Я прокричал твое имя по радио

Октябрь, шесть лет и девять месяцев с момента релиза «Порчи» Одна из очень немногих констант в его отношениях с Дазаем с тех пор, как они встретились, заключается в том, что тому всегда удается каким-то образом доказать ошибочность предположений Чуи. Например, Чуя думал, что после всего, что случилось в августе, он не может быть еще злее, что его гнев, наконец, достиг своего максимума. Затем он, блять, слышит, как Дазай говорит о его музыкальном пике, и оказывается, что его ярость на самом деле имеет гораздо больший объем, чем он первоначально предполагал. Чуя искренне раздумывает о том, как убить Дазая. Или, по крайней мере, покалечить. Он не знает, как писать настоящую музыку? Это было почти смешно в каком-то болезненном смысле, поскольку слова исходили от человека, который никогда не вкладывал и унции* искренних человеческих эмоций ни в одну песню, над которой когда-либо работал. Большую часть времени Чуя не наслаждается тем, как слава изменила отношение остальных сотрудников PMR к нему. Он ненавидел переход от смеха и разговоров со всеми, которые он легко заводил, когда ему было шестнадцать, к людям, начавшим вести себя по-другому. Слава — это странно, и люди странно реагируют на нее. Она действует, как щит, заставляя их отдавать предпочтение светской беседе и ненужным комплиментам, когда он начинает говорить с ними. Обычно Чуе приходится приложить усилия, чтобы сломать этот щит. Он приветствует каждого по имени, расспрашивает людей об их текущих проектах, пытается напомнить им, что он ничем не лучше их. Сегодня Чуя благодарен, что никто не осмеливается заговорить с ним, когда он проносится через все здание PMR по пути в офис Мори. Люди, которых он встречает по дороге, бросают всего один взгляд на выражение его лица и быстро убираются с дороги. Человек, который собирался ехать в том же лифте, что и он, очень кстати забыл что-то в своем кабинете и чуть не споткнулся в спешке, стараясь побыстрее покинуть замкнутое пространство. Это вызывает улыбку на лице Чуи, хотя он и далек сейчас от положительных эмоций. Он прислоняется к задней стенке лифта, когда тот поднимается на верхний этаж, в нетерпении сжимая и разжимая кулаки. Он почти яростно отталкивается от поверхности, когда в месте его назначения дверь открывается. Чуя без колебаний заходит прямо в кабинет Мори, не утруждая себя стуком. Он открывает дверь в, к счастью, пустую комнату, за исключением Мори, сидящего за своим столом. Тот, кажется, совсем не удивляется. На его лице понимающие взгляд и улыбка. — У меня было предчувствие, что мы увидимся сегодня утром. У меня уже все расписано, — говорит Мори, закрывая лежащую перед ним папку и жестом приглашая Чую подойти. Тот пересекает комнату, вставая перед столом Мори, слишком напряженный, чтобы сесть, и заставляет себя сделать глубокий вдох. Мори не заслуживает того, чтобы он срывался на нем из-за эмоций. Особенно когда Чуе что-то нужно от него. — Я понимаю твою реакцию, Чуя-кун, — начинает Мори, используя свой терпеливый и успокаивающий тон. — Но хотя последствия твоей вспышки в прошлый раз и можно было уладить, PMR не может допустить, чтобы вы с Дазаем бросались друг на друга в прессе. Это не очень хорошо ни для нас, ни для Audio Detective Agency. Оно будет нарастать, как снежный ком, и становиться все непригляднее. Так что тебе придется быть взрослее и оставить все как есть. — Я и не собирался отвечать, — Чуя позволяет Мори читать свою лекцию, хотя ему трудно сдерживаться, чтобы не прервать ее. Может быть, Чуя и ладит с Мори лучше, чем кто-либо другой в архивах Port Mafia Records, но даже ему не простили бы такого неуважения. — На самом деле, у меня был другой план. — Не собирался? — Мори поднимает бровь. Чуя никогда не может точно утверждать, удивлен тот или нет, но он кажется таковым сейчас. — Что у тебя на уме? — Две вещи, — Чуя широко улыбается, чувствуя, наконец, нечто отличное от гнева: предвкушение. — Но в первом случае мне понадобится ваша помощь. — Давай послушаем, — соглашается Мори, так же широко улыбаясь в ответ.

