Помнишь Тьму?

      Aut viam inveniam, aut faciam       

Или найду дорогу, или проложу ее сам

      Он читает. Или очень старательно делает вид. По крайней мере, мне не удается поймать его взгляд на себе. Удивительно, но даже в такой расслабленной позе, я чувствую силу, исходящую от него. Возможно это мои иллюзии или мечты, но легкие тени плавно колышутся, когда я нахожусь рядом с ним, но стоит только кому-то появиться, как эти легкие ленты отращивают шипы и готовы удушить каждого, кому повезет не понравиться их хозяину. Получается ли, что я нравлюсь ему? Противоречивость — его скрытая суть, видимая лишь мне. Для всех остальных он — монстр: холоден, опасен и непредсказуем. И только со мной бросается из огня да в полымя. Я все еще помню его обещание — превратить мою жизнь в ад, разрушить ее до основания, посыпать солью мою память, чтобы больше ни один росток-воспоминание не пробился из глубины сознания. Так почему сейчас он спокойно читает книгу в своем кресле, а я безмятежно сижу около его ног и рисую? Как понять Судьбу, которая так круто меняет наши жизни или отношение к чему-то или… кому-то?       Он без перчаток. Без брони, по крайней мере — видимой. Оголен настолько, на сколько может себе позволить в моем присутствии, но все равно это больше, чем видят многие. Тени видели его лицо, но знают ли они о шрамах на его ладонях или душе? А знает ли кто-нибудь, что перед тем, как перевернуть очередную страницу, он стучит по углу обложки? Что ему удобно читать в одной и той же позе: нога закинута на ногу, а пальцами или кулаком подпирает висок или подбородок. Видели ли они когда-нибудь его настолько безмятежным? А если даже проникается своим делом, все равно слышит и видит все, что происходит вокруг. Длинные пальцы перелистывают очередную страницу с непонятным мне языком, а я завороженно подглядываю за этим. Редко оголенное тело — единственное, за чем мне разрешено наблюдать, в то время как его лицо извечно спрятано за физической или метафорической маской. Рукава простой черной рубашки закатаны, оголяя мужские предплечья, оплетенные венами. Эти сильные руки слишком трепетно сжимают древнюю книгу, заставляя меня — неосознанно — желать оказаться на ее месте…       Я смущена. Сама не понимаю чем это вызвано. Почему меня волнует мужчина, который только и делал, что причинял мне боль, как физическую, так и эмоциональную, так почему продолжаю тянуться к нему? Нахожусь рядом по собственной воле, как тогда… в детстве, без возможности убежать, скрыться, защититься — всего того, на что способен и обязан иметь право обычный человек. Меня не держат, больше не применяют насилия, не бьют, если это не вызвано моим желанием, более того, сейчас я подобна ребенку, играющемуся у ног взрослого. Я сама в точности, как маленький хулиган: как его ни ругают, ни наказывают за проступки и шалости, он все равно продолжает совершать их, получает заслуженную, но еще не понятую им, кару, и все равно любит и тянется к взрослому, поучающему его. Когда мною будет усвоен урок? И будет ли? Стоит ли испытывать злость и обиду на взрослого, уже прошедшего моим путем, или замолчать и принимать уроки жизни, будучи предельно аккуратной и бдительной, впитывая чужой опыт, как губка?       Я растеряна. Потерянный ориентир — потерян навсегда. И абсолютно нет дальнейшего плана, которому бы следовала. Даже в детстве он был, но не сейчас, когда меня не держат взаперти — чулане или башне, — когда дают больше свободы, чем было ранее, когда дважды пошли мне навстречу, потакая моим желаниям, когда стараются сделать сильной. Хотела выжить — жива, получить обратно эмоции — чувствую, но… что дальше? Желание стать сильней, начать самой управлять собственной жизнью, делать выборы не из нужды, продиктованной высшими чинами, вертящими Землю в железных перчатках, а лишь по собственной прихоти. Как мне стать таковой и чью принять сторону? Смогу ли я? Не иметь четкого плана примерно то же самое, что смотреть в черный проем — ты постоянно чувствуешь чей-то взгляд с той стороны незакрытой двери, и прекрасно осознаешь, что тебя нашли, а ты даже не знаешь кто… или что.       Уголь крошится в моей хватке — редкий случай, когда чья-то «жизнь» в прямом смысле в моих руках. Вздох обреченности вырывается сам собой, возможно слишком громкий, потому что в ту же секунду на мою голову ложиться чужая ладонь. Легкое поглаживание, как попытка сгладить мое разочарование — конечно же, у него это получается. Больше нет желания рисовать, оно как пугливый зверек — сбежал от хруста графита, могу ли сбежать я? Отставляю все и поворачиваюсь к нему, он молчит, продолжая гладить мои волосы. Книга все так же на его коленях, но теперь все его внимание сосредоточено на мне одной. Сильные пальцы обводят раковину уха, проходятся по челюсти, тыльная сторона ладони касается щеки легкими, успокаивающими прикосновениями. От этой ласки жмурюсь, сильней приникая к его руке, тянусь к нему, показывая свою заинтересованность, но стопорюсь, широко распахивая глаза, когда натыкаюсь плечом на острый железный уголок книги. Но он не обращает на это внимания и оттягивает большим пальцем мою нижнюю губу, проходясь по ней.       — Что ты читаешь?       — Миф об Аиде и Персефоне.       — Аид украл ее с помощью цветка Асфоделя.       — Значит у тебя такая версия?— размеренные движения баюкали, но его слова что-то задели — тот детский энтузиазм, с которым поглощала мифы, читаемые мне братом.       — Расскажи!       