Твердыня Notre-Dame их спаяла воедино

      Афиши со дня на день опубликуют, а в нашем мирке ещё царит некий хаос, напряжение с каждым днём нарастает. Внутри нашей крепости кипит творческая жизнь, а за стенами — августовский Париж, погружённый в летаргический сон. О, его трудно будет покорить, этот видавший виды город, который в своё время не открыл ворота Жанне д’Арк… Не знаю, почему мне это вспомнилось… Но я ни с кем не делюсь своими опасениями и не позволяю себе падать духом, как и каждый из нас.       Мы выбиваемся из сил, стараясь достичь высоких показателей, чужие друг другу люди, в моменты, когда накатывает усталость, мы постепенно начинаем ощущать, что значит товарищеское плечо. Ma\Та maison si tu veux Ce sera ta\ma maison       В который раз мы репетируем с Гару эту песню. Его бархатная хрипотца и мой тоненький голосок сплетаются воедино, создавая весьма интересное, необычное и по-своему трогательное сочетание. Вокруг нас медленно крутятся гаргульи на пьедесталах, а внутри них — незримые обитатели, о которых знаем только мы — режиссёры и артисты.       Мой гостеприимный коллега по сцене тяжко страдает под горбом, с которым они, кажется, скоро станут единым целым. Эта наш единственный дуэт, где мы стоим рядом, неотделённые никакими преградами, и я особенно остро чувствую, как тяжела его ноша. Удивляюсь, как он ещё умудряется петь в таком положении.       Несмотря на физические неудобства, он всегда весел, пытается шутить, мне с ним светло и спокойно. Если Квазимодо был таким, то Эсмеральда, действительно, дурочка!       Да, я часто недовольна своим детищем. Каждый вечер я окидываю взглядом проигранные за день сцены, я изучаю мою цыганку с разных сторон, леплю, творю, малюю. Мне не хочется, чтобы она была ни прелесть какой дурочкой, ни ужас какой дурой. Никакой приторно-сладкой инженю мейд ин Warner Bros. Pictures или героини анекдотов про блондинок.       Я хочу, чтобы зритель поверил, что моя Эсмеральда живёт сердцем, она вне общества. Если она делает ошибки, то из-за своей неискушённости, пусть её легко обмануть, но она не лишена гордости и достоинства. Она — дитя дорог, уходящий в небытие пасторальный образ пастушки, которую поглотят её наивность и человеческая жестокость. И каждый раз я спрашиваю себя, а достаточно ли я вложилась, чтобы это было действительно так.       Хватало ума не спрашивать об этом нашего режиссёра, который с каждым днём становился всё злее. Жюли, большую часть времени проводящая в зале рядом с режиссёрами, кажется, чувствует себя внештатным сотрудником. С удивлением для себя я понимаю, что начинаю прислушиваться к ней. — Лиззи, эти кровопускания необходимы. Там наверху мы все словно обнажены, видно все наши ошибки и промахи, он хочет, чтобы проживали наши роли. Ну и вообще представь: мы все практически новички, кроме Даниэля и Брюно, и должны дорасти до них.       Конечно, я это сознавала. Более того, я уверена, что моя Эсмеральда в глазах Жиля по сравнению с персонажами, которых создают Брюно и Даниэль, не имеет никакой ценности. Когда репетируют наши поэт и священник, я нахожусь в зале или за кулисами и, затаив дыхание, наблюдаю за этими монстрами сцены. Я впитываю их экспрессию и передаю эту энергетику моей Эсме. В мой танец помимо лёгкости добавляется экспрессия поистине цыганская (по крайней мере, я в это верю, а ещё Жиль больше не делает замечания, а только внимательно на меня смотрит).       После небольшого перерыва очередь мсье Лавуа преодолевать невидимые сценические баррикады, и он это делает восхитительно! Где-то в глубине души я сознаю, что так не должно быть! Он слишком человечный, этот священник, слишком притягательный, харизматичный… Слишком много «слишком»! Священники такими быть не могут!       Теперь мы с ним вдвоём на сцене. После «Аве Мария» я старательно «играю лицом» в то время как на втором плане (самая несправедливая расстановка персонажей) распинается мой оппонент. Просто «Стансы Родригеса» в исполнении героя Гюго. Tu vas me détruire       Фраза, повторённая несколько раз, отбивает ритм мурашками по моей спине, мне становится жарко… Мсье Лавуа будто расплющивается молотом, из пламени бросается в леденящий холод. Он себя колесует, четвертует яростно, пылко, нежно… Я не знаю, как он это делает, но получается так прекрасно, искренне, страстно… — Мама миа, подними ты юбку ещё чуть-чуть, чтобы открыть колено! Ты же моешь ноги! — кричит мне режиссёр. — Твоему целомудрию любая монашка позавидует!       Чувствуя, как краснеют щёки, я покорно обнажаю колено… — Вот так, ещё выше, до середины бедра…       Краснею ещё больше… Но режиссёр как будто не замечает. — Вот, а теперь проводи чувственно по коже пальцами! Священник должен видеть эти движения, они его воспламеняют, он горит… А Эсмеральда ничего не замечает вокруг себя…       Последнее мне никак не удавалось… Даже не кидая украдкой взгляд на мсье Лавуа, я чувствую, что священник прожигает взглядом мои обнажённые участки кожи… Становится жарко, напряжение растёт… Tu vas me détruire       Эта фраза похожа на пламя снаряда, как в романе Барбюса, это хлопок лопнувшего стекла, камень, несущийся в бездну…       Как заворожённая, я опускаюсь на край колодца, чувствуя, как он приближается. Через считанные секунды меня опаляет его горячее дыхание, своими руками он очерчивает в воздухе мои ноги, бёдра, талию, плечи, всё так же напряжённо озвучивая ту же фразу…       Я не помню, как вылетаю за кулисы после этой партии. От мсье Лавуа веет просто крышесносной энергией, она опаляет, обжигает, выворачивает душу и заставляет моё сердечко учащённо биться… Так, Лиззи, стоп, это уже просто набор клише от Барбары Картленд!       В коридоре чуть не налетаю на Гару: — Ой, прости, приятель, я такая неловкая и угловатая, — лепечу на ходу извинения (ну да, а ещё такая несуразная, такая противоречивая вся) — Да ты ни при чём, это я угловат, — рассмеялся Гару, — завихватски снимая с себя горб.       Я замечаю, что он хромает — Так тяжело, бедняга? — Да ничего, привыкну. Это из-за спины, я же наклоняюсь влево, вот и нагрузка на ногу, левая часть как-то вообще тяжеловата… Тут меня осенило: — Слушай, Гару, у меня дома есть мазь «Лошадиная сила»… — Название мне нравится… — хохотнул здоровяк. — Да не перебивай, она от боли в спине, в суставах, давай я тебе принесу! — Ну что ж, готов стать жертвой эксперимента, а кто втирать будет? — Да хоть я. — Смело, — хмыкнул Гару, — девушки за мной ещё никогда так не ухаживали. — После прихода славы и не так начнут, а пока просто считай это братской поддержкой.       Ох, знала бы я, во что выльется эта братская поддержка