***

Середина июля, шесть месяцев до релиза «Порчи» Спустя несколько недель после возвращения из турне, Дазай обнаружил, что проводит все больше и больше времени в маленьком (или, возможно, это был подходящий размер для кого-то настолько миниатюрного) общежитии Чуи. Чуя жил в одном из общежитий PMR, расположенном в здании неподалеку от головного офиса. Дазай же отказывается жить так близко к работе и остается в своей дорогой квартире чуть дальше к северу, которая, как он сказал Мори, стимулирует его творческий процесс. Двигаться теперь в другую сторону после окончания рабочего дня входит в привычку. Вместо того, чтобы повернуть направо к дому, Дазай поворачивает налево к уродливому зданию общежития и начинает подниматься по лестнице на третий этаж. У него не было возможности досаждать Чуе так сильно, как он хотел, в течение дня, поэтому он посчитал обязанным себя делать это в свободное время. Чуя начал носить действительно отвратительную шляпу, и Дазай даже не получил еще возможности использовать одну из прибереженных шуток, чтобы поиздеваться над ним. Ему кажется, что с Чуей что-то… Немного не так в последнее время. Он не проводил в офисе и половины того времени, в которое Дазай ходил его искать. Он также не работал с Коё. Между ними возникла некоторая дистанция с тех пор, как Чуя затмил ее в Южной Корее (из-за чего Дазай не чувствует себя виноватым). Дазай пытался добиться от Чуи ответа в течение нескольких недель, но тот был чрезвычайно молчалив по этому поводу. Дазай также не смог ничего выяснить, вынюхивая информацию по всей PMR. Но что-то определенно изменилось с тех пор, как они вернулись из турне. Это одна из тех вещей, которая не бросаются в глаза при первой встрече с Чуей. Он кажется довольно открытым человеком, скрывающим большинство своих эмоций, и он не боится делиться своим мнением, каким бы грубым оно ни было. Но чем ближе к нему Дазай, тем больше он замечает, что Чуя чрезвычайно осторожен, когда дело доходит до определенных вещей. Дазай считал, что достаточно хорошо знает Чую до того, как они отправились на гастроли, и считал его вспыльчивым, но предсказуемым подростком, который просто поет необычайно хорошо. Потом он проснулся на корабле и увидел, как Чуя ворочается во сне и едва слышно хнычет. Это потрясло Дазая больше, чем ему хотелось бы, а потом Чуя вел себя так, будто ничего не произошло. Оказалось, Чуя настолько же хорошо хранит секреты, насколько поет. Дазай искал дольше, чем он признает, причину, по которой Чуе могли бы сниться кошмары, но так и не смог ничего придумать. На самом деле, жизнь Чуи до игры с Овцами была одним большим пустым пространством. Дазай заметил, что он входил и выходил из системы приемных родителей еще тогда, когда читал досье Мори на него после приказа завербовать, но он не пожелал копать глубже. Он рассматривал рыжеволосого как работу, более интересную, чем обычно, но не стоящую того, чтобы тратить на нее столько усилий. Теперь, проведя с Чуей несколько недель в турне, Дазай понял, как сильно просчитался. Он достигает комнаты Чуи в конце коридора на третьем этаже и вытаскивает копию ключа, которую сделал после кражи самого ключа (это намного быстрее, чем ждать, пока его собака подойдет к двери). Дазай рывком распахивает дверь и уже собирается позвать Чую, когда слышит звуки пианино, доносящиеся из музыкальной комнаты. Он закрывает рот и идет на звук, запирая за собой дверь. Общежитие Чуи начинается с крошечных совмещенных кухни и гостиной. Затем ванная, спальня и музыкальная комната. Последняя, вероятно, была предназначена для сна, но Чуя выбрал рояль вместо кровати и спит в том, что на самом деле является большим чуланом. Все общежитие завалено вещами Чуи. Почти на каждой поверхности лежат ноты, компакт-диски и пластинки. Кухня наполнена пустыми кружками и дорогим чайным сервизом, точно таким же, как тот, что стоял в кабинете Коё. Дазаю приходится перешагивать через обувь и одежду, чтобы попасть в коридор. Это был резкий контраст с его аккуратной и простой квартирой. Чуя умудрился захламить свое место бесполезными вещами за то время, что он прожил здесь, больше, чем Дазай за целый год свое собственное. Дазай удивлен, что Чуя работает над музыкой дома. Обычно Чуя любит писать и играть в PMR, ему нравится быть окруженным другими, чтобы получить их отзывы. Не похоже на него изолировать себя, это больше в стиле Дазая. Ему также интересно, над чем может работать Чуя. Теперь, когда он и Коё пребывают в ссоре, она больше не дает ему работать. Возможно, Хироцу дал ему что-то — старик, казалось, тоже попал под Чуевские чары за время турне. Это бы объяснило, куда он исчез. Хироцу часто находится рядом, но обычно он работает со студиями звукозаписи вдали от офисов Коё