***
Уже в подъезде пахло ужином. Доминик слегка выдавил из себя улыбку, но все-таки поднимался на лестничную клетку, ощущая: что-то было не так. Счастливая семья, где прекрасные детки и красивая жена, а ему с каждым днем становилось все больше наплевать. Вечера дома превращались в петлю: одно и то же по кругу. Петля затягивалась. Рутина съедала счастье. Формально, Ховард изменял Дороти. Потому что на стороне у него оказался кто-то другой, заставляющий кровь закипать. Кто-то, кто вызывал у Доминика нездоровый интерес, ублюдскую страсть, жажду… И желание неясно чего. Но щекотало нерв и заставляло сбегать по утрам. Мэттью бывал наедине с самим собой лишь на улицах. Доминик искал на тех же улицах свою лихорадку. Ее предмет. Выходило довольно необычно, ведь теперь возникал вопрос: кто кого найдет быстрее? Потому что с некоторого момента Беллами был в игре и оказывался игроком далеко не слабым. Ховард не подозревал об этом ровно так же, как Мэттью – что был преследуем до колледжа накануне. И Ховард преспокойно – устало и нехотя, но вынужденно, – открывал дверь в свою квартиру. Дверь, за которой его ждали те, кого он ждать перестал. – Папа! – выкрикивали из-за угла. Дороти появилась с полотенцем в руках, задержавшись после криков на пару секунд. Она улыбнулась ему совсем по-домашнему, с такой искренней любовью, что где-то внутри сжалось. Ховард был таким отвратительным мужем и еще более безответственным отцом. – Привет, – кивнули ему. Дороти потянулась, чтобы Доминик поцеловал ее, и тот сделал это машинально. – Ужин уже готов, сейчас погрею тарел… – Я не голодный, – выкинул Ховард. Полотенце едва не выпало из рук. Возможно, именно в этот момент Дороти впервые начала что-то подозревать. – Перекусил после работы с Гленом, – тут же добавил Доминик. Знал, как жена реагирует на подобные отказы, и совершенно не хотел ее расстраивать. Тем более… Это начинало звучать оправданием. – Извини, тяжелый был день. Есть хотели, как собаки… И устал как пес. Дороти рассмеялась. Она перекинула полотенце через плечо и не удержалась, положив руки мужу на плечи. Ее поцелуй принес больше дискомфорта Ховарду, чем удовольствия. И на этот раз Доминику не удастся спрятаться от ощущений внутри. Его подтошнило от самого себя. Не подав виду (за что отдельное спасибо работе), Ховард потрепал по голове сына и постарался как можно быстрее скрыться в спальне. Пока Дороти будет возиться на кухне, а дети побегают по гостиной, у него будет немного времени. Может, это все сон? Доминик не заметил, как отключился. Не раздевшись, как был, он упал в постель, даже не убрав покрывало. Где-то за стеной визжал Джеймс, веселящий Мэдисон – перед сном они вдруг решили побеситься, хотя последняя едва ли соображала в свои два с половиной месяца. И Дороти, между прочим, так мечтала, что они с мужем запрутся в спальне и… У них так давно не было… Она… – Мам, с папой что-то случилось? – спрашивал Джеймс, заметив, как Дороти загрустила. Она только что увидела, что Доминик уснул. Но, как любящая и до смертельного уставшая жена, не смогла сделать ничего, только укрыла мужа пледом. Укрыла пледом, погасила свет и оставила одного. А сама взяла чистое одеяло и приняла решение этой ночью спать в гостиной, с детьми. – Ничего, солнышко, – Дороти улыбнулась из последних сил. – У папы тяжелая работа. Мы ведь разговаривали об этом, помнишь? – И о здании, где почти нет окон? – Точно. Джеймс засмеялся. Он гордился отцом – ведь Доминик казался таким самоотверженным, мужественным и трудолюбивым. Джеймс хотел бы стать таким же. И, сохранив на душе трепет, он вернулся к кроватке Мэдисон и от чистого сердца проговорил ей, будто песню: – Вот видишь, сестренка, какой у нас папа. Он работает и охраняет нас и маму. Чтобы не было плохих людей. Это как-то подняло