Новое "Я"

      Удар приходится ровно в солнечное сплетение. Аккуратно, точно, идеально… Сраный педант. Я смотрю на мужика, — бледнолицый, узколобый, глаза черные-черные, — и мне хочется смачно харкнуть ему в лицо. Мужик чуть щурит глаза, меняет положение для нового удара, а меня выворачивает от всей этой постановочной идеальности. Сколько же ты, сука, угробил лет на всю эту показушность?       Голос в голове визжит так, что меня скручивает, и вовремя. Прямо над макушкой пролетает пара пуль. Очередная выебистая сучка скалит зубы. Эта в отличие от мужика действует безалаберно, но тоже на показ: «смотри, мне даже не нужно напрягаться». Я смотрю и мне спалить здесь хочется все до основания. Браслеты жужжат, предостерегая. Как будто я и сама не догадалась, что со мной будет, если перейду черту.       Пламя недовольно шипит, прищелкивает где-то возле уха, плюется искрами. Я дергаю головой, сбрасываю его и едва успеваю уклониться от очередного удара.       Мужик передо мной, — Элрик, — педант до мозга костей, чертов робот с нечеловеческими движениями и силой. Из какого подвала тебя выпустили, мудак?       Удар прилетает ровно на мой блок, а при следующем я уже отлетаю к ближайшему дереву. Рот в кровище, в грудине булькает что-то, а в правое плечо прилетает очередная пуля. Железка бьет током и меня перетряхивает. Девка скалится, хохочет злобно и с удовольствием. Я все-таки сплевываю в ее сторону. Скалюсь в ответ, типо: «смотри мне твои фокусы до фонаря».       Удар в мой многострадальный череп прилетает спустя три секунды. Три секунды и моей головой пробивают дерево позади меня. Мгновенно понимаю, что моя рожа всмятку, мой череп трещит от силы удара, а в глаза темнеет так, что мне уже не кажется хорошей идеей скалить зубы моим новоявленным Хранителям-тренерам-надзирателям.       Пламя ревет в голове, сращивает кости, уплотняет их собой, ставит щиты или хер пойми что еще, но когда я открываю глаза, я все еще жива. Мозг функционирует, глаза прекрасно видят, и я слышу, как на заднем фоне Элрик одергивает девку. Наставительно высказывает ей что-то, пока я отдираю свою тушу от земли, а потом поворачивается ко мне и бросает легкое: «Закончим на этом». Стоять больно, дышать больно, жить больно, но я все равно стою, дышу и живу, потому что не в этот раз, суки.       Мужик смотрит прямо на меня, — девица ускакала даже не став выслушивать, — оценивает повреждения, возможно думает, имеет ли смысл помогать мне чем-нибудь. Я снова скалюсь, снова плююсь, на этот раз кровью, мужик брезгливо кривиться. Рожа его обычно ничего не выражает, но я всей своей прогнившей душонкой чую, как его выворачивает от одного моего вида. Он подбирает вещи и уходит.       — Ублюдок, — шиплю я себе под нос. Как будто я — мой огонь — позволю вливать в себя стороннее пламя.       Тело дрожит и дергается, когда я подношу руку к лицу и ощупываю его. Нос сросся криво, и я уверена, что половину моего лица перекосило так, что никаким пластическим хирургам обратно не вернуть. Я ломаю нос резко, одним движением. На коже чувствует зуд и жжение. О том, что мне пропалило половину лица до пресловутого черепа всю кожу и мясо, я догадываюсь по удушливому запаху сгоревшей плоти и полному отсутствию зрения с правой стороны. А еще по треску молний в браслетах. Совсем скоро пресловутые железки дойдут до своего предела и просто развалятся. Какая прелесть…       Снова не чувствую боли, и мне хочется истерически смеяться от такой заботы со стороны сгустка энергии. Этот сраный огонь когда-нибудь доиграется и окончательно перекроет доступ к нервным окончаниям. Идея никогда больше не чувствовать боли мне даже кажется интересной, многообещающей.       Под пальцами искрит пламя, новая кожа на лице ощущается странно, немного чужеродно, не так потрепано временем и жизнью, как другая его часть. Впрочем, плевать, иллюзия прикроет все недостатки.       Я поднимаюсь резко, рывком. Тело немного ведет в сторону, тоже непривычное, тяжелое, но в то же время подвижное и переполненное энергией. И не скажешь, что минут десять назад мной протерли все ровные и неровные поверхности в этом богом забытом участке леса. Ловлю пальцами искры, соскальзывающие с ладоней, ухмыляюсь.       По дороге назад я натыкаюсь на небольшой водоем. У таких обычно дно где-то очень глубоко. Голос в голове наконец-то затихает до привычного гула где-то на периферии сознания. Я почти умиротворенно опускаюсь в воду прямо в потрепанной одежде. Стаскиваю ее уже в воде, все равно в сумке у меня есть запасная. Кольцами от меня расходятся грязь и кровь.       Вода на самом деле ледяная, если бы не пламя, я бы окочурилась, не дойдя и до половины, но кому какое дело? Я ныряю с головой, плыву ближе к дну, чувствую, как немеют руки и ноги, как пламя вспыхивает вокруг, заворачивает в кокон. Мне смешно и почему-то дьявольски хорошо. Голос в голове в противовес недовольно ворчит, поскрипывает что-то на краю сознания. Я знаю, шкурой чую, проблемы не закончились, но совсем скоро случится что-то дьявольски важное, что-то, что столкнет в пропасть всю устоявшуюся картину мира. Я смеюсь. Воздуха не хватает катастрофически, своим смехом — тупым, необоснованным, неуместным — я давлюсь, как и водой, что заливает гортань, стремиться внутрь.       На берег я выползаю усталая, изможденная, измученная своим резким истерическим поведением и всплеском гормонов. Выплевываю воду, откашливаюсь, дышу тяжело, сипло. Легкие горят так, будто мне их спалили к чертям собачьим, но пламя спокойно. Оно ластится к рукам, снова ползет под браслеты, игриво отдирает ошметки кожи, отращивает новую, чистую, без шрамов или изъянов. Мне снова хочется смеяться. Я — сраное лоскутное одеяло. Новая кожа гладкая, идеальная, бледная, не тронутая еще солнечным светом по сравнению с остальным цветом контрастирует почти как белое с черным. В голову так и лезет мысль прошить стыки двух цветов нитками. Сецуна Франкенштейн. А что, буду пугать мелкого ушлепка и его малышню.       В голове бьется настойчивое: «Ты сошла с ума».       — Давно пора, — бурчу я себе под нос, а еще пора бы поесть и хоть немного поспать.

