. Так?       — Не совсем, — сказал Билл.       Беверли не Прометей. Она Пандора, что уже приоткрыла крышку своей шкатулки.       Приникнув губами к горлышку, Роберт искоса поглядывал на них — будто смотришь на тлеющее поле, которое вот-вот вспыхнет от слабого ветерка.       — Раз уж на то пошло, — ответила Беверли. — Не в обиду всем нам, ребят, но ты мой единственный друг, который добился чего-то в творчестве. Ты…       — Я попрошу, — перебил Ричи.       — Что?       — Я читал свои шутки на комедийном вечере в Бангоре. Для тридцати восьми человек.       — И я. — Роберт приподнял бутылку. — В прошлом месяце одна женщина попросила меня нарисовать розу на ее комоде. Мне за это заплатили.       Реставрацию старья в мастерской «Чердак Фрэнка» мог бы назвать творчеством лишь излишне щедрый на похвалы человек — роза на комоде не в счет, — но все же сам он пустил щупальца в дома жителей Дерри чуть раньше Билла.       — Хорошо, — кивнула Беверли. — Ладно. Простите оба.       — И больше не забывай, пожалуйста. — Ричи поднял палец. — Когда-нибудь я расскажу об этом у Конана О`Брайена. Они посмеялись даже с того прикола, который Роб сказал мне не читать.       — Про школьные туалеты, — уточнил Роберт. — Теперь он мнит себя непонятым гением. Я пытался это предотвратить, но…       Ричи вздохнул, подняв подбородок и воздев глаза к небу.       — Ты не понимаешь, — сказал он, — как на всех нас отпечаталось то, что мы там пережили. Это национальная трагедия, друг мой. Я до сих пор просыпаюсь в холодном поту.       Вьетнамские ветераны по телику с меньшим ужасом в глазах, чем у Ричи теперь, рассказывали об увиденном в тех джунглях.       Беверли хохотнула и, наградив его клятвой — завтра я об этом даже не вспомню, чтобы ты смог похвастаться мне вновь, — повернулась к Биллу.       — Так скажи, Билл. Что ты думаешь насчет книги?       Роберт постучал кольцами по зелени бутылки, ожидая его ответа.       А Билл и рад бы обсудить хоть кошмары, хоть школьные толчки — только бы не свою книгу. Ричи и Бев знали Билла, и в то же время Билла никто не знал. В этой его сложной голове, в которой что-то — Билл даже ему рассказывал мельком и неохотно — работало по-своему.       С тех пор как Биллу ответили из издательства, он дергался от каждого звонка. По утрам за завтраком говорил, что ему снится его старый учитель, мистер Стивенс, который расчленяет рукопись «Сна» строка за строкой, отрезая куски мяса от его собственной плоти.       Он и сейчас наверняка прислушивался, вдруг в гостиной зазвонит телефон, и ему скажут — простите, Уильям, мы вынуждены сообщить вам, что все книжные магазины вернули вашу писанину и теперь вам придется самому покрыть издательские издержки, Билл? вы меня слыш…       Тревога — да. Но было здесь что-то еще. Билл и сам не понимал что именно, и Роберт изредка прислушивался, не исчезло ли оно каким-то волшебством из их жизней.       Прислушался — в окликах ласточек на сереющем небе       между приемами таблеток       в собственном сердцебиении? не исчезло       Сюда оно переехало вместе с ними.       — Важно, кто именно написал книгу, — заговорил Билл. — По обложке больше не судят, но зато все судят по автору. Если о психологических испытаниях или, скажем, о суициде пишет взрослый мужчина…       — Ну ты уже начинаешь со стереотипов, — вставил Ричи.       — Конечно, может помочь, если ты сам п-пережил что-то ужасное. Например, какую-нибудь настоящую национальную трагедию или личное горе.       — Циник.       Билл развел руками.       — Я и говорю, что это несправедливо. Если о важных вещах пишет взрослый человек, его будут слушать. А иначе тебя назовут нытиком и поставят на полку с развлекательной литературой.       — Но разве не главное, как ты об этом напишешь? — вполголоса спросил Роберт и глянул ему в глаза.       Резковато, наверное, — от этого Билл до сих пор на полуслове терялся, будто у него таяли колени, как на первом свидании.       — Д-да, но…       — Я даже не читаю информацию об авторе, — перебил его Роберт, прибавив тон. — Уверен, не я один. Ты часто говоришь о писательском виденье, но это лишь половина дела. Мы все здесь видим одно и то же. Только писатель способен придать этому смысл и форму — объяснить нашу жизнь и затем обмануть ее. Вот это талант, Билл. И я всегда понимаю, есть это в книге или нет.       — Но вкусы же у всех разные. Ну и читают люди тоже с разной целью.       Роберт покачал головой.       — Я не говорю о вкусах или жанрах. Продаются всякие книги. Не мне об этом рассказывать. Я говорю о дефекте, который мешает писателю жить, как все остальные. Вот эти книги настоящие.       — То есть талант — это дефект? — уточнил Билл.       — Да, если хочешь. Дефект. Аномалия.       Вновь смутил его — Билл поспорил бы, мол, нет в писательском ремесле ничего особенного и глупости это все, просто много тысяч часов, что он провел, горбясь сначала над бумагой, а затем над клавиатурой компьютера, когда мог бы пойти играть в бейсбол и тыняться по игровым залам с друзьями, ну или теперь вот курить травку под разобранным датчиком дыма в кампусе и ходить на концерты студенческих групп. Но улыбку не скроешь. Билл поджал губы, словно не позволяя себе испортить момент, и улыбнулся ему — будто слышит эти слова впервые.       Каждый человек способен на все — красивая обманка, только Роберт в нее никогда по-настоящему не верил. Даже без капли дара можно сделать что-то достойное, но с ним и мертвая земля расцветет.       Если не будешь осторожен, там и окажешься раньше времени.       — Не все такие восприимчивые, как ты, — еле слышно произнес Билл, но дальше не стал спорить, — откинувшись на спинку стула, чуть расслабился. — Поэтому мой издатель решил убить меня. Как это выражение… — Он потер большим пальцем о безымянный. — Помнишь, я говорил?       — La mort de l’auteur, — ответил Роберт. — Простите за акцент.       Беверли тоже улыбнулась.       — Ладно, я поняла твою идею. Хочешь знать, что я скажу?       — Конечно, — кивнул Билл.       — Я, наверное, не взрослая. Но тебя утешит, если я скажу, что книга показалась мне… Как будто ее написал кто-то старше меня.       И только Билл открыл рот, чтобы ответить, как Ричи перегнулся через стол и опередил его:       — К тому же, Билли. Еще есть шанс, что и ты когда-нибудь вырастешь взрослым мужиком.       Теперь Билл рассмеялся. И они втроем подхватили его смех — летучий и легкий.       Огонек колыхнулся, потревоженный дыханием Ричи, — свет перепрыгнул по стеклянным бокам и прильнул к волосам Бев, словно признав в них далекую родню.       Они все собрались вокруг свечи, как жрецы у очага, — готовые выслушать предсказание или исполнить последнюю трапезу осажденного города, пока у храмовых стен бьются птицы.       Ну чего? Чего веселитесь?       А почему нет?       — Спасибо, Ричи. Я буду надеяться, — усмехнулся Билл и, посерьезнев, добавил: — Сп-пасибо вам. Вообще за все.       Роберт ткнул его носком кеда по ноге — встрепенул, словно Билл сидел на иголках. В улыбке у него забрезжили виноватые тени, и в одном этом взгляде слов поместилось больше, чем он сказал за весь вечер.       — Ну что? — шепнул Билл. — Это правда.       Ладонью легонько шлепнул в ответ по колену, и Роберт поймал его руку, накрыв своей. С тем и хитроватую улыбку спрятал, сделав еще глоток — хмель понемногу обращался теплой пеной.       Порой казалось, что Биллу станет легче, если он вообще не будет знать, как люди относятся к его книгам — лишь получать деньги за публикации и встречать свои романы в книжных. Самое близкое, что он готов терпеть.       Прежде чем разослать рукопись «Ручного сна» по издательствам, он попросил университетского профессора дать ему критику. Билл две недели не находил себе места, пока тот изучал его работу. А, получив рецензию, слонялся по дому, пряча лицо за волосами. Шмыгал потом носом в объятиях, когда они лежали вдвоем до рассвета и шумное дыхание волокла ночная тьма.       Рецензию Билл дал ему прочесть лишь на следующий день. Профессор отметил неплохой слог — несколько навязчивый, очевидно приобретенный под влиянием контркультурной литературы. Ему понравился сюжет — любопытный, но излишне расплывчатый и теряющийся в банальности любовной линии. Финал он обтекаемо обошел стороной — свойственный юности, но опошляющий и измельчающий глубину выбранных тем. И добавил, что это крепкий дебют, который претендует на новизну, однако превосходит своего автора и, пожалуй, слишком много времени посвящает размышлениям, чтобы очутиться на полках с детективной или мистической литературой.       Крепкий дебют он оценил на шесть с половиной из десяти.       Как эту рецензию понял Билл? Он накропал претенциозную пацанячью книжонку, которая хреново написана, хреново началась, хреново кончилась, и ее читатель испытывал невыносимые муки в процессе.       Шесть с половиной из десяти — едва выше среднего. Да ради такого результата и браться за книгу не следовало. Нахрен это все.       Преподаватель не отметил ничего, что самому Биллу нравилось в книге — неосязаемая мистичность происходящего, любовь, почти что постыдная близость со своими героями. Более того — Билл не считал, что его книга относится к какому-либо жанру. Хорошая книга это просто книга. Словно он прислал на критику одно произведение, а прочли совсем другое.       Роберт уже ненавидел эту чертову книжку. И этого университетского зануду он тоже ненавидел.       Билл потом днями перечитывал свою историю, держа профессорские рекомендации одной рукой и обхватив себя второй, словно защищаясь от нападения, — он и сам не замечал, как оставлял пятнистые синяки у лопаток. Будто начало какой-нибудь жуткой тропической инфекции.       Сперва Роберт решил, что Билл защищал свое самолюбие. Его можно понять — он с детства мечтал стать писателем, не веря, что уже им родился. Но здесь ведь и пряталось что-то другое, что Роберт не мог нащупать — поддеть, точно цепляешь ногтем едва наметившуюся трещину.       Билл словно не мог вынести чувств, что люди испытывали, читая его книги.       Билл и своих-то чувств вытерпеть не мог.       Но Билл разделил с ним написание истории, и это было сродни тому, как Роберт сам относился к поцелуям и сексу — что-то, что он, кажется, даже физически мог делать лишь с любимым человеком.       Даже на сюжет «Ручного сна» вдохновил Билла именно он. Он рассказал, как в детстве забрался в гараж одного из соседей, что годами стоял без дела, и нашел там рацию. Ну и, поразмыслив, приделал своей находке ноги. Рацию потом починил отец. И Роберт лежал с ней в обнимку до ночи и слушал то помехи, то отголоски технических передач, то обрывки полицейских переговоров, представляя себя шпионом под прикрытием, что лишь ждет, когда на его волну выйдет контакт из секретных служб.       В общем, что-то в этом духе — многовато времени прошло, обточив воспоминания, будто камни в речке, а иные и вовсе унеся прочь.       Услышав эту историю, Билл бросил жевать свой ужин, оставив стыть на вилке кусок мяса. А спустя миг уже стал пересказывать ему новую идею — детали и сюжетные линии выстреливали на лету, как в видеороликах, где единственная кость домино запускает цепную реакцию.       