или Дазая. Тогда почему Чуя просто не сказал — это кажется мало вероятным. Если только Чуя не скрывается, чтобы позлить Дазая (вот это уже кажется вполне вероятным). Дазай поворачивает за угол и видит Чую, стоящего к нему спиной. Одет тот небрежно, должно быть, не заходил сегодня в офис. Но на нем все еще его уродливая шляпа. В сочетании со спортивными шортами и толстовкой она выглядит странно. Дазай удивлен, что Чуя без своего обычного чокера. Он сосредоточен на песне, которую играет, и, вероятно, даже не слышал, как вошел Дазай. Чуя становится таким, когда настолько погружен в музыку, что теряется для мира. Дазаю не терпится напугать его. Чуя играет песню, которую Дазай никогда раньше не слышал. Фортепианная аранжировка не в его типичном стиле. Чуя любит играть с обдуманной грацией и плавностью. Звук клавиш под его пальцами медленно течет, заставляя людей чувствовать эмоции, которые Чуя извлекает из них. Сейчас совсем по-другому. Чуя бьет по клавишам почти сердито, играя более мощно и резко. Мелодия тоже тяжелая, сложный поток нот, который вынуждает Дазая автоматически остановиться, чтобы прислушаться более внимательно. — Бог бедствия, — поет Чуя. Его голос под стать игре на пианино, сильный и властный. — Все, к чему ты прикасаешься, ты разрушаешь, — он совсем не замечает Дазая, слишком погруженный в песню. — От тебя ничего не ускользнет. Арахабаки, Арахабаки, Арахабаки, — интонации Чуи нарастают, когда он повторяет это имя. Да и звук пианино тоже. В последний раз он поет громче всех, протяжно, в то время как фортепьянная музыка останавливается. Чуя на мгновение замолкает, прежде чем снова начать играть. Теперь мелодия стала намного светлее, резко контрастируя с предыдущей. Голос Чуи тоже легче, когда он снова запевает. — Что значит быть человеком? Ты обманул их, заставив думать, что ты человек? — ноты все еще содержат тот же гнев, что и раньше, только теперь они тише. Чуя резко прекращает играть и наваливается на клавиши всей своей верхней частью тела. Рояль звенит, сдвигая Дазая с его места в дверном проеме. Это звучит почти неправильно после музыки, которая только что играла. Разум Дазая не может перестать проигрывать ноты снова и снова в его голове. Это определенно не та песня, над которой Чуя работает для Хироцу. Чуя вздыхает и снова садится. Он берет ручку с верхней части пианино и записывает ноты. Даже со своего расстояния Дазай видит, что страница исписана каракулями. Он подавляет чувство неловкости. Он знает, что Чуя талантлив, он заметил, как тот мастерски доводит песни других до совершенства с тех пор, как начал работать в PMR. Хотя Дазай и не предполагал, что это будет та музыка, которую он напишет сам. Уровень мастерства песни, который он ожидал, был отталкивающим. Дазай притворно улыбается, вальсируя в комнату. — Разве соседи Чуи жалуются, когда он всю ночь воет на пианино? — небрежно интересуется он. Чуя напрягается от его голоса, но расслабляется, когда поворачивается, чтобы увидеть Дазая. — О, это всего лишь ты. — Хорошенькая у тебя мелодия, — говорит Дазай, подходя к краю пианино, чтобы получше рассмотреть ноты, которые записал Чуя. Тот почти разорвал страницу силой своего нажима на ручку в некоторых местах. — Хотя я не уверен, насколько хорошо она будет продаваться американской публике. Я не знал, что Чиби увлекается японской мифологией. Это не похоже на песню, которую они будут играть по радио. Дазай скрещивает руки на груди и наклоняется к Чуе. — Я лучше себе мозги вышибу, чем услышу это по радио, — Чуя издает какой-то недофырк. В его улыбке нет и следа удовольствия, он с излишней яростью вертит ручку в правой руке. Дазай задается вопросом, как долго тот здесь сидит. Он заметил, что Чуя был не в себе в последнее время, но у него такое чувство, что это просто прикрытие для чего бы то ни было. Дазай видел, как Чуя ругался и бушевал в гневе, смотрел, как он наблюдает за океаном, не говоря ни слова в течение долгого времени. Ни то, ни другое не было таким тревожным, как эта темная и горькая аура, которую он сейчас видит. Дазай раздумывает, что бы сказать дальше, но Чуя его опережает. — Как много ты знаешь о моем прошлом? — он поворачивается лицом к Дазаю, не сводя с него своих голубых глаз. Дазай не ожидал, что разговор пойдет в этом направлении. — Возмутительно мало, — честно отвечает он. Что-то в Чуе прямо сейчас заставляет ложь казаться неправильным выбором. — И