Он откладывает книгу, и я с тихим злорадством и чувством победы провожаю ее взглядом. Его колени теперь свободны, поэтому незамедлительно кладу туда сначала руки, а после и голову. Если мою шалость и заметили, то проигнорировали. Кожу головы продолжали массировать, когда бархатный голос без тайной угрозы начинает тихо рассказывать миф:       — Персефона первая кто увидела своего будущего супруга, поднявшегося на Олимп к своему брату-громовержцу. Пристально наблюдая за ним, скрываясь в гуще зелени, она не могла понять: почему многие, если не все, видят в этом мужчине монстра и страшатся повелителя Подземного мира? У юной богини взыграл интерес, поэтому она тайком сопровождала каждое, хоть и редкое, прибытие Аида. Ее обуревали странные чувства, лишь растущие с каждой сменой Солнца и луны — думала о нем все больше и больше, пока не поняла, что с радостью бы посмотрела на его мир. В один из таких дней, обремененную разными мыслями, ее и увидел Аид и влюбился за непохожесть с другими богинями, за цветение и жизнь, буквально искрящуюся рядом с Персефоной. Такая не похожая на него — угрюмого и мрачного.       Им повезло, каждый из них питал любовь к другому, но ни один не знал об этом. Тогда Аид создал цветок Асфоделиуса, желая приманить Персефону, но богиня сразу поняла, что это растение из мира мертвых, ибо не откликалось оно на ее зов. Поняв чья это задумка, она сделала самый трудный шаг для себя, поддавшись своим чувствам, позволив Темному богу схватить себя. Персефона испугалась, ее сердце громко стучало, а пальцы дрожали, Аид принял это на свой счет, он, как никто другой, знал, что говорят светлые боги за его спиной. Но ошибся, тогда богиня переживала лишь за мать, оставшуюся наверху. Но красоты Подземного мира затмили все страхи, а повелитель вскружил голову юной богини: ничего из того, что ей рассказывали нимфы или другие боги не было правдой, но понимала, что нет дыма без огня, и что ее возлюбленный может стать таковым без нее.       Когда Деметра потребовала дочь обратно, Персефона, соблазненная дарами и безмятежностью Аида, впервые увидела его гнев и разрушительную силу, когда тот обратил в черный пепел посланников Зевса, возомнивших, что имеют право требовать. Темный бог готов был обратить землю и людей в камень, проредить все живое своей косой, но не отдать свою нареченную. Тогда поняла Персефона, что губительны для всего их чувства с возлюбленным, они меняют его до неузнаваемости, еще некоторое время назад добрый и отзывчивый — сейчас готовый уничтожить все и вся. Но лишь множилась ее любовь к нему, и ничего не поделать с этим, богине предстояло вновь сделать тяжелый выбор, и она его сделала. Поделившись этим со своим мужчиной, Персефона добавила, что в ее сердце так же есть любовь к матери и ко всему живому. Ради нее богу пришлось отпустить ту, что наполняла жизнью его душу, и сделать ее первой, кому удалось вернуться из Подземного мира. Но перед этим богиня настояла на ночи, обращенной в страсть, подарив всю себя Темному.        На следующее утро она уже была в объятиях матери. Тоска снедала их обоих, находившихся на расстоянии, злые языки пророчили неверность бога, но богиня продолжала верить ему, даже больше, чем себе. Прожив весну, лето и осень на Олимпе, больше была не в силах быть порознь с любимым. Приняв решение, Персефона очистила украденный гранат из Подземного мира и съела четверть, тем самым привязав себя к миру мертвых навечно, ведь отведав пищу оттуда, остаешься во владениях Аида до конца мира. Поэтому на очередном грандиозном празднике, богиня во всеуслышание признала Аида своим супругом, она знала, что просто так ее больше никто ему не отдаст. Знала она и о том, что в этот раз по приказу Темного восстал Подземный мир, готовый обрушиться на мир живых. Поэтому она захватила с собой остаток граната в качестве доказательства. Зевсу и Деметре ничего другого не оставалось, как отпускать теперь свою дочь к супругу на холодный сезон.       — Импульсивно, — срывается с моих губ, а алый взгляд с интересом наблюдает за мной. — Аид действительно бы сделал это? Даже когда против него встал бы сам Олимп?       — Иногда наши эмоции самое мощное, что было придумано Хаосом, над ними не правят даже боги, вынужденные поддаваться им. Чувства и эмоции — опасная смесь, но только благодаря им мы понимаем, что живем.       — С эмоциями — больно, но без них — невозможно, — он обхватывает мое лицо ладонями, жду, что ответит, но молчание властвует над словами. Алые глаза просто смотрят на меня, в то время как я пытаюсь разгадать мысли их хозяина.       — In genibus es. Cur igitur inde non gaudeo? — произносится так тихо, что я едва улавливаю, на каком языке он произносит это, и все же, суть остается для меня непонятной, но вспоминаю, что однажды он уже говорил на похожем. Латынь.       Пытаюсь задать этот вопрос, но свечи меркнут, поддаваясь тьме. И меня целуют. Медленно и нежно. Он не спешит, не зажимает меня своей силой или телом, прекрасно зная, что никуда не денусь, даже если настежь будут открыты все двери замка. Губы горячие и сухие, они царапают мои, но это единственный дискомфорт в его движениях, сглаживаемый касанием языка. Плавные движения рук и губ, терпеливость языка и свобода, что мне дарят. Он не спешит, наслаждается уже моим нетерпением, но я точно знаю: мне не позволят руководить сейчас. В эту минуту главенствует он, и его власть ничем не ограничена, но легкие уступки все же делает. Помнит, как мне нравятся его клыки, поэтому терпеливо ждет, пока прохожусь языком по острым кончикам, а потом касается рассеченного языка своим, лаская, успокаивая и возрождая новые волны непонятных мне эмоций. Подушечки пальцев покалывает от его действий, таких противоречивых, что приходится переспрашивать саму себя: правда ли это? Или больной разум окончательно нашел панацею в иллюзиях и самообмане, легкое забвение, не требующее сил больше, чем уже было потрачено на попытки выжить? Действительно ли он передо мной или я снова в каком-нибудь приторно-сладком кошмаре? Может ли он в действительности быть нежным, даря ее другим, а не только вырывая сердца и отрывая головы?       