***

      В доме стоит тишина, что мне, в общем-то, на руку. Телефон в ладони жжется. В небольшом темном экране я вижу свое недовольное, немного нервное отражение. Сколько бы лет ни прошло, и как бы я не бахвалилась своим бесстрашным поведением, что-то внутри все равно натягивается струной, стоит мне начать разговор с «отцом». Телефон в руке все еще показывает мне мое отражение, и у меня мелькает малодушная мысль послать все подальше. Сам заварил кашу, так пусть потом не жалуется, что сам проебался. Останавливает только понимание, что закончиться все это может гораздо хуже, чем могло бы. Что блондинистый ублюдок зло знакомое, что тягаться с доном королевской семьи равносильно тому, что идти с зубочисткой против танка.       Я хмурюсь, прикусываю губу. Раздражение, а за ним и бешенство накатывают волной, в глазах темнеет, мне хочется разнести здесь все одним прицельным ударом пламени. Собственная нерешительность, глубокий подсознательный страх, вбитый в подкорку как у псины, чтобы даже не дернулась в сторону хозяина, вызывают удушающую ненависть к себе и ко всему вокруг.       Силой воли задвигаю эмоции на задний план, заталкиваю пламя в самую глубину, а потом набираю ненавистный номер.       — Здравствуй, отец, — голос мой не дрожит, но я не совсем уверена, что мне хватит внутренних сил сдержаться и не швырнуть чертов кусок пластмассы в стену: — Мне есть, что тебе рассказать.       В трубке тишина. Едва слышное дыхание и все еще продолжающийся звонок говорят мне, что меня слушают. Я молчу пару секунд, думаю, что стоит говорить, а что нет. Стою в своей голове варианты развития событий. Как будто я не обдумывала это всю прошлую неделю и не составила примерный план действий. В любой случае последствия будут, вопрос в том, с какой стороны они придут…       — У Тсунаеши пробужденное пламя, — говорю я.       — У Тсунаеши связи с мафией.       — У Тсунаеши Связи.       На том конце все еще тишина. Но я слышу, что дыхание его даже не сбилось. Меня снова настигает мысль, знал ли он? И если да, то как много? Голос в голове снова орет, но за его ором непонятно, что не так, откуда идет опасность. Может ли все это безразличие и невнимание Иемитсу быть лишь проверкой?       — Это все? — доносится из трубки. Мысль прерывается.       — Мне нужны Хранители, отец, — говорю я отрывисто.       Через неделю я знакомлюсь с Элриком и эгоцентричной девицей по имени Пилар. Через ту же неделю в мою комнату входит Реборн со словами о том, что он не намерен тратить свое время на перетягивание каната, и уходит. Совсем. К Тсунаеши. О том что Аркобалено вполне себе в курсе, кем мне на самом деле приходятся «Хранители», сомневаться не приходится. Только ирония в том, что, вероятно, такая псевдо-связь со мной до самой смерти. Моей или их. Да только и Реборн мне не ученичество предлагал. По всем правилам он мне вообще ничего не предлагал. Спасибо и на том. Связь с проклятым младенцем мне только усложнила бы жизнь. Интересно, это такая снисходительная помощь, безразличие или интерес к тому, вылезу ли я самостоятельно?       А еще я больше не вижу надоедливых, фальшивых маленьких детей, что крутились вокруг, надеясь построить такие же фальшивые отношения. Утопили ли их или просто по-тихому закопали где-нибудь в ближайшем лесочке, меня не трогало. Больше никто не нервировал меня пространными разговорами ни о чем, никто не касался. Мне больше не нужно было держать пламя на поводке, чтобы те не сгорели бумажными фонариками после очередной неудачной попытки навязать свою компанию. Слишком давно мне плевать на жизни кучки идиотов во благо собственного спокойствия.       Мысль выходит какой-то скверной. В голове мгновенно возникает моя перекошенная рожа, растянутый в диком оскале рот, и чистое безумие без капли проблеска сознания в чернильных мертвых глазах. Что же, возможно, однажды я действительно стану чудовищем.       Внимание снова возвращается на бумажку в моих руках. Дорогой пергамент, сургучная печать с гербом Семьи. Конверт с тяжелым давящим пламенем внутри. Ясно.       В послании, скрепленной пламенной печатью, меня извещали о том, что было принято решение о проведении Конфликта Колец в связи с разногласиями в выборе наследника. Я швырнула бумажку на ближайшую поверхность.       — Какая мерзость, — шиплю я. Против воли на губах змеится ухмылка.