не от недостатка усилий. Если Мори и знает больше, то он нигде не оставил никаких следов и ничего не раскрыл в разговоре. — Моя мать была музыкантом, — говорит Чуя. Дазай впервые слышит, как тот упоминает свою семью. — А еще она играла на фортепиано. Она была концертной пианисткой, хотя и не очень известной. Время от времени она еще немного сочиняла. Дазай молчит, боясь, что если заговорит, то нарушит устоявшуюся атмосферу. Он не хочет все испортить. — Когда мне было семь, она посадила меня на заднее сиденье машины и съехала с обрыва, — продолжает Чуя. Его голос бесстрастен, но он не отводит взгляда. — Я выжил, а она — нет. Руки Чуи слегка дрожат. Дазай смотрит на них сверху вниз, чувствуя странное желание взять их в свои. Что глупо, потому что Чуя, вероятно, ударит его за это. Дазай не знает, каково это — иметь чувства к своей семье. Все, что он ощущает по отношению к своей — это расстояние, и ему на самом деле все равно, увидит ли он ее снова. Они засунули его на уроки музыки практически в последнюю минуту, чтобы хоть чем-то занять его. Дазай даже не знает, как Мори вообще выследил его. Он никогда не играл нигде, кроме студии, где у него проходили уроки. Он поехал с Мори только потому, что это было хоть в какой-то степени интересно. Однако его семья никогда не делала ничего такого, что могло бы причинить ему прямую боль. Дазая возмущает, что кто-то так ужасно обращается с ребенком. Но он не перебивает. Дазай может ничего не знать о прошлом Чуи, но он знает, кто такой Чуя как личность. Он не стал бы рассказывать такие истории ради утешения или сочувствия, была причина, по которой он раскрыл все сейчас. — Факт того, что я выжил, не имел смысла, — говорит Чуя, только слегка нахмурившись. Он обсуждает свое соприкосновение со смертью так, словно описывает погоду. — Люди, которые вытащили меня из-под обломков, были потрясены. Машина была полностью уничтожена, но я каким-то образом избежал смертельных травм. Через три недели я очнулся в больнице, и, если не считать нескольких шрамов, со мной все было в полном порядке. Чуя делает паузу, чтобы узнать его реакцию. Дазай изо всех сил старается сохранить нейтральное выражение лица. Его голос дрожит сильнее, чем ему бы хотелось. Но он не станет отворачиваться. — А что случилось потом? — Я не преуспел в системе приемной семьи, — говорит Чуя, отвечая на его вопрос, но при этом пропуская больше миллиона деталей, которые Дазай хочет знать. — Когда мне было тринадцать лет, я убежал и встретил Овец. Они стали единственной семьей для меня, — и Дазай оторвал их от него, оба добавляют в своих головах. Но Дазай все равно не жалеет об этом. — Это моя мама рассказала мне историю Арахабаки. Она сказала мне, что я напоминаю ей его, — Чуя глубоко вздыхает. Наконец он разрывает зрительный контакт, чтобы посмотреть на свою правую руку, пальцы которой скользят по клавишам, касаясь достаточно легко, чтобы они не издавали ни звука. — Это не песня о Боге, Дазай. Она обо мне. О, тупо думает Дазай. На то была причина. Все его тело холодеет, как будто Чуя украл все тепло из комнаты. Теперь руки дрожат у него. Дазай никогда не был любителем насилия, но он чувствует потребность уничтожить что-то в этот момент. Может быть, это избавит его от привкуса желчи, подступающей к горлу. Он полностью встает, держась одной рукой за пианино, чтобы не упасть. Чуя не обращает внимания на его срыв, возвращаясь к более легкой части мелодии, над которой работал, когда вошел Дазай. Это заставляет Дазая вспомнить текст песни: «Ты обманул их, заставив думать, что ты человек?» На этот раз она воспринимается по-другому. Дазай больше не хочет ее слышать. Он грубо хватает Чую за запястья, отталкивая его руки от клавиш. Чуя снова смотрит на него, выражение лица нейтральное, но это явно маска. Отстраниться, тем не менее, он не пытается. — Ладно, хорошо. Твое прошлое — это что-то прямо из влажного сна писателя-садиста из фильма ужасов. Почему ты пишешь музыку об этом, если это делает тебя таким несчастным? — требует Дазай. Он говорит почти отчаянно, сам себе удивляясь. Он не может решить, чувствует ли он больше грусть или злость. — Мори хочет, чтобы я выпустил сольный альбом, — говорит Чуя, пожимая плечами, будто это оправдывает то, что он причиняет себе боль ради того, чтобы исполнить желание Мори. — Он сказал мне, когда мы вернулись из турне. Его впечатлила реакция на «Золотого демона», и он