Билл написал книгу о двоих парнях. Они недолюбливали друг друга, но отирались в одной компании и вместе прожигали последнее свободное лето перед тем, как пойти в выпускной класс. Ну и дальше, конечно, — работать за минимальную зарплату в «Волмарте», до которого пилить двадцать миль, служить в армии или, в конце концов, загреметь в тюрьму, до смерти поколотив супругу, как отец одного из парней, — такие вот в их городе обрисовались перспективы.       Со скуки — ну или по глупости — они решили подшутить над городским отшельником. Шутка и так была дурацкая, к тому же пошла не по плану, и они вдвоем попались — оставшись убирать у него двор в наказание, лишь бы раньше срока, еще до выпуска из школы, не опробовать одну из скользких городских дорожек. Там же, в старой нерабочей теплице, они нашли (— Нет, не рацию. Роб, подожди, я кое-что… — Билл помолчал, наконец-то вспомнив про остывший кусок мяса, и спустя миг продолжил: — Они нашли там…) стопку старых газет. Которые отложили к мусору, чтобы затем пустить костру на растопку.       Вечером, когда они намучились под палящим солнцем и их надсмотрщик сжалился над ними — вынес кувшин ледяного лимонада и сэндвичи, — парни легли отдохнуть у теплицы под стрекот сверчков и звук собственных разговоров.       Может, это серп молодой луны мигнул им с розоватого неба. Может, это была судьба. Ребята взялись перебирать газетные выпуски — пятнадцати, десяти, пятилетней давности, — и заметили, что в каждом из них речь идет о похищении ребенка. Как они позже выяснили, в их городе никогда не издавали эту газету, да и исчезновения детей, если вообще попадали в местную прессу, почти никогда не занимали первую полосу. Уж тем более никто не слышал имени главного редактора (странная деталь — он делил фамилию с одним из ребят). Заинтригованные, они решили, что найдут виновного вместе — понемногу сблизившись и влюбившись.       Что он мог сказать? Книга замечательная — талантливая и честная. Мечтательная. Красивая даже. Ее главный герой чем-то — пара мазков издалека — напоминал Билла, точно так же, как в «Билловом» приятеле Роберт узнавал самого себя. Но ненавидел он эту книгу по другой причине.       Парни ковырнули слишком многое — разглядели не только похищенных детей, но и безразличных к потомству «белого мусора», вроде них самих, взрослых. Когда они добрались до разгадки, его собственный персонаж — его аватара — прикрывая своего друга, подставился под пулю и из-за инфекции лишился руки. «Билл» же раскрыл городской секрет, но давления и чувства вины не выдержал. Разослав журналистам собранные доказательства, он сжег газеты и покончил с собой. Оставив читателей самим решать, хватит ли городу этой «жертвы» — словно принесенной обоими мальчишками, — чтобы позаботиться о своих детях.       Почему Билл вообще об этом думал?       Влюбленному парню впору грезить о солнце и воздухе, и поцелуях. У него не должно быть таких мыслей и таких концовок. Он написал замечательную историю о любви и дружбе, которая вспыхнула будто вопреки судьбе, уготованной городом для обоих ребят, — Билл легко мог избавить этих парней от удушающей реальности, в которой платит всегда самый слабый и уязвимый. Хуже книга не стала бы.       Какую судьбу тогда он предсказывал им?       Но что он мог сказать Биллу?       Билл маялся из-за рекомендаций несколько дней кряду — проще переписать заново, чем редактировать. Пришлось самому набраться смелости. Он обнял Билла — будто обоим придавая сил этими объятиями — и посоветовал вымарать лишь то, что ему не нравится. У книги ведь есть душа. Души никогда не бывают идеальными, тем более их нужно беречь.       На следующий день «Ручной сон» отправился в издательство.       Словно Билл избавился от смертного греха. А тот вернулся к нему, приведя алчность и тщеславие, — книгу решили опубликовать и к тому же заплатить Биллу за это.       И, конечно, он не мог ненавидеть его историю — эти книги были отражением Билла, а Билла он тоже не смог бы возненавидеть, как будто даже физически.       Роберт лишь поздравил его. Вот и теперь, сжал ему руку и молча улыбнулся.       Мотнув головой, мол, давай потом поговорим — пока мы переглядываемся, заскучают Бев и Ричи.       — А как новая книга? — спросила Беверли, пожевывая чипсы. — Ты вроде г…       — М, Билл… — Ричи повернулся к ней. — Извини. Я только вспомнил. Ты не собираешься издать «Тигров»?       Билл подтянул к себе пачку. Покраснел — словно от порыва ветра разгорелась свеча и облюбовала теперь его лицо. Заважничала в собравшихся сумерках.       — Да нет. Там п-половина выдуманного, но она слишком личная.       А «Ручной сон», значит, не личный? Роберт слизнул соленые крошки с губ, открывая вторую бутылку пива.       — Но я уже работаю над следующей, — добавил Билл. — Только…       — Признавайся, — сказала Беверли. — Не тяни.       Роберт опередил его.       — Билл хочет написать про шизофреника.       — И ты… — Беверли нахмурилась.       — Против, — закончил Билл.       — Я не говорил, что я против! — Роберт выпрямился на месте и кашлянул, чтобы сбавить тон. — Я не говорил. Можешь писать, о чем угодно. Но я же знаю, как ты напишешь.       Словно не догадываясь, о чем речь, Билл повел плечами.       — Ты смакуешь каждую деталь, — объяснил Роберт. — Ты пишешь буквально о каждой стыдной мысли, что может прийти человеку в голову. К концу твоего «Сна» я уже сам хотел удавиться.       — Но в этом же суть творчества.       — Чтобы люди ради развлечения читали о том, чего ты стыдишься?       — Ну а как иначе все остальные узнают, как чувствуют себя люди с этой болезнью? — спросил Билл. — Ты сам говорил. Для того, чтобы такому, как ты, стать главным героем истории, ему нужно получить Нобелевскую премию.       