Через легкое платье чувствую тепло его рук, он гладит мою шею, спускается на плечи, проходится по спине, но не переходит границы приличия, что удивляет меня больше всего. Тот, кому чужды сотни глаз на Лите, сейчас словно бы боялся прикоснуться смелей, точно сбегу от него, как барышни, которые в ужасе ахают, защищая на людях свою честь, а в самых невинных мыслях уже представляют, как зажимаются с кавалером, а может быть и не с одним. Поэтому делаю первый шаг сама, углубляя поцелуй, а руками ныряю в ворот рубашки, расстёгнутый на несколько пуговиц, словно бы специально, чтобы манить меня. Мышцы шеи под пальцами контрастируют с поцелуем своим напряжением и силой, кожа мягкая и приятная, но я иду выше, прохожусь по слегка отросшим волосам, задеваю ногтями и сжимаю его лицо, как и он мое. Мы целуемся, и нет в этом действии пошлости или всепоглощающей страсти, только легкость и спокойствие, отзывчивость. Мы оба забываемся, в перерывах он что-то шепчет на чужом языке, не понимаю смысла, но интонация заставляет стелиться перед мужчиной, отдавая всю себя, мне нравится слышать его тихий шепот, словно шипение огромного змея или то, как урывает воздух, будто бы он нужен ему.       Сердце заходится все громче и громче, но он оканчивает поцелуй, запечатав последним касанием в уголок губ, но не отстраняется. Мы дышим одним воздухом, его руки на моих щеках, а большие пальцы ласкают скулы. Подавшись вперед, утыкается своим лбом в мой, от чего я прикрываю глаза, просто наслаждаясь его присутствием рядом. Умудрившаяся завоевать его внимание без какой-либо оплошности, просто своим присутствием. Но он удивляет снова, тянет меня за руку, заставляя забраться к нему на колени и уткнуться в шею. Спокойный и безмятежный, Дракул дарит… тепло? Теряюсь в собственных мыслях и эмоциях, но гоню их прочь.       — Хотела бы и я научиться контролировать эмоции.       — Есть множество способов, но мой тебе не подходит. Ты не сможешь полностью контролировать их…       — Я согласна, — смаргиваю видение прошлого.       — Владислава, — Лев делает шаг, но останавливаю его поднятой рукой. Он мне не хозяин, у меня был лишь один, но даже тот теперь желает моей смерти.       — Я согласна, — повторяю уверено и твердо, в глубине души уже давно решив.       Мара кивает, ее глаза прищурены, она с явным интересом смотрит на меня, но вдруг обращается ко Льву:       — Куда идет Первородный, туда идут его дочери и сыновья.       Кожа Льва имеет бронзовый оттенок, но сейчас она бледнее мела. Что имела в виду ведьма под этими словами? Первородный — это Дракул? Но при чем здесь разбойник? Что общего между ним и тем, кто даже не догадывается о существовании первого?       — Мне все равно, — бросает Лев, но Мара упирает в него настолько холодный взгляд, что мужчина до белых косточек сжимает кулаки.       Ведьма грозит ему пальцем:       — Ты не сможешь повлиять на реку, которая уже однажды пролегла так, хоть и знаешь ее изгибы, глубина губительна, Любимец муз, — затем уже обращаясь ко мне. — Идем.       Я не хотела видеть Льва, не из-за былой злости или обиды, нет, теперь мне приходится опасаться того, что посмотрев на него — передумаю, отказавшись, кажется, от последнего возможного шанса изменить саму себя. Подстроиться под ситуацию, в которой оказалась, ко времени, в котором нужно применять клинки с той же частотой, что и ум, где-то уходя в тень, а где и поджигая нечто очень сухое, чтобы переродиться в огне и выйти абсолютно новой.       Плотная ткань в арке скрывала за собой еще большее помещение. С уверенностью отмечаю, что снаружи лавочка виднелась в несколько раз меньше, а значит — тот же трюк, что и с круглым залом в замке Дракула. С некоторым неверием обвожу резко изменившуюся обстановку: дерево заменил камень, а свечи — жаровни в углах вытянутого помещения. С теряющегося из виду потолка свешивается огромное количество бумажных талисманов, как в храмах, только эти с красной кисточкой на конце, иногда между талисманами выныривают грозди разных монет, повязанные красной нитью, они позвякивают, создавая мистическую мелодию. По правую руку идет стена, украшенная разными существами: тигр, кролик, дракон, змея — элементы восточного гороскопа были изображены волной, кто-то пересекает стену в прыжке, кто-то только приземляется на передние лапы, кто-то виснет на ветке или взлетает. Между каждым из зверей были изображены картины со слегка размытым контуром, некоторые были занавешены тканью, но одно меня все же привлекло. Мара не рассматривает свою обитель, идет вперед уверено, заставляя появляться между нами расстояние, поэтому пользуюсь этим и подхожу к картине между двумя, так часто видимыми мной существами, — драконом и змеей. Там был изображен мужчина, где-то в пустыне, что странно — одежда на воине была совершенно не азиатская, скорее… египетская? Но самым необычным были его глаза — золотые с двойной радужкой в каждой глазнице.       — Сет? — мой шепот заставляет меня же вздрогнуть, кажется, что я не сказала это, а прокричала.       — Верно, когда-то любимец, сейчас — изгой, — вздрагиваю второй раз, но уже от чужого голоса. Даже не услышала, когда ведьма подошла ко мне. — Тебе он интересен? Не знала, что он известен тебе.       — Почему среди китайского гороскопа находится египетский бог?       Вместо ответа меня удостаивают лишь снисходительным взглядом и странной ухмылкой, точно мой вопрос разочаровал ведьму.       Следуя за Марой, не замечаю, как мы вышли в сад с прудом, возле которого цвели персиковые деревья, а земля у их подножья вся была в ярко-красном одеяле из Ликорисов. Легкий ветерок заставлял лепестки легко опускаться на водную гладь, а цветы — танцевать, как единый организм. Ведьма садится на колени, жестом указывая сделать тоже самое.       — История, какое бы название она не носила, прежде всего — история. А воин, в какой бы части мира не был — остается воином. Ты слишком сильное значение придаешь именам. Кому, как не тебе знать, что суть не меняется, как бы тебя не называли: Владислава или Лада, Елизавета или Элиз, а может быть Ботис? Все одно.       Меня действительно называли всеми этими именами, кроме последнего, но каждый раз оставалась собой, иногда надломленной, забитой или апатичной, но это всегда была я.       — Но все же имя имеет власть над нами, точнее тот, кто это имя дает, кто нарекает им тебя. И эта власть пропорциональна мощи нарекателя, его эмоциям, духу и цели. То, как тебя нарекали влияло на твою судьбу? — разномастные глаза прищуриваются, они смеются, прекрасно зная ответ, играя в легкое притворство, словно бы всего лишь для вида вопрошали. Ответь я «да» или «нет», их игра не изменилась бы, они все так же останутся хладно-учтивыми.       — Я хочу сама контролировать свою судьбу.       — Никто из нас ее не контролирует. Выбор — наивысшая степень иллюзии, бо́льшей ложью является лишь право на жизнь. Каждый ломает голову: правилен его нынешний выбор и ценна ли жизнь? Но правда в том, что мы можем решать лишь то, как будем к этому относиться: рвать на себе волосы из-за ошибки, сотворенной минуту, год, десятилетие назад или не моргнем и глазом, вспарывая горло ребенку. Мы не влияем на ситуацию, что должно — будет приведено в исполнение, но мы можем повлиять на то, как это отразится на нас.       — Ты видишь будущее?       Мара переводит взгляд на гладь пруда и хмыкает, слегка покачивая головой:       — Будущее видит моя сестра. Я же потеряла эту способность из-за своего выбора, который, как мне казалось, сделала сама. Но ОНА показала мне, что это не так.       — Она?       — Ты увидишься с ней, со Скорбящей. Тебе это предстоит, не ударь в грязь лицом, — Мара вновь смотрит на меня и усмехается, — хотя ты скорее споткнешься и упадешь к ее ногам. Я слышу это.       Громкий хлопок в ладоши заставляет дернуться.       — Начнем?       — Какое воспоминание я должна отдать?       — Ты его даже не вспомнишь, стоит ли себя мучить из-за этого? Взамен ты обретешь нечто поистине уникальное, даже черный дым встанет на твою сторону, подчинившись. Гнев… его власть над тобой ослабнет.       Верно, я собираюсь сама поработить гнев! Решимость достигает предела, внутренней черты, за которую я никогда не заходила, но ни в этот раз.       — Тогда вперед. Я готова.       — Это небольшое ответвление от цельного потока, — ведьма кивает на пруд. — Может показаться, что вода в нем недвижима, но это не так, даже маленький ручеек впадает в бурлящий поток. Хоть он и слаб, но все же несет в себе часть силы своей Матери. Приглядись, что ты видишь в нем?       Слегка приподнимаюсь, заглядывая в абсолютно застывшую гладь. Смотрю внимательно, всматриваясь в каждую мелочь своей внешности, но ничего не вижу, только себя, что и произношу:       — Кроме себя — ничего. Что я должна увидеть? — оборачиваюсь к ведьме, и меня настораживает то, как она смотрит на меня: пристально, продираясь внутрь, куда не хочется никого пускать, безжизненно, словно заглядываю в глаза мертвецу с маниакальной улыбкой на лице, вызывающей дрожь в теле. Голос пробирает до костей:       — Смотри.       Глаза приковываются к отражению, лишь бы не смотреть на меняющуюся ведьму. Но изображение не меняется, лишь легкая муть поднимается со дна, хоть никого в самой воде не было видно. А затем происходит первое изменение: взгляд, которым смотрю сама на себя — зеленый, а не черный, волосы идут следом, приобретая свой настоящий цвет, редкие веснушки раскиданы по щекам и детскому носику. Бант в волосах почти съехал вбок, но той мне это абсолютно не мешает. Я улыбаюсь, и зелень глаз почти тонет в ресницах. А затем та я, смеется заливисто и громко, так, что приходится зажать уши.       — Что это?! — вопрос бессмысленный, учитывая, что я прекрасно помню тот день, тот момент. Он обжигает каждый раз, заставляя греться теплом до определенного момента, а после — гореть заживо, не понимая, почему так происходит, в чем моя вина, почему так поступают с ребенком, который просто хочет быть любим?!       — Это ты, — ведьма точно глумится, но темп ее голоса спокоен. Чувствую ее руку на своей спине. — Точнее то, что держит тебя на привязи, слова, которым ты придаешь слишком большую силу…       — Это не может быть тем самым дорогим воспоминанием, о котором ты говорила. Этого не может быть. Это не так!       Ведьма приникает почти вплотную ко мне и шепчет у самого уха:       — Тогда почему ты так сильно цепляешься за это? Почему так часто цитируешь его слова даже сейчас в своих мыслях? Отпусти, отдай это воде и получи силу, о которой молишь.       — Что это за вода? — что это? Боязнь сделать последний, а может и первый шаг на моем новом пути? Или я все же дорожу этим воспоминанием? Так ли для меня важны его слова? Тянусь к своему отражению, но замираю у кромки, когда слышу:       — Это река Лета, — все внутри окатывает диким жаром, когда меня толкают в ледяную воду. Хочу вынырнуть, но нечеловеческая сила, скрытая в женских руках удерживают меня под водой, изворачиваюсь и вижу лицо ведьмы, оно уже не такое красивое, наоборот правая сторона с зеленым глазом выглядела, как тело мертвеца. Кожа местами отсутствовала, открывая взгляду выступающие белые кости и ряд заостренных зубов, словно бы специально заточенных вручную. Алая прядь у лица сменила свой цвет на безжизненно-белый. Правая рука, удерживающая меня под водой, ссохлась и окаменела, поэтому даже с залитыми ушами я слышу, как хрустят ее пальцы, сжимающие мою шею.       