решил, что я готов. Он хочет, чтобы я написал его сам, предупредил меня, что это должно дотягивать до стандартов Port Mafia Records. Дазай чувствует легкое отвращение к самому себе. Если бы он не подтолкнул Чую к игре, они бы не сидели здесь и не обсуждали это. Он не жалеет о новой информации — он хотел знать, но он не так рад, как себе представлял, тому, что наконец-то получил некоторые ответы. Часть вины лежит и на Мори с Чуей. Мори, без сомнения, знал обо всем этом и просто не заботился, пока он мог получить альбом из этого. А Чуя никогда не скажет Мори «нет». Дазаю не переубедить его. Поэтому Дазай сосредотачивается на том, что он может сделать. — Сольных певцов переоценивают. Мы должны быть дуэтом. — Что? — переспрашивает Чуя, явно удивленный. Он вытаскивает свои запястья из хватки Дазая и смотрит. Его глаза бегают по лицу Дазая, ища признак того, что он что-то пытается вытянуть. Дазай удостоверяется, что тот ничего не увидит. — Мы должны быть дуэтом, — повторяет он. — В любом случае в этом больше смысла. Наши голоса прекрасно звучат вместе, — и это правда. Дазай заметил это, когда они пели караоке в Йокогаме. Он знает, что Чуя тоже заметил. Чуя все еще смотрит скептически. — Мори не… — Предоставь Мори мне, — резко говорит Дазай. Чуя делает паузу, после чего кивает. Он не расслабляется полностью, но в его позе меньше тяжести. Теперь он больше похож на человека, которого знает Дазай. Чуя снова смотрит на ноты песни, которую только что сыграл. Он собирает их и идет выбросить в мусорное ведро. Бумага легкая, но сила, с которой Чуя швыряет листы, заставляет их издать шум, когда они попадают в мусорное ведро. — Эта песня работает только как соло, — поясняет Чуя, как будто это и есть причина, по которой он ее выбросил. — Но у меня есть пара вещей, которые подошли бы для дуэта, — он возвращается к пианино, чтобы начать перебирать оставшуюся музыку, прежде чем остановиться и посмотреть на Дазая. — Если мы действительно собираемся это сделать, у меня есть условие, — начинает Чуя. Его глаза сужаются. — Я не собираюсь петь с тобой гребаную песню о любви. Дазай закатывает глаза. Его облегчение от того, что все возвращается на круги своя, огромно: — Фу. Как будто я хотел бы спеть ее с тобой, Вешалка для шляп. — Хорошо. Подожди, как ты меня только что назвал? — Вот это сюрприз, — Мори подпирает подбородок обеими руками, наклоняясь вперед. — Чему я обязан тем, что вы оба пришли повидаться со мной? Дазай предпочел бы высунуть язык и уйти как можно быстрее, но рыжий коротышка, стоящий рядом с ним, удерживает его здесь. Проклятый Чуя, вечно все портит. Дазай даже не задумывался о последствиях, когда предложил эту идею Чуе. Первое и главное: необходимость просить об одолжении человека, которого он ненавидит. Чуя должен ему за это. Он, вероятнее всего, мог бы пойти другим путем, чтобы решить их проблему. Хотя Дазай не уверен, что смог бы вытерпеть все это. Мори — более быстрый и простой вариант. Кроме того, Дазай может признать, что заинтересован в создании музыки с Чуей. Ничто из этого не делает лебезение перед Мори легче. — У нас с Чуей есть для тебя предложение, — начинает Дазай. Он сказал Чуе, что разберется с этим, и тот позволил ему. Потому что он знает, как работает Мори. Все будет гораздо проще, если Дазай представит это, как его собственный выбор. — Мы бы хотели записывать музыку дуэтом, а не делать сольный альбом Чуи. Лицо Мори остается тщательно нейтральным, но по блеску чужих глаз Дазай понимает, что тот взволнован: — О, неужели? И почему так? — На то есть несколько причин, — Дазай перечисляет их по пальцам. Он говорит с уверенностью, которой не чувствует. — Во-первых, наши голоса хорошо сочетаются. Звук будет богаче, когда мы вдвоем будем играть друг с другом. Во-вторых, наличие двух человек создает возможность организовать динамику, за которую слушатели могут зацепиться. Это облегчит проведение собеседований и работу с общественностью в нужном нам направлении. В-третьих, мы оба привлекательные молодые люди, и это привлечет больше внимания. Особенно молодых девушек, — Чуя поднимает бровь на «привлекательных», но сам ничего не добавляет. — Значит, ты передумал насчет записи музыки, Осаму? — интересуется Мори. Он называет Дазая по имени только тогда, когда действительно хочет вывести из себя. Дазаю мучительно хочется стереть эту ухмылку с его лица. Чуя смотрит вопросительно, но Дазай игнорирует