Он подался ближе, и Роберт тоже оперся локтем о поручень, глядя Биллу в глаза.       Там, устроившись в зрачках, горел огонек свечи, и, если присмотреться, Билл ему улыбался.       — А ты говорил, что тебя бесит, как в кино показывают твое ОКР, — ответил Роберт. — Почему ты тогда не напишешь об этом?       — Напишу. — Билл потянул на себя их сложенные руки и прищурился, не отрывая от него взгляда. — Это будет история, в которой ни шизофрения, ни ОКР вообще не будут на первом месте. И у героев будут свои жизни.       — Как будто люди и так не фетишизируют шизиков, — усмехнулся он. — Что мы такие необычные и творческие.       — Да не буду я никого ф-фетишизо… — Билл мотнул головой. — Ты понял. Я хочу, чтобы люди узнали, как ты себя чувствуешь. И перестали думать о шизофрении так, будто сейчас девятнадцатый век.       Роберт хмыкнул.       — Интересно, каким образом? «Игры разума» получили «Оскар», а тот хирург в больнице до сих пор общался со мной так, будто я умственно отсталый.       — Но именно так формируется общественное мнение. Благодаря творчеству.       — Ребят-ребят?       Беверли потянулась к ним через стол и помахала рукой. Словно пыталась разрезать накалившейся — плавленый пламенем свечи — воздух.       — Это семейная ссора? — спросила она.       Ричи молчал. Откинувшись на стуле, он приобнял пачку чипсов и переводил взгляд с одного на другого, словно следил за теннисным матчем.       И они с Биллом опустили взгляды, улыбнувшись.       — Блин, мы… — Билл запнулся. — Все нормально. Мы часто так делаем. Мы любим немного…       — …поспорить, — договорил за него Роберт. — Не всерьез. Простите, что мы…       — Да, простите, мы увлеклись, — закончил Билл.       Обменялись взглядами вновь — словно считав в друг друге отражение своих мыслей. То, что они так и не разомкнули пальцы, не увидишь, если под стол не заглядывать.       Да когда они всерьез спорили?       Сумерки понемногу набирались весенней прохлады, и впереди — между всеми дневными делами и сном, словно самый тонкий и самый вкусный слой торта, — оставалось время, будто созданное для них двоих.       Когда ничего дурного не произойдет.       — Кстати, мы с моим амиго из кампуса тоже смотрел этот фильм, — сказал Ричи. — Про математика. Но я сразу ему сказал, что так не бывает.       — Что именно? — уточнил Роберт.       — Что ему ЦРУшники мерещились. Вымышленные персы. Вот это вот. Бред же?       — Наверное, — он пожал плечами. — Я откуда знаю? Вообще-то я кусаюсь, когда у меня спрашивают про других шизиков. Будто мы одинаковые.       Ричи протянул ему руку через стол, и Роберт наклонился, клацнув зубами в воздухе. Так близко — Ричи едва успел отдернуть ладонь.       Едва спасся. Очень ему повезло.       — Мне другое не понравилось в фильме, — добавил Роберт и глянул на Билла. — Он… Как ты тогда сказал?       — Слишком чистый, — ответил Билл.       — Точно. Ты не можешь забыть, что смотришь кино, — кивнул Роберт. — У меня от этого странные чувства.       Он сделал еще глоток и потянулся за чипсами — пиво, видимо, дало в голову, вот и не вышло отвадить руки от гадостей.       Ричи с Бев тоже, словно ему за компанию, заработали себе подернутые стеклянной пленкой глаза. Только Билл совету Бев не последовал — едва притронувшись к своей бутылке.       — Понимаете, — продолжил он, — есть одна вещь, по которой я скучаю с тех пор, как стал пить таблетки.       Билл нахмурился.       — Когда ты смотришь фильм, — объяснил Роберт, — ты будто находишься в руках режиссера. Ты знаешь, что за камерой есть человек, который сплел все нити специально для тебя. И ты знаешь, что в истории все имеет отношение к тебе и существует только для того, чтобы тебя развлечь или впечатлить. Пр… Я не заговариваюсь?       Ричи и Бев покачали головой.       — Продолжай, — попросил Билл.       Мизинцем — едва заметно — погладив его по тыльной стороне ладони.       — Примерно то же самое бывает, когда у тебя бредовые мысли, — сказал Роберт. — Твоя жизнь имеет цель. Для тебя повсюду оставлены знаки, и, если ты их разгадаешь, они помогут тебе получить ответы на любые вопросы в жизни. Блин, у меня было такое, что мне казалось, будто диктор из программы о погоде обращается ко мне. Ты сам будто становишься центром мироздания.       Только теперь заметил, что жестикулирует — и слова несет-несет-несет, как речку, — и опустил локоть на стол, смущенно улыбнувшись.       — Я знаю, как это звучит, — пробормотал он себе под нос. — Обычная жизнь это как артхаусное кино. В нем нет ни развязки, ни цели. Это фотография жизни, где ты ничего не понимаешь и никогда нет чувства полного удовлетворения. Вот и…       Фильм про математика все же не зря посмотрел. Он никогда до конца не верил, что болен, — даже теперь не верил, — а когда увидел в кино такого же параноика со стороны, сделалось как будто самую малость легче.       Хоть и стыдно перед Биллом за многие вещи.       — Если не хочешь, можешь не говорить об этом, — шепнула Беверли.       — Нет-нет, — отмахнулся он. — Мне, наоборот… Так лучше. Мне не нужно ничего прятать. Ведь вы знаете, какой я псих, и все равно продолжаете со мной общаться.       — Ну чего-о ты? — протянула Беверли, смутившись.       Ричи кинул в него чипсами, и он увернулся       прямиком под поцелуи Билла, что обнял его за руку и чмокнул в плечо. Ответил Биллу собственными, поцеловав в прохладные волосы.       С запахом их общего шампуня и солнца, что всегда чудился домом.       — А знаете, что хуже всего? — спросил Билл. — Я не про… Я насчет книжки то есть.       Роберт выпрямился, и Ричи с Бев тоже прислушались к нему.       Билл почесал нос. За его плечами далеко на трассе зажглись светляки, и холодеющий вечер пустил мурашки ему по запястью.       — Конечно, я сам виноват, — вздохнул он. — Книгу хочет прочесть мама. Понимаете меня?       Они переглянулись, и — будто на юмористическом вечере, где мгновения после шуток, пока еще звучит собственный голос, тянулись для Ричи вечность — тишина оборвалась подвыпившим смехом.       — Черт, — хохотнула Беверли. — Ты серьезно?       — Я уже пообещал.       — Я бы своей потом в глаза смотреть не смогла.       — Но почему? — Ричи фыркнул. — Шерон Денбро взрослая женщина. Думаете, она не знает, что такое секс? Или вы с Джорджем взялись с неба? — Он соединил большой и указательный пальцы одной руки и поднял указательный другой. — Как-то так.       Беверли смахнула его жест со смешком.       — Речь же не об этом.       — Да даже если бы я писал про разнополых героев, — ответил Билл. — Это как ночью выйти в туалет и услышать, что твои родители занимаются сексом. В смысле ты и так знаешь, что они это делают. Но подтверждения тебе не нужны.       — Фу, Билл, — Ричи скривился. — Ну зачем так сравнивать?       — А может, ей не показывать тогда? — предложила Беверли. — Объяснить, в чем дело, чтобы она не принимала близко к сердцу.       Роберт выставил руку перед собой.       — Подождите. У вас что, у всех такое было? Вы слышали, как…       Все трое кивнули ему в ответ.       — Как интересно жить в полной семье, — усмехнулся он. — Мои родители и десяти минут не могли пробыть вместе, чтобы не поссориться. Чудо, что я вообще появился на свет.       Прям как Ричи сказал. С неба.       Иной раз думал — а неплохо было бы.       — Мои тоже, — ответила Беверли. — Но им не мешает.       — Ну разговаривать-то для этого не обязательно, — Ричи прищелкнул языком. — Насколько я знаю, в этом деле задействованы другие органы.       — Боже. — Билл спрятал лицо в ладонях. — Мне и так плохо. Не надо про органы.       — Ну иди сюда.       Роберт развернул стул и раскрыл руки, приглашая Билла к себе — сам он не сомневался, что Шерон все поймет, но не оставлять же его одного в этой агонии. Билл подался к нему в объятия и, уткнувшись лицом в грудь, обхватил под теплом распахнутой толстовки.       Однажды они с Биллом засыпали в кино, и один из актеров бросил в зал, что люди всегда строят собственные отношения по примеру своих родителей — мол, как бы мы ни сопротивлялись, каждый человек рано или поздно возвращается домой.       Он лишь усмехнулся тогда. Вообразить не мог, чтобы родители обнимались или целовались. Из смутных воспоминаний, что он прятал в запертой комнате, выудил нью-йоркский эпизод — он устроил матери скандал, узнав от маминых соседок, что она пошла на свидание, и потребовал, чтобы она вернулась к отцу.       Интересно, с тем человеком она была хоть какое-то время счастлива?       Да и вообще была ли?       А киношник неправ — свою жизнь он строил наоборот.       — Там ведь все завуалированно написано, — сказал он, гладя Билла по спине. — Красиво. Про чувства. С метафорами и прочими литературными приемами.       — Точно, — вклинилась Беверли. — И ничего слишком откровенного. Мне кажется, там есть и более тяжелые эпизоды.       Билл не то рассмеялся, не то застонал.       — Я даже не понял, в какой позе они занимались сексом, — добавил Роберт.       — Да, как будто твистер задниц, рук и членов, — закивал Ричи.       Плечи Билла дернулись под его руками — он прыснул, словно услышал лучшую шутку на свете. И Роберт потрепал ему волосы, где у шеи они теплые и мягкие — грели ему замерзшие от холодного пива пальцы.       — Я тебе потом покажу, в какой позе, — пробубнил Билл ему в грудь.       — Что? — переспросила Беверли. — Что ты говоришь?       Роберт улыбнулся и помотал головой — мол, да я тоже не услышал, наверное, ничего важного. Сам наклонился к Биллу и поцеловал его в макушку.       А здорово все-таки быть возлюбленным писателя.

***

      Роберта он нашел на крыльце — когда стемнело, Роб вышел из-за стола и, похоже, все время, пока они с Ричи и Беверли наводили порядок, провел здесь. Стоял теперь, спрятав руки в карманы и глядя на улицу, — высокая фигура, высвеченная со спины фонарем над входной дверью. Одеждой не отличишь от ночной тьмы.       Билл сделал пару шагов и тронул его за плечо — он встрепенулся, словно его застали врасплох.       — О чем думаешь?       — Тебе не кажется, что здесь что-то… — Не оборачиваясь, Роберт указал кивком на улицу.       — Что именно?       — Посмотри сам. Ладно?       Хорошо. Только если ты просишь.       Билл глянул на него — словно сперва пытаясь прочесть ответ в поджатых губах и остром взгляде. Как у зверя, который всматривается в пустоту, будто способен различить там нечто иномирское, чего не видят люди.       Мы все здесь видим одно и то же.       Значит, и мурашки под воротником у нас общие.       Он стал у Роберта спиной — не хватало лишь подняться на носки — и попробовал сам.       Свет с крыльца ручьем впадал в реку уличных фонарей — глубокую, такая наверняка на дне под илом прячет пару тайн и собирает время от времени, будто дань, своих утопленников. Домá по берегам словно лодочные станции с причалами на узких подъездных дорожках — самый ближний к ним пустовал, будто запертый на ремонт, через дорогу швартовался старик со слепым псом, а чуть дальше — женщина, что работала уборщицей в кинотеатре, и двое ее дочерей-подростков.       Причалы замерли в тишине, как обычно бывало в это время.       