***

      На следующий день я стою собственной персоной над диванчиком, на котором лежит Гару, и методично втираю в его спину бабушкину мазь. Помню, брала её из Крыма для папы, когда у него болели суставы, но он так и не воспользовался ею. Средства несостоявшейся тёщи ему были как-то не по сердцу, зато Гару их быстро оценил. — Ммммм, Лиззи, ты богиня массажа! Ооомммм, ещё-ещё, вот тут, продолжай, — мурлыкал Гару. — Ты не волк-оборотень, ты кот! — усмехнулась я. Звонарь в ответ только прыснул и продолжил блаженно стонать. — Да перестань ты так стонать, а то за дверью подумают, что я тебя мучаю! — И что эта мука сладка, — проурчал в ответ хитрый голубоглазый квебекуа. — Добавить горчицы, чтоб жизнь мёдом не казалась? — Нет-нет, лучше коньячку, чтоб с внутренней стороны согреть! — Ну это ты как-нибудь сам…       Наши спа-процедуры неожиданно прерывает звук открывающейся двери. — Гару, не забудь, у нас через пять минут начало…       Мы с Гару синхронно поворачиваем головы на голос… Ну почему всё так? За что?! В дверях гримёрки Гару стоит Лавуа собственной персоной и смотрит на нас каким-то странным взглядом, в котором по возрастающей градации сменялись разные эмоции от замешательства до удивления, от закравшегося сомнения до… ревности? От тихого гнева до «не влезай — убьёт». Интересно, какие мысли спровоцировали его на такую быструю смену эмоций и почему я заранее уверена, что они мне не понравятся?