это. Дазай сказал Мори, что никогда не будет записывать музыку для PMR, когда согласился работать на него. Он не был заинтересован в том, чтобы находиться под каблуком у Мори, а быть знаменитостью казалось неистово скучным. Мори казался разочарованным, но согласился, не споря. Теперь Дазай давал ему именно то, чего он всегда хотел, и Дазай мог с уверенностью сказать, что Мори смеется над ним мысленно. Но Чуя не должен знать ничего из этого. — Это все еще кажется скучным, но я думаю, что если Чуя из всех людей может это сделать, у меня точно не возникнет никаких проблем, — говорит Дазай, ухмыляясь прямо в лицо Мори. Чуя хмурится и смотрит в пол, прекрасно отыгрывая свою роль. Мори посмеивается над этой сценой. — Очень хорошо, — говорит он. Дазай подавляет любые признаки торжества, но Мори еще не закончил. — Мы попробуем. Вы вдвоем придумаете песню, и если она мне понравится, Вы запишете альбом дуэтом. Конечно, все будет не так просто. Однако Чуя не выглядит разочарованным, впервые заговорив. — Звучит неплохо, босс, — говорит он легко, без какой-либо ненависти, которая обязательно присутствовала бы у Дазая. — Спасибо за предоставленную возможность. Мори приятно видеть, что он так почтителен. Дазай лишь слегка улыбается и ничего не говорит. — Конечно, Чуя-кун. Я позволю Вам, ребята, заняться этим. Явное увольнение. Они поворачиваются, чтобы уйти, и их взгляды встречаются впервые с тех пор, как они вошли в кабинет. Молчаливое признание победы проходит между ними, даже если она незначительна. Уголок губ Чуи чуть-чуть приподнимаются с левой стороны, вне поля зрения Мори. Они молчат, пока не оказываются в лифте. — Я не знал, что ты не хочешь записывать музыку, — нарушает тишину Чуя. Он всегда более внимателен, чем хотелось бы Дазаю. — Нам нужно начать работу над песней, — говорит Дазай, полностью игнорируя его заявление, и смотрит в свой телефон, чтобы проверить количество встреч, которые он должен посетить в оставшуюся часть недели. — Мори не будет долго ждать. — Я не хочу заставлять тебя делать то, о чем ты потом пожалеешь, — Чуя внимательно наблюдает за его лицом, решив побыть раздражающе настойчивым именно сейчас. — Я бы ничего не сказал, если бы не хотел, болван, — отвечает Дазай резким тоном. Чуя принимает это как знак сдаться и отводит взгляд. Дазаю хотелось бы, чтобы это заставило его чувствовать себя более удовлетворенным. Он выходит на втором этаже и направляется к своему почти не используемому кабинету. Чуя не следует за ним, что заставляет его остановиться. Дазай оборачивается, удерживая двери лифта на месте. — Я серьезно собирался начать работу над песней, — практически огрызается он. Дазай знает, что на самом деле злится на Мори, но Чуя не делает вещи проще, будучи таким упрямым. — Не беспокойся о песне, — произносит тот ничуть не встревоженно. Он поправляет свою дурацкую шляпу на голове и спокойно прислоняется к стенке лифта. — Я все улажу. — Ничто другое из того, что ты мне показал, не произвело на меня такого впечатления. Если только ты не передумал насчет «Арахабаки»? — выражение лица Чуи мгновенно темнеет, он практически вздрагивает от этих слов. То, что они теперь оба находятся на грани, заставляет Дазая чувствовать себя лучше. — Нет, — решительно отрезает Чуя. — Я не передумал. И не передумаю. Это кое-что другое, — он не смотрит на Дазая, предпочитая пристально разглядывать лифт. — Потом покажешь, — Дазай позволяет дверям закрыться, не дожидаясь ответа, и идет в свой кабинет. Тот расположен в предпочтительной для него наименее занятой части здания. У Дазая нет никакого желания разговаривать с кем-либо по дороге. Следующие пару часов он проводит исключительно продуктивно. Он позволяет музыке заглушить его разочарование, теряется в нюансах раскрытия потенциала песен (даже если этот потенциал все еще очень низок). Большинство людей не обращали внимание на мелкие детали, когда дело касалось музыки. Они заботились о песне в целом, не видя всех ее частей. Дазай — полная противоположность им. Он обычно не очень заботится о большинстве песен, но заставлять части работать вместе — это то, в чем он преуспевает. Дазай легко различает ноты, которые звучат в песне неправильно. Вот почему он терпеть не может большую часть музыки. Все, что он слышит, — это изменения, которые он провел бы, чтобы сделать песню лучше. Люди называют его музыкальным вундеркиндом и гением, но Дазай