Вот и незачем высматривать здесь что-то.       — Почему ты не хотел, чтобы твою книгу опубликовали? — спросил Роберт, не дождавшись ответа.       Билл помолчал миг.       Откуда ты       Нет.       — Чего ты так решил? — произнес он вслух.       — Да я… — Роберт мотнул головой. — Забудь. Все хорошо. Я устал, наверное. Вышел сюда подышать, и у меня… — Он помотал рукой у виска. — Как всегда.       — Ты просто выпил, — улыбнулся Билл.       — Да, я знаю, мне нельзя пить. Нужно было остановиться на первой.       Его лекарства с алкоголем не ладили, правда психиатр не запрещала совсем уж строго. Она вообще старалась его не ограничивать, будто разгадала одну из Робертовых черт — если загнать его в угол и убедить, что он никогда не получит то, что хочет — не о выпивке, конечно, речь, а о свободе, — он ничего не станет делать. Но если дать ему шанс, он сделает все.       Хотя, может, Роберт не об этом говорил. Как и многие, кто в детстве жил с алкоголиками, он боялся, что в нем тоже это есть — унаследовал благодаря родству, будто цвет глаз и форму носа.       Не важно — лечилось одинаково и то, и другое.       Билл обнял его со спины. И когда Роберт повернулся к нему, улыбка у него была уставшая, но пустота из взгляда исчезла. Глаза подтаяли, набравшись желтизны от фонарей, что красили радужки и ресницы в светлые оттенки — тронули пирсинг на брови зыбким свечением.       — Ничего. Сейчас пройдемся — развеется, — сказал Билл.       Самого тоже от выпивки клонило в сон. Он положил подбородок Роберту на плечо, прикрыв глаза и не разрывая объятий. Простояли с полминуты молча, — тишина приятная, не из тех, что тяготит, у него, кроме как с Робертом, такой ни с кем не бывало, — и тогда Билл вернулся в дом за Бев и Ричи.       Вчетвером двинулись в полупьяном тумане по улице.       Они пообещали провести домой Бев — она жила неподалеку, между Бэсси-парком и трассой на Миллинокет, где пару лет назад приткнули квартал дешевых инсул, — и пройтись с Ричи до его дома. Ну то есть если лень не прибьет им к асфальту подошвы.       Ричи и Бев, выйдя на крыльцо и глянув на Роба, ничего не сказали — постеснявшись неловкости или решив, что это личное, как те пьяные бормотания за столом. Шли, передавая друг другу последнюю бутылку пива, словно единственный запас воды в пустыне, и перешучиваясь о том, какие темы Ричи припас для следующего комедийного вечера — Бев считала, что школьные туалеты превзойти будет непросто, остается либо политика, либо секс. Вот только Ричи не смог бы назвать имя губернатора штата Мэн, даже если бы от этого зависела его жизнь, и до сих пор краснел, стоило ему выйти на сцену.       Роберт шагал молча. Сам то и дело ловил его, мельком касаясь прохладных пальцев.       Ухватив паузу в болтовне, повернулся к Беверли.       — Я так и не понял. Шарлотте п-понравилась книга?       — М? — переспросила она. — А, да, наверное. Если бы я сама ее понимала.       — Но хотя бы…       — Она дала «Сон» своему приятелю, — перебила Беверли. — Так что, похоже, Шарлотта в восторге.       — Рекламируете меня, — улыбнулся Билл.       — Верно. Видишь… — Она кольнула его локтем. — Твоя книга нравится людям. И он гей, кстати.       — Ну вот, — хохотнул Билл. — Книжка нашла свою аудиторию. А мой препод, которого я просил ее прочесть, сказал, что в-вообще не понимает, для кого она. Люди с нормальной ориентацией — это его слова — читать такое не станут. А для геев пишут о жизни в больших городах, вроде Нью-Йорка или Сан-Франциско, где развита эта культура. И тут я со своим Мэном, где полтора человека, две собаки и три сосны.       — А мы тут типа не люди? — усмехнулся Ричи. — Они пишут о чем-то одном, ты о другом. Все круто, по-моему.       — Да я согласен, — ответил Билл. — Это же не мои слова.       Он поначалу пытался втиснуть в «Сон» лейтмотивы, которые у многих ребят близко к сердцу, — и ненависть к себе из-за неправильной любви, и тревоги о собственной ненормальности, — только никак они туда не лепились, будто обратно к парте засохшая жвачка, которую отковырял на уроке школьный неряха. Билл смог бы назвать десяток причин, чтобы ненавидеть себя, но его любовь к Роберту — одна из причин себя любить. Он хотел рассказать об этом.       Блумфилд — тот препод — прочувствовать его историю не смог. Не захотел вернее. В этом дело.       Он читал курс креативного письма в университете для кучки литературно помешанных студентов. На занятиях Блумфилд однажды упомянул книгу Поппи Брайт, и Билл воспрял духом — значит, ему можно доверить и свою историю.       Еще чего.       «Ручной сон» он не изучал. Выдрачивал с лупой — отыскивая банальности и сорняки в каждой букве, забыв, что книги воспринимаются целиком, а не по частям, будто органы на столе патологоанатома. Как и Стивенс — который ему однажды в этом признался, — Блумфилд скрежетал зубами при мысли, что этот щуплый крашеный девятнадцатилетка с проколотым ухом, который даже не закончил университет, написал отличную историю. Быть может, более живую, чем некоторые литераторы с тридцатилетним опытом когда-либо ставили на свою именную книжную полку.       Вон она — за его плечом.       Тут-то Блумфилд и схватился за свою академическую лупу. Крашеный девятнадцатилетка с проколотым ухом трахается в задницу. Да че он мог там нацарапать? Грязный романчик? Будто наблюдаешь за любовью двоих цирковых уродцев, которая никогда не будет такой же, как у нормальных людей.       В письменной рецензии Блумфилд обошел эту тему стороной, — непрофессионально все-таки, — а при личной беседе вся снисходительность полезла из него наружу.       