настроение Дороти. Она сперва даже думала обижаться на мужа, а после все взвесила. От слов Джеймса же совсем отлегло. Благодарность встала на место легкой печали. – Наш папа – герой, – продолжал мальчишка. – Он делает все, чтобы взрослые были счастливы. Запыленные с заводской смены морщинки появились на лице Дороти. Она любовалась Джеймсом и удивлялась, как же сильно сын был похож на Доминика. И она с радостью приняла слова, сказанные следом. Жаль, Ховард их не слышал. Жаль, их не слышал Мэттью. – Чтобы взрослые были счастливы, а детки – в безопасности. Чтобы никто не обижал детей!***
Да, чтобы никто не обижал детей. Джеймс, наивный ты маленький Джеймс, солнышко Дороти и продукция сперматазоидов Доминика. Если бы ты только знал, что твой отец не только не трудился на благо общества, не только не работал ради безопасности северного Лондона и всех его детей, но и коренным образом издевался над этими детьми… Скажи-ка нам, Джеймс, что бы ты тогда запел о своем ненаглядном папочке? Космические миры распадались над Лондоном, но все это лирика и так не к месту, что тошнит даже больше, чем Ховарда – от Ховарда. Тот спал мертвым сном, не найдя сил ни на храп, ни на телодвижения – все затекло и онемело, но спящим-то наплевать на подобное. В соседней комнате под теми же мирами, убаюканные материнским теплом, дрыхли чертовы дети. Мэдисон в кроватке, Джеймс на диванчике с Дороти. Им снились радужные облака из ваты, сладости, единороги – хуй там знает, что снится нормальным людям. Доминику не снилось ничего. Сегодня даже без убийств. Сегодня даже без сна – вот слоган поинтереснее и попечальнее. Это мы плавно переходим к Мэттью, который решил предпочесть холодную студию – у домашнего очага ему все равно было холоднее. Мать даже не заметила, что сын не вернулся домой. Тони поспрашивал у той, будто в стенку, и ничего не добился. Звонить было не с чего. Где же старший братик? Старший братик выкорчевывал из себя блядские мысли. Исступленно глядеть в потолок – красиво только на словах, такое очередное лиричное звучание. А это была прострация, причем не сладкая, без нежности и спокойствия. Исступление – это о потерянной жизни в черепной коробке. Ноль. Такой, которым Мэтт не грезил стать, но, кажется, придется. За диваном валялась травка (или крэк?) и даже не почищенная после прошлого раза трубка. Мастера над огоньком рядом не нашлось – обычно же Томми подавал Беллами зажигалку. Не то чтобы Мэттью не мог сделать этого сам, но, поймите… Он, право, слегка боялся огня и пламени. Сгореть, что ли. Но это, блять, еще раз и в тысячный раз лирика. Нахуй лирику. – Нахуй Ховарда, – выплюнул из себя Беллами. Его ждал тест на наркотики. Травку лучше не курить. Да-да, обычно соль и синтетику не находят в крови, только если не рыскать по всему организму с трубкой. Как ФГДС, только в наркодиспансере и наказуемо при выявлении «найдено». Еще один страх в копилку жертвенных комплексов Мэтта. Этим мальчишка завтракал – светало. Комплексное питание, хули. Как заглотишь – выйдет с рвотой вся твоя тьма. Жаль, что и это, черт ее возьми, лиричная дичь. А Беллами такое не любил. Ой как не любил. Да и вряд ли питал это наивное чувство, только если к Тони – оно и ясно, ведь братская любовь как-то возлагает ответственность, которой Мэттью наградили без предупреждений. Ради прочего мусора Беллами жить не мог. И если мог жить, то даже не ради младшего брата. Ради чего же, ну? Не подскажешь мне, внимательный зритель, верный читатель? Голодный, падкий на дерзость и грубые беспринципности? Мэттью Беллами жил ради своих демонов, которые подгоняли его розгами, гнали вперед. Хуже – Мэттью Беллами был их предводителем. Заниматься самобичеванием и мазохизмом – занятие из удивительных. На это подсаживаешься. С этого уже не слезть.