считает, что он просто слушает больше других. К тому времени, как он покидает PMR, он значительно успокаивается. Ему все еще хочется связать шнурки на ботинках Мори и столкнуть того с лестницы, но это привычное чувство. Теперь он заинтересовался этой песней, ведь Чуя так уверен, что сможет произвести впечатление на Мори. Дазай входит в общежитие Чуи и видит, что тот развалился на диване с контроллером в руках, играя в гоночную игру, в которой он побеждал Дазая неприемлемое количестве раз. В комнате чище, чем в последний раз. Должно быть, Чуя прибрался. Он приостанавливает свою игру и бросает контроллер, когда видит Дазая: — Наконец-то, блять. Ты уже покончил со своим припадком ярости? — Я работал, — говорит Дазай с видом превосходства. — У меня есть другие дела, помимо того, чтобы играть в видеоигры целый день. — Как угодно, — Чуя закатывает глаза. Он встает и идет в музыкальную комнату. Дазай следует за ним, отмечая, что тот выглядит немного встревоженным. Чуя садится за пианино, собирая ноты, оставленные на нем, и протягивает Дазаю. Он берет их, удивляясь тому, насколько аккуратно они написаны. У Чуи ужасный почерк; он, должно быть, не торопился, когда записывал их. Но это была не та песня, которую он показывал Дазаю раньше. — Она называется «Порча», — Чуя внимательно наблюдает за Дазаем, пока тот изучает песню. — Довольно драматичное название, — комментирует Дазай. Он хмурится, пытаясь представить, как песня будет звучать. Несмотря на аккуратность, это сбивает с толку и путает. Коё упоминала, что написанные Чуей песни предназначались не для всей аудитории, и это, похоже, было правдой. — Дай, — Чуя забирает ноты обратно и перелистывает на определенный раздел. Он указывает на набор текстов, рядом с которыми стоит пометка «D». — Это уже твоя роль. — Я вообще почти ничего не пою, — жалуется Дазай, перечитывая ноты. — А что находится здесь, в этом большом пустом пространстве? — Фортепианное соло, — нетерпеливо отвечает Чуя. Он хмуро смотрит на Дазая, проводя рукой по волосам, явно раздраженный. — Фортепианное соло? — переспрашивает Дазай. Он до сих пор не может понять, приличная это песня или нет. — В середине песни? И ты не записал его? — Просто… — сердито начинает Чуя, прежде чем сделать паузу, чтобы успокоиться. Затем он встречает взгляд Дазая с несвойственным ему беззаботным выражением. — Поверь мне. Дазай не прерывает зрительный контакт, пораженный тем фактом, что он действительно доверяет Чуе, причем не только в плане музыки. Забавно, но Дазай не помнит, как дошел до этого. И он не заметил, когда Чуя решил довериться ему. Хотя, если оглянуться назад, можно понять, что это произошло еще где-то до того, как он пришел к нему, выплескивающему свои самые большие секреты в форме песни и поприветствовавшему Дазая единственной фразой: «о, это всего лишь ты». Дазай не уверен, что должен сказать, но Чуя и не ждет ответа. Он отворачивается, чтобы поправить свои руки на пианино, делает глубокий вдох и несколько раз сгибает пальцы. (Oh grantors of dark disgrace) О, дарители темной немилости (You need not wake me again) Не стоило будить меня снова Чуя поет вступление а капелла, с обычной, присущей ему уязвимостью. Вот что так раздражает, когда он начинает играть на пианино почти неистово, отчего каждая нота будто гремит: Чуя мастерски играет мелодию, которую он создал сам, и заставляет волоски на руках Дазая подняться. (Look at this, it’s my bone) Посмотри на это, это моя кость, (A tip of bone torn from its flesh, filthy, filled up with woes) Кончик кости, вырванный из плоти, грязный, наполненный горем, (It’s the days of our lives sticking out) Это дни нашей жизни, которые торчат наружу. (Look at this, it’s my heart) Посмотри на это, это мое сердце, (A blackened thing, torn out and still beating) Почерневшая вещь, вырванная и все еще бьющаяся (It’s the thing humans can’t live without) Вещь, без которой люди не могут жить. Чуя поет первый куплет, соответствуя мощной музыке — его голос громкий и сильный, без намека на свою обычную мягкость. Темп медленный; Чуя бьет по каждой ноте с определенной целью, создавая ощущение глубокой печали. Оно строится по мере того, как начинается припев. (You cannot escape gravity) Ты не можешь избежать гравитации (It pulls us all down and apart) Она тянет нас всех вниз и в разные стороны (It rips away the gentlest souls) Она разрывает самые нежные души (I fear I’ve