Вот что банально, а не его книжка. Настолько банально, что даже смешно.       Ко всему этому он пришел позже. Блумфилд оставил немало полезных замечаний, — тридцатилетний же опыт, — и Билл поверил, что книгу он читал искренне и с открытым сердцем. Если бы не Роберт, после той рецензии «Ручной сон», наверное, закончил бы свою жизнь там же, где и его подростковые рассказы, — в традиционном погребальном костре.       Так в древности хоронили погибших в битве героев.       Правда хвалиться Билл не спешил. Словно если он похвалит себя, тут же спугнет удачу, которая положила его книгу на стол подходящему человеку и не позволила ей затеряться среди других.       Повела его тем давним вечером в лес прочь от лагеря. Как и шесть лет спустя позвала зайти в городскую библиотеку.       Он глянул на Роберта — курносый профиль, облюбованный светлячками фонарей. Наверное, Роберт надеялся на другую удачу в жизни. Сам иногда лежал допоздна — глядя на него спящего и чувствуя тепло его тела рядом, лишь не касаясь, чтобы не разбудить — и думал, что отдал бы все, только бы Роберту стало легче.       В нем так и осталась тень того двенадцатилетнего уверенного в себе мальчишки, который знал, что однажды сделает что-нибудь великое.       Билл тоже это знал. Душа Роберта бредила простором и лесами, словно у бродяг, о которых писали Уолт Уитмен и Джек Керуак, — он готов был вести за собой, если хорошенько попросят, но долго следовать за кем-то не смог бы, иначе сбежит под покровом тьмы, ступая тихо, как лесной зверь. Ему впору быть главным героем.       Им обоим, может. У них ведь одна история.       Только о ролях в ней лучше не задумываться — вот бы их сюжет зарос речным илом в самой глубокой и темной заводи. Вот бы, а. Ну и черт с ним.       Он вновь перевел взгляд на Беверли — поймать ее внимание, прежде чем они с Ричи подхватят другой разговор.       — Когда тот парень дочитает, скажешь, как ему? — попросил он.       — Конечно. Если Шарлотта мне расскажет.       — Я п-переживу, если ему не понравится. Эту книжку уже раскритиковали, и я… — Ходил с влажными глазами весь день и чуть сгоряча ее не выбросил. — Не важно. Я просто хочу знать.       — Билл. — Роберт сжал его руку.       — М?       Он повернулся.       — Тот мужик… — Роберт кивком указал на другую сторону дороги. — Он следит за нами, да?       Билл выглянул из-за его плеча. На обочине — облокотившись об автомобиль между двумя озерцами света — курил мужчина. Лицо словно за зыбким дымным полотном, грубая кожаная куртка — будто ровесница его «Форда» из восьмидесятых, — и тяжелые ботинки, словно из ночных кошмаров ребенка. Позади автомобиля на стенах парикмахерской проступало вкрапление граффити.       Такие сцены в памяти задерживаются, словно острова, — дрейфующий образ без времени и места — из тех, что однажды прибьются к его книге, как найденная Атлантида.       — По-моему, я уже видел его в городе, — пробормотал Роберт.       — Ты не…       — Я не говорил, но это правда, клянусь, — выпалил он. — Какого хрена ему нужно?       — Я верю. М-может, живет рядом.       Положил руку ему на плечо.       Сказать, что он не пялился, Билл не мог — мужик-то глазел.       — Что такое? — спросил Ричи и остановился, приглядываясь. — Вы его знаете?       — Не…       — Эй! — окликнул Роберт.       Билл сжал ему плечо легонько — сквозь толстовку чувствовал, как напряглись мышцы.       — Не надо, Роб.       Мужик в кожанке докурил и, отбросив сигарету, выровнялся — он не спешил, будто делал одолжение какому-нибудь тощему дерганому пареньку на волмартовской парковке.       Я подвину свою тачку, но, если бы не во-он те камеры, я прибил бы твои яйца к капоту, усек?       Во «Сне» Билл писал о таких. И теперь считывал кожей.       — Эй! — повторил Роберт. — Что тебе нужно? Какого хрена вы за мной следите?       Тот открыл дверь.       — Что вам всем нужно? Почему вы не оставите меня в покое?       Глаза вновь остекленели, огромные и испуганные, — теперь они точно делили одни мурашки на двоих. Роберт все еще сжимал ему запястье, наверняка сам не замечая, как крепко его схватил.       Дверь автомобиля хлопнула — силуэт водителя и брызнувшие на дорогу фары, — наученный сериалами о полицейских, Билл выхватил флоридские номера.       — Роб, — тихо позвала Беверли.       — Да какого хрена? — выплюнул Роберт. — Почему они ко мне прицепились?       Ричи опомнился первый.       — А, по-моему, ему просто не нравятся парни, которые держатся за руки, — фыркнул он. — Можем выразить сочувствие. Как думаете?       Он выступил из-за плеча Роберта и показал средний палец вдогонку автомобилю. Беверли добавила свой, провожая красные глаза фар.       — Пральна! — крикнул Ричи. — Вали!       — Давай! — Беверли ткнула второй палец, будто поставила еще один восклицательный знак.       Роберт развернулся спиной к машине.       — Простите, — пробормотал он и потер щеку, словно в этом жесте пытаясь спрятать себя самого. — Наверное, он даже не смотрел. Я не люблю, когда… У меня от этого…       Вспыхивает паранойя.       Билл подошел на шаг ближе — коснулся его руки, отнимая от лица.       — Все нормально. Не переживай. Ричи прав. Это просто придурок какой-то. Он за тобой…       Роберт увернулся от его рук — может, в голос ненароком закрались лишние нотки. Будто обманываешь ребенка, что все будет хорошо, когда сам ни в чем не уверен. Этого Роберт не терпел.       Да и не заслуживал.       — Наверное, — пробубнил он.       — Да точно, — сказал Ричи, обернувшись. — Он увидел, что вы держитесь за руки, и подумал, что должен проучить вас этим своим стремным видом. Зуб даю, в школе этот тип был вроде нашего Бауэрса. Помните его? Уверен, он до сих пор вспоминает те годы, когда его полшколы боялось, как лучшие в жизни.       — Точно, — добавила Беверли. — Зато у таких мужиков всегда есть жены, с которыми они даже не разговаривают.       — Кто-то же и за отца Генри замуж вышел, — согласился Ричи.       Роберт опустил взгляд — лицо смягчилось ямочками у губ.       — Да я понял, понял. Придурок. Вы уже все про него знаете. Давайте пойдем отсюда?       Он зашагал первый, сорвавшись с места и оборвав разговор, будто торчащую нить, — пришлось припустить, чтобы поспеть за ним.       Вновь болтовня на языки не шла — Ричи и Бев искали урну, чтобы выбросить бутылку, и так скоротали остаток пути.       У паркового перекрестка Билл вновь взял Роберта за руку и обхватил его прохладные пальцы. Еще через квартал Роберт сжал ему ладонь в ответ.       Поглядели друг на друга искоса — такие взгляды считываются без голоса и без слов. Прости, что оттолкнул, Билл.       Без слов:       Ничего. Это мне не нужно было так с тобой говорить. Ты извини.       Научились прощать друг друга, не ссорясь.       Билл и кое-что иное знал. Сейчас Роберт больше всего на свете хотел оказаться дома — в дни похуже он носил капюшон на улице, надевал наушники и сторонился полицейских машин, — когда они вернутся и лягут в постель, обнимаясь, и шумный-яркий-подсматривающий Дерри останется за дверью, его паранойя стихнет.       Без слов:       Скоро придем. Не кори себя так, Роб. Хорошо?       С улыбкой:       Ну только если ты меня просишь.       Да чего тут не сделаешь? Попросишь, пальцы скрестишь — лишь бы не повторился прошлый ноябрь. Роберту нужно это лето. Его любимые прогулки до озера. Его собственный дом. Ночевки на террасе с разговорами, пока раннее утро не высветит лица. А не вот то, что…       Им обоим нужно.       Остановились они около дома Беверли — многоэтажка с пожарными лестницами для смурных главных героев вроде них двоих. По ночам туда выходят (повыглядывать что-то или кого-то) покурить, расписывая кончиком сигареты треснувшую тьму.       Хорошее место для киношных прощаний.       Которых Ричи и Бев ждали от него, словно сегодня именно он должен поставить точку, иначе день завершится неверно.       — Спасибо, что пришли, — забормотал им Билл. — И что прочли книгу. Я думал, будет неловко, но… Спасибо.       Они обнялись. И спустя мгновение к ним присоединился Роберт — пряча его от покусывающей майской прохлады со спины. Билл сам не сдержал улыбки.       Даже если боялся звать себя счастливым, он был счастлив в этот миг.       Словно в объятиях друзей удержать удачу легче.       Втроем они подождали, пока за Беверли закроется дверь, и Ричи, махнув им рукой, шмыгнул в еще гудящий по мэнским меркам и живой, как пчелиный роек, центр.       Развернувшись через плечо, они с Робом двинулись домой.       — Они никогда больше со мной не заговорят, верно? — спросил Роберт.       — Заговорят.       — Черт. — Он запрокинув голову, выдыхая в черное, с парой звезд, пробившихся сквозь городское освещение, небо. — Мне нужно научиться как-то внутри себя это переживать.       — Может, не надо, если тебе так лучше?       Роберт пожал плечами.       — Не особенно, — ответил он. — Может быть. Я не знаю, — он хмыкнул и, махнув рукой, заговорил чуть бодрее: — Так ты правда думаешь, что Ричи и Бев еще будут со мной общаться? А то я сегодня рано обрадовался.       Не то шутил, не то спрашивал серьезно — лишь вполшутки.       Верил, что писака разбирается в тонкостях дружеских взаимоотношений, раз уж они стали его героями, однажды попав к нему в повесть.       — Будут, конечно, — ответил Билл. — Ты видел? Они готовы были ради тебя ввязаться в драку с этим типом.       — А! Так вот что это было, — усмехнулся Роберт.       — И я тоже, чтоб ты знал, — добавил он. — Представь себе. Этот мужик тормозит, возвращается. И тут мы вчетвером. Тогда он…       — Ага. Из-под ботинок — искры. Пар из носа. Глаза красные. Прям сатана.       — Числом возьмем.       Бросил короткий взгляд пробежаться по улице — пусто под фонарями, на дороге никого — и пролез ладонью ему под распахнутую толстовку.       Они зашли за угол — выплыли на свою улицу, будто на гекльберрифинновском плоту. Парковка у парикмахерской пустовала, как дежавю в сновидении.       Когда она осталась позади, Роберт обнял его за плечи.       — А был отличный день, да? — вздохнул он. — Я хоть тебе не сильно праздник испортил?       — Это не только мой праздник.       — Да ну, — отмахнулся Роберт. — Мы же договаривались. Мне и в твоих посвящениях нравится.       Но книжки — это ведь общее дело. Роберт с первых глав помогал ему с «Ручным сном». Разве не их разговоры натолкнули его на лучшие сцены в книге? Разве не Роберт читал для него вслух целые главы и разыгрывал с ним диалоги? Он чуял, когда текст запинается и фальшивит, и если в его исполнении фраза не звучала, значит, переписать ее точно придется.       Когда у него сел голос — после тридцатистраничной главы, вроде этой, — Билл отпаивал его чаем, извиняясь. И Роберт целовал его в уставшие веки перед сном.       Его имени полагалось быть на обложке как соавтору, но он отказался — сколько ни уговаривай.       Это твое, Билл.       Напиши обо мне в посвящении, если хочешь.       Билл еще раз глянул по сторонам — их притенил молодой клен с еще не окрепшими птичьими лапами вместо листьев, — и встал на носки. Потянулся к Роберту, чтобы забрать у вечера припрятанные, словно на хранение, поцелуи.       — В каждом, — пообещал он. — В каждом посвящении, Роб.