Пытаюсь вырваться, но из-за этого лишь быстрее трачу воздух, он огромными пузырями быстро стремиться кверху, совершая то, что так необходимо мне. Вода заливается куда только можно, пытаюсь выплюнуть ее, но тело коченеет, и движения становятся заторможенными, перед глазами начинают плясать черные пятна, иногда разбавляясь цветными всполохами. Последняя стайка маленьких пузырей покидает мое тело, и нет уже сил ни на что. Остаются только мысли, но и они замедляются. Это так похоже на тот раз, когда я почти утонула в пруду матери, похоже и на то, когда вода полностью заполнила салон машины. Единственным отличием было то, что легкие в этот раз не разрываются от нехватки воздуха, пальцы немеют и не двигаются, но более нет того — скрадывающего дыхание — холода. Наоборот, вода теперь ощущается как теплое одеяло. Глаза закрываются и последнее, что я вижу — глаза голубой, как у матери и зеленый, как у отца…       — Пап…       Выглядываю из-за угла, боясь потревожить отца в его обители — кабинете. Сегодня он почему-то не закрыл дверь на ключ и даже не захлопнул ее, оставив достаточно пространства, чтобы прошмыгнул ребенок. Папа сидел в кресле, рукой прикрывая глаза, рядом с ним на столе стояла почти пустая бутылка алкоголя. Это странно, обычно отец никогда не позволяет себе перебирать, но сегодня иной случай. Сегодня двадцать первое декабря — мой день рождения. Собственно всегда в этот день он уходит в свой кабинет, зачастую на весь день, чтобы не видеть ни меня, ни мамы. В день рождения Абеля он всегда радостный, а вот в мой…       — Ты здесь? — вздрагиваю от голоса отца. Затуманенный пронзительный ледяной взгляд. Чувствую его на своих костях в виде корки синего льда. Утыкаюсь взглядом в пол, дергаю пальцами оборку платья, хочу попросить прощения и унестись отсюда, обзывая себя глупой! Ведь прекрасно знаю, что никогда, ни за что, ни в коем случае нельзя заходить в кабинет отца! Это дозволено всем, кроме меня.       — П-прости, пап, я сейчас же…       — Подойди, — перст отца указывает на пол прямо перед ним. Мне ничего не остается, как выполнить его приказ. — Посмотри на меня.       Мы долго смотрим друг на друга, он — пронзительно и страшно, я — затравленно и боязно.       — Дрянной ворон в моем роду, — мне чудится в его голосе печаль и сожаление. — Белая ворона, когда должна быть… — он замолкает, а когда продолжает, то от прошлых эмоций не остается ни следа. Слова произносятся грубо, с некой злостью. — Я говорил ей, что тебя не нужно рожать. Что дева — погибель рода, если о тебе узнают… вырежут нас всех, как засохшую ветвь, чтобы не распространять заразу! Но она ослушалась меня, а теперь я в ее и в твоих глазах — монстр! — Отец хватает меня за руку, дергая на себя, впивается пальцами мне в плечи и трясет повторяя: — Я не такой, твоя мать меня заставила стать таким! Заставила! Заставила! Заставила ненавидеть свою же дочь! Винить ее, как распространителя чумы! Как плесень, как гниль! Но… — его голос ломается, когда видит мои слезы, ручьем текущие по лицу. Бант съехал вбок, но я не обращаю на него внимания, сейчас меня ничего другое не заботит, кроме зла напротив.       Я научилась плакать беззвучно, тайно, чтобы никто не видел и не слышал, не рассказал об этом другим, но сейчас не в силах что-либо сделать с собой.       — Владислава, — отец сплевывает мое имя. — Даже имя проклятое! Не я здесь чудовище и монстр, не я чудовище, а твоя мать, которую нам с тобой не повезло любить. Она сломала тебе жизнь, породив на свет, мне — пойдя наперекор, а Абелю… ему придется отмывать наш род от грязи, которой его запятнала твоя мать.       Он снова долго смотрит на меня, а после поднимает ладонь, а я лишь зажмуриваюсь в ожидании удара, но его нет. Тяжелая и горячая ладонь отца ложиться на мою щеку и утирает слезы. Перестаю дышать, двигаться или даже думать, лишь глаза и рот открываются от удивления и неверия, такого острого, что начинает болеть голова. Отец никогда не делал такого. Никогда!       — Прости меня, Лада, — громко, слишком громко втягиваю в себя воздух. Я впервые за всю свою жизнь, слышу, чтобы отец просил у меня прощения, и произнес «Лада» почти нежно, а не в гневе. Глаза щипают новые слезы, но я держусь, страх, что из-за них отец снова станет тем холодным и почти чужим человеком — пугает больше всего.       — Пап, — ком в горле не дает сказать большего. Поведать ему о том, как я все же люблю его, не смотря на всю агрессию и вспышки злости, холодность и отстраненность. Я все равно люблю его.       Мужчина прижимает меня к себе, больше не вижу его лица, но слышу четко и ясно:       — Ты моя дочь, я думал, что Абель будет моей копией, но ею стала ты, и при других обстоятельствах гордился бы тем, какая ты сильная и умная, запоминаешь все с невероятной скоростью. Для них ты бы была на вес золота, но судьба распределила роли иначе, — запах алкоголя окутывает меня. — Хотел бы я подарить тебе то тепло, которым ты обделена, но не могу, надеюсь, что когда-нибудь у тебя будет такой человек, с которым тебе не будет холодно… как частицу себя — я люблю тебя, но как злой рок — ненавижу. Мне жаль, дочка, очень жаль, но ты погибель для меня и Абеля, именно поэтому ты не выйдешь из этого дома. Только так меня не заставят жертвовать кем-то из своих детей. Только так, прости…       — Пап… пап… папа!       Внутренне содрогаюсь, как при падении, но внешне не двигается ни единый мускул. Просто открываю глаза и вижу лепнину на потолке, которую созерцаю уже больше месяца — я в своей комнате. Как попала сюда? Как дошла…ведьма! Пытаюсь вскочить, резко и быстро, но вместо этого получается лишь дернуться.       — Владислава? — справа зашевелилась чья-то фигура. Глаза от чего-то сильно болят, да и видеть Льва не очень-то и хочется, поэтому прикрываю их. Странно, но постель продавливается с левой стороны. — Я видел, что ты очнулась, как ты себя чувствуешь? — горячие пальцы прикасаются к моим, делясь теплом, но почему-то именно это мне и не нравится — одергиваю руку. — Прости, больше трогать не буду.       Комната погружается в молчание, мы оба не произносим и слова, только вот меня это устраивает, а Лева — нет.       — Что?       — Что?       — Я буквально слышу твои назойливые мысли, — голос хриплый, каждый звук дерет горло, но я продолжаю говорить, надеясь, что утонченный слух разбойника также коробит, как и мой.       — Как ты? — в ответ лишь хмыкаю. Как я? Как я?.. Странно. Только проснулась, но чувствую дикую усталость, тело немного дрожит, но холода нет. Меня топили, но не до света в конце тоннеля, раз я жива. А еще… что-то видела. Даже разговаривала с кем-то, но… не помню. Это и есть то самое воспоминание, которое я обменяла на контроль? Внутри поднимается волна абсолютно разных эмоций, так странно испытывать их после месяца отсутствия, что мне это поражает. Хочу поделиться этим со Львом, с пылом и жаром, во всех подробностях! А потом вспоминаю, что мне он ничего не рассказал, даже о Маре! Раздражение от этого резко возрастает, оно набирает силу, разгораясь гневным костром, опаляя внутренности, и заставляя возникнуть мысль, что хочу отодвинуться от разбойника, перекатиться на другую сторону кровати, а еще лучше сорваться на него и выгнать вон, чтобы не видеть, желательно очень долго. Но затем понимаю, что за мной следили, и Дракул уже знает, где я. Без Льва мне не справиться, он — ключ к знаниям, пусть и ведает их неохотно. Если так, то придется заставить его мне все рассказать. Могу ли я рассчитывать на его совесть? Будет ли ему больно от того, что я отдалюсь или закроюсь? Поставив тем самым его и Дракула на одну ступень? Нужно успокоиться… нужно.       Холодный разум остужает пыл и… я больше не чувствую тот костер, что бушевал во мне секундой ранее. Внутри царит напряженность, да, но так же спокойствие и сдержанность, даже нет желания пнуть Льва или хоть как-то уязвить его. Мысли не носятся жужжащим роем, но все еще кое-где бывают всполохи дрянных мыслей, похожих на гнойники, они ноют и болят. А когда думаю о них, внутреннее спокойствие трещит по швам. Он, как мираж — отведешь взгляд, ослабишь концентрацию, и он пропадет или рассыплется, превратившись в песок.       — В порядке, — это мой голос? На секунду кажется, что помимо нас двоих в комнате есть еще кто-то, и именно он ответил вместо меня, но нет. Это была я, а мой голос прозвучал настолько безэмоционально, что контраст между внешним и внутренним состоянием сбивает с толку даже меня. Что же говорить о Льве, который видит лишь внешность?       — Оу, ну… ладно. Тогда не буду лезть, — кажется, он собирается уйти.       — Ничего мне рассказать не хочешь? — чувствую, как вгоняю его в ступор. А после слышу громких вздох.       — Отец был прав — ты просто невыносимая, когда тебе что-то нужно.       — Твой настоящий отец, из прошлого, — теперь тишина медленно пожирала комнату, а Льва — неверие и подозрение.       — Откуда ты это знаешь?       — Ты только что подтвердил. Раз ты, как и я — путешественник во времени, то твои родители должны быть в прошлом-будущем, но никак не здесь.       Теперь его очередь хмыкать.       — А я уже говорил, что ты вредная?       — Множество раз, Лев, так что даже повторяешься. Это становится неинтересным.       — Вот как? В первую нашу встречу ты была такой милой и доброй…       Чувствую его смятение, он словно бы не знает, может ли довериться мне сейчас, в особенности после размолвки. Обреченный выдох и он начитает тихо:       Таких, как мы называют Скитальцами. Странники путешествуют ради какой-то цели, а мы лишены ее, нас просто выкинуло из одного потока времени и забросило в другое. Хотя некоторые считают иначе, говоря, что каждому из нас отведена определенная роль. Кому-то — остановить великую войну, другому — развязать ее, третьему и четвертому привнести новые знания, быть революционерами своего времени: открыть для человека огонь, показать, что одно растение ядовито полностью, а другое полезно, собрать сотовый телефон, построить пирамиды или изобрести колесо. Мы те, кто создает историю такой, какую ее все знают, — Лев замолкает, а его слова заставляют меня взглянуть на него по-другому. Люди, знающие историю, разве они не могут изменить ее, влезая?       — Разве вы не боитесь поменять историю?       Разбойник усмехается, но буквально через секунду становится таким серьезным, каким я не видела его с совета ордена.       — Нет, Владислава, всем нам известна одна и та же история. И если тебе суждено что-то сделать, Судьба приведет тебя в тот момент, где ты обязана будешь находиться. Те, кто должен что-то привнести в историю, обычно уже с самого детства, а то и до рождения, связаны с тем местом, временем или определенным человеком. До того как попасть сюда, меня уже звали Леонардо, и я уже увлекался живописью и питал безумную любовь к изобретениям. Знал Леонардо да Винчи, как себя. Так что представь мое удивление, когда попал сюда, а первый человек, который встретился мне — взял под крыло и дал свою фамилию да Винчи. Еще некоторое время я ожидал, что появится тот самый настоящий Леонардо, и я смогу встретиться со своим кумиром, но шли месяцы, и ничего не происходило, пока сам не начал действовать, пока не раскрасил тот щит с Медузой Горгоной. Пока не понял, что сам и стану для себя кумиром через множество столетий. Зная буквально каждое свое изобретение или картину, статую или любое другое дело, быстро стал гением, а шепча там, подсказывая здесь и двигая фигуры везде, где можно — стал богатым, настолько, что смог найти других, бредивших о прошлом-будущем. Или чтобы Орден Дракона заметил меня, став ступенькой к тебе.       — Ты искал меня, но зачем?       — Чтобы ты не попалась Ордену? — звучит, как риторический вопрос, но…       — Нет, — очень внимательно смотрю в глаза.       «…ты его по праву рождения. Да и родилась только для того, чтоб его стать…» — голос Агаты громыхает в моей голове. Если это правда, тогда я действительно была связана с Дракулом еще до своего рождения? Меня назвали в его честь, одарили его именем, чтобы что?.. Полностью связать по рукам и ногам? Привязать к нему? Почему, мама? "Владислава" — условие проведения ритуала. Кому-то нужно было, чтобы меня назвали именно так. Но кому?       «Так вот зачем провели ритуал?..» — означает ли это, что Коссей упомянул именно этот ритуал? Доверяет ли Дракул ему настолько, что отдал приказ найти информацию об этом? Боги, только сейчас все начинает вырисовываться, и хоть до правды и полной картины еще далеко, но это уже хоть что-то.       — Ты знаешь что-то о ритуале и моем имени? — Лев молчит, но я вижу, как он сжимает челюсть, как напрягается сам, как хмурит брови. Большего мне не надо, я киваю. — Знаешь. Конечно же ты знаешь, но опять умалчиваешь.       — Это не моя тайна. Как и твою, я ношу и скрываю эту, потому что дал слово, а слово для меня превыше всего, Владислава. Сейчас ты можешь хотеть свернуть мне шею или просто ненавидеть меня, но затем именно во мне ты обретешь того, кому сможешь без осторожности довериться, только зная, что я приму твою сторону всегда и везде и сохраню все секреты, скрыв скелеты в шкафу. Скоро будет праздник урожая, там я представлю тебя другим. Им ты сможешь задать абсолютно любые вопросы, они не скованны обетами.       — Не называй имен, — мне нужно знать! Незнание сводит с ума, я только и буду думать об этом! Лев поджимает губы и отворачивается, может даже хочет уйти, но я хватаю его ладонь. — Ты не представляешь, каково это быть ребенком, которого ненавидит собственный отец, когда тебя презирают за твое имя, когда хотят убить за то, что ты выжил при рождении и не сдох после! Когда попадаешь в другое время, к своему кумиру, а он превращает твою жизнь в ад, когда переживаешь кучу нападений и попыток убийств! А когда смиряешься с судьбой и хочешь умереть, наложив на себя руки, то не дают этого сделать! — воздух врывается в легкие после тирады, а у меня в глазах темнеет. Приходится сделать паузу, и попытаться успокоиться. Ладонь жжет кожа Льва, теперь она кажется раскаленной, и я отдергиваю руку. Стыд опаляет, а глаза жалят слезы. До омерзения хочется ругаться на чем свет стоит! Опять жалкая, опять ною, опять завишу от кого-то! Умоляю рассказать, помочь! Когда я уже сама буду брать то, что захочу? Когда?!       — Владислава…       — Не называй меня так!       — Лада…       — Я устала, уходи!       Слышу громкий вздох, а затем мне в руку кладут что-то металлическое и теплое.       — Прошу, надень его, он защитит тебя и поможет.       — Уходи…       — Хорошо, только не убегай. Я не враг тебе…       Лев поднялся с моей кровати, но шагов я не слышала. Глаза плотно закрыты, не хочу видеть никого и ничего, но что-то шуршит справа, и я подрываюсь, гонимая гневом.       — Я же сказала, Лев, иди к черту! — не видя в кого и куда целюсь, просто бросаю амулет, что был в руке. Но когда он влетает в зеркало, никого не задев, теряюсь и замираю. Меня потрясает не звон стекла, а то, что стоит рядом с осколками. От увиденного меня бьет крупная дрожь, хочу сорваться с кровати, бежать во весь опор, неважно куда, даже к разбойнику согласна, лишь бы не видеть это. Справа от меня стояла фигура, она будто соткана из тьмы, очертания изменялись и колыхались, как дым на ветру, у гостьи не было лица, но я отчетливо знала, что она смотрит прямо на меня. Прямой взгляд, от которого дрожат кости, тело полностью онемело, ибо я узнала ее. Она мой друг, которого я обрела, упавши с лестницы в детстве. Она всегда появлялась на периферии зрения, но исчезала, стоило мне попытаться поймать ее взглядом. Это не хорошо. Если в детстве это было из-за травмы головы — меня убедили в этом! — то теперь, я… сошла с ума полностью? Или брежу, и это Дракул нашел меня?       Громко всхлипываю, когда призрак делает первый, но слишком уверенный шаг ко мне. Меня начинает колотить сильнее, нечем дышать, руки и ноги не слушаются, я приросла к постели, кажется, даже моргнуть не могу. Перед глазами Дракул, кричавший в гневе, грозящийся убить меня при нашей следующей встречи. Кровожадный, злой, не терпящий предательства. А сейчас он здесь. Меня парализовал ужас, не могу ничего сделать. Да и что противопоставить князю тьмы? Ничего. А фигура уже сделала еще несколько шагов, но вдруг останавливается, склоняет голову вбок. Затем резко смотрит куда-то в сторону, тихо вздыхает и растворяется в тенях. Буквально с ней же пропадает и паралич. Рыдания сотрясают меня, а я не могу успокоиться, твержу себе, что должна взять в руки эмоции, но тут же шлю себя на хрен и захожусь новым приступом воя в одеяло, глушу стоны. Все, что я сдерживала в себе больше месяца — вырывается наружу. Страх, обида, скорбь, грусть и боль, гнев — все мешается, и одно больше неотличимо от другого.       