been… Сorrupted) Боюсь, что я был… Испорчен. Чуя делает паузу на последнем слове, неестественно удлиняя его, и начинает второй куплет чуть более маниакально, чем первый. (Look at this, it’s my blood) Посмотри на это, это моя кровь (A crimson river, dark and churning) Алая река, темная и бурлящая (But I think it’s supposed to stay on the inside) Но я думаю, что она должна оставаться внутри. (Look at this, it’s my mind) Посмотри на это, это мой разум (A hollow place, a boundless prison) Пустое место, бесконечная тюрьма (But its tainted nature can not be denied) Но его испорченную природу нельзя отрицать. (You cannot escape gravity) Ты не можешь избежать гравитации (It pulls us all down and apart) Она тянет нас всех вниз и в разные стороны (It rips away the gentlest souls) Она разрывает самые нежные души (I fear I’ve been… сorrupted) Боюсь, что я был… испорчен. Чуя доходит до места, оставленного пустым на нотах. Он на мгновение останавливается, позволяя полной тишине взять верх, после чего снова начинает играть. Сначала мягкие и высокие ноты правой рукой, а затем добавляет более глубокие — левой рукой, наращивая звук и темп. Тот становится громче, когда он продолжает, собственно как и темп. Чуя мастерски ударяет по клавишам, играя соло, организованное в своей дезорганизации. Дазай понимает, что Чуя ничего не записал, потому что все придумывает на ходу, играя то, что, по его мнению, звучит правильно. Это грязно и тревожно, и каким-то образом идеально вписывается в песню. Дазай молчит, зачарованный видом рук Чуи, отчаянно бьющих по клавишам. Интересно, как долго он сможет продолжать в том же духе? Когда-нибудь он дойдет до критической точки. И тут до Дазая доходит, что наступила его роль в песне, не позволяя ее достигнуть. Позволить продолжаться этому достаточно долго, чтобы сделать то, что необходимо, но не дать музыке разрушить себя. Идеальная роль для того, кто умеет различать мельчайшие детали нот. Дазай наклоняется и кладет руку на плечо Чуи, чувствуя, как тот напрягается и мгновенно перестает играть. Дазай улыбается про себя; эта песня — одна из самых захватывающих вещей, которые он когда-либо слышал (хотя и не так хороша, как «Арахабаки»). Он, с чем-то близким к возбуждению, подбирается, дабы исполнить свою партию. — Что значит быть человеком? — поет Дазай, когда Чуя снова начинает играть связную строку нот, подстраиваясь к темпу слов Дазая. Музыка льется легко и мягко. — Я сделаю тебя человеком. Ты больше не человек, больше не человек. Проснись. Они поют следующую часть вместе, Чуя чередует ноты между хором и более мягким соло Дазая. (You cannot escape gravity (what does it mean to be human)) Ты не можешь избежать гравитации (что значит быть человеком) (It pulls us down (I’ll make you be human) and apart) Она тянет нас всех вниз (я сделаю тебя человеком) и в разные стороны (It rips away the gentlest souls (You’re no longer human, no longer human)) Она разрывает самые нежные души (ты больше не человек, больше не человек) (I think it’s time to… wake up) Я думаю, пришло время… Проснуться. Они поют последнюю строчку вместе, их голоса все еще сливаются так же легко, как и в дешевом караоке-баре в Йокогаме. Дазай обычно не очень любит дуэты: один певец почти всегда подавляет другого или разрушает то, что делало голос другого уникальным. Но с ними не так, они поют наравне. Под конец Чуя переключается обратно на свой стиль, мягкий и чистый, что прекрасно завершает песню. Последние строки он поет с чувством сожаления. (Oh grantors of dark disgrace) О, дарители темной немилости (I fear I’ve woken again) Боюсь, я снова проснулся. Песня заканчивается, и Чуя разминает пальцы, убирая руки с клавиш. Он старается сохранить невозмутимое выражение лица, когда поворачивается, чтобы увидеть реакцию Дазая. Но он явно нервничает. Понятно, что Чуя взял чувства, стоящие за «Арахабаки», и вложил их в эту песню, но значительно облегчил их, особенно в части Дазая. Дазай удивляется, как Чуе удалось так быстро исправить песню. Дазай знал, что тот был хорошим композитором, но не до такой степени. Чуя и его секреты, всегда что-то большее за ними. — Сойдет, — просто говорит Дазай. Ладно, может быть, Чуя ему ничего и не должен. — Но нам придется поработать над твоим вокалом, ты слишком слаб. — Ты невыносим, — фыркает Чуя. Яркий блеск в его глазах делает хмурое выражение, которое он пытается изобразить, неэффективным.