***

      Я улыбаюсь. Почти физически вижу, как от меня расходятся волны иронии и насмешки. Дети вокруг не замечают, бегают, шумят, следуют тупым указаниям проклятого садиста. О Всевышний, и это называется тренировка? Блевать если честно тянет.       Я смотрю как Тсунаеши с компанией нарезают круги во дворе, пытаясь догнать малышню, периодически что-то рядом с ними взрывается или летит в них. Те уклоняются, смеются, успевают даже переругиваться. А я смотрю и вспоминаю, как меня выворачивало собственной кровью, когда вместо рук у меня были освежеванные куски мяса, когда сил не хватало даже просто встать, не то, чтобы сходить в уборную или уж тем более в медблок.       Дети бегают вокруг, смеются, шумят, радуются жизни. И я почти вижу, как маленькая Сецуна могла бы бегать вместе с ними, шутить, немного смущаться, улыбаться так искренне, как не смог бы ни один из здесь присутствующих. Внутри что-то черное разъедает грудину.       Хочется думать, что это пламя играется, но браслеты молчат, да и я сама чувствую поразительное умиротворение от этого любвеобильного куска энергии. В грудине дерет свои когти демон, чудовище, созданное в Центре, все то, что должно было меня сломать, все то, что я поклялась закрыть в самом дальнем уголке сознания, но никогда не забыть.       Рядом так естественно и легко, будто так и должно быть, возникает Реборн. Смотрит на детей, вставляет какие-то комментарии. Он не поднимает на меня глаза, но я смотрю на него, и мне хочется узнать, а хер ли ты раньше не пришел? Какого черта ты видишь все насквозь, когда уже слишком поздно? Когда ее уже нет? Когда меня уже нет?       Когда жизнь для детей вокруг обречена. Потому что вокруг война, а эти дети, играющие в игру против опытных игроков, даже не знают правил игры. Ты, сука, понимаешь?       — Успокойся, — бьет наотмашь. Одно слово, без крика, без эмоций. Но в кромешном гомоне вокруг, голос Аркобалено словно выстрел в упор.       Успокойся, не ты вынудила их вступать в игру, к чему беспокойство?       Успокойся, в отличие от них в этой игре у тебя неплохой расклад, готова рискнуть всем?       Успокойся, их жизнь против твоей, чью ты выберешь?       Успокойся…       — Я не буду их щадить, — обещаю зло, тихо, безжалостно. Она мертва, я мертва. Пора работать с тем, что осталось, пока и это не уложили в деревянной коробке на пару метров в землю.       Выбирая между своей жизнью и чужой, я уже давно приняла решение, что буду выбирать свою, так к чему колебания? Это ведь…       Дети.