Пальцы скрючиваются, цепляясь за покрывало, хочется разорвать его от безысходности, вгрызться в подушки зубами, разорвать, если не могу этого сделать с конкретным существом. Горло саднит от рыданий, ноги поджимаются, хочется полностью сжаться, стать размером с молекулу, чтобы никому не попадаться на глаза, чтобы никто не мог как-то взаимодействовать со мной. Пусть оставят в покое… пожалуйста. Пожалуйста! Абель! Глотаю воздух, легкие раздуваются, чтобы затем вытолкнуть рыдания так громко, как только возможно. Крик глушит ткань, но он все равно громкий, меня глушит, а я кричу снова и снова. Кричу в гневе, кричу в обиде, кричу от боли. Просто кричу, потому что могу, потому что помогает и со временем становится чуть легче, пока голос не срывается и уже не в силах проводить через себя эмоции, запечатывая остатки внутри, делая меня немой. Снова. Я лежу на кровати обессиленная, загнанная в ловушку, но сил бежать больше нет. Замершим взглядом пялюсь куда-то мимо потолка, сквозь него, пока тьма не подкрадывается со всех сторон, и я не понимаю, когда забываюсь сном.       По моей коже что-то проходится, что-то копошится на ней или… в ней. Дрожь простреливает все тело, и я открываю глаза, прислушиваясь к ощущениям — ничего. Тогда что меня разбудило? Свечи практически догорели, скоро и оставшиеся огарки потухнут. Я не укрыта, все так же лежу на заправленной, хоть уже и изрядно помятой постели. Пытаюсь уснуть, но в этот раз кожу будто что-то прожигает, и я вскакиваю. Комната идет ходуном от резкого подъема, но именно в эту секунду мне абсолютно плевать на это.       Грубая черная кожа.       Блеск металлических вставок.       Омут капюшона.       Налитые кровью глаза.       И аура лютой ненависти…       Он здесь! Прямо передо мной! Стоит, как призрак и молчит, лишь гневно прищуренные глаза двигаются по моему лицу. Это единственное доказательство того, что он не плод моего воображения. Стоит, как обычно, скрытый в тенях, но не прячется, позволяя обнаружить себя. Да и к чему эти игры в прятки? Его воля и у меня в ту же секунду будет вырвано горло или сердце. Он нашел меня… Значит слежка действительно была, и мне не показалось. Как и та девушка-тень. Все его приспешники загнали меня туда, где их князю будет удобнее свернуть мне шею, предав правосудию. Правосудию…       «Какому к черту правосудию?! Я ничего не сделала! Я не придавала, не сговаривалась с Орденом, не трахалась ни с кем, и не знаю никакую Элиз!»       Низкое рычание остужает мой запал, и Дракул делает шаг вперед, но резко стопориться.       Я здесь, прямо перед ним, а он тянет канитель, пытаясь уничтожить эмоционально? Добить страхом и отчаяньем? Почему сразу не убьет? Не наигрался еще? Сколько можно? Из меня вырывается смех, нервный и рваный, но я не глушу его, наоборот, он становится громче, когда во взгляде Дракула мелькает непонимание.       «Да к черту все! Нахер! Я не буду в последние секунды своей жизни трястись, как осиновый лист! Нет, достаточно. Хватит! Контролируй эмоции! Контролируй! Контролируй! Не позволяй ему учуять ничего, кроме холода!»       Око за око. Холод за холод. Да будет так отныне и впредь. Представляю, как меня покрывает панцирь из толстого слоя льда, через который не пробиться этому огненному взгляду; он может пытаться сколько угодно растопить мою защиту, но пробиться через нее не выйдет. Нет, ни тогда, когда я сама не хочу этого. Я не хочу! Значит так будет!       — Долго, — само собой вырывается, но я даже не пытаюсь раскаяться или ужаснуться своему тону или смыслу. — Я думала, тебе понадобиться меньше времени, чем месяц, чтобы найти меня, князь.       Вместо ответа Дракул прищуривается так, что едва можно разглядеть алый цвет в его радужке. Он явно не такого ожидал. Правда, милый?       — Ты же хотела свободы, — его голос кажется приглушенным, примерно таким же, каким был при нашей последней встрече в лесу. Теперь прищуриваюсь я. Это наталкивает на одну мысль.       — Брось, Дракул, мы оба знаем, что это ложь. Даже смерть не подарит мне свободу от тебя. Может это из-за того, что ты не так уж и всемогущ? — мое тело оттаивает от первостепенного ужаса перед этим существом, и я встаю, почти вплотную подхожу к своей смерти. — Давай, убей меня. Забери сердце, которое однажды спас.       Дракул рычит и двигается вперед, заставляя меня дернуться назад. Его руки вздымаются к моему лицу, но кожу холодит лишь тьма, а не его прикосновения. Кожа перчаток застывает в сантиметрах от моей, что лишь доказывает что…       — Ты не можешь коснуться меня, — маниакальная улыбка тут же занимает почетное место на моем лице, а я смеюсь. Смеюсь ему в лицо!       — С чего ты так решила? — щупальца за его спиной расползаются в стороны, некоторые оплетают мои ноги, поднимаясь вверх, но я отхожу от мужчины, безжалостно и слишком легко разрывая путы тьмы.       — Уходи, Дракул.       — Ко Льву? — внутренности падают вниз, едва ли мне хватает сил, чтобы не дернуться или не оскалиться на Дракула. Снова его угрозы! Но стоит отдать ему должное — он верен себе, как и всегда. Не хочешь по-хорошему? Готовься услышать рассказ о том, как он разберет дорогих тебе людей на запчасти.       — Если бы ты мог дотронуться до меня, то я бы проснулась не от твоего взгляда, а от твоей руки на своей шее.       — Заманчивое предложение, Змейка, — а вот это приносит больше боли чем все, что он делал ранее. В груди вспыхивает резкая боль, хочется сложиться пополам и взвыть от несправедливости. Он обвинил меня в том, чего я не делала, жаждет убить! Он не имеет право так меня называть! Не такой интонацией…        «Но все же имя имеет власть над нами, точнее тот, кто это имя дает, кто нарекает им тебя»       Мара права, он назвал меня так только чтобы напомнить мне о своей власти надо мной, а не потому что понял, что я невиновна! Холод не пробирается к моему сердцу, он исходит от него.       — Да мне плевать. Я не боюсь тебя. У меня нет того страха, которым ты кормишься. Если я захочу, то ничего к тебе не буду чувствовать, — развожу руками в стороны и зло усмехаюсь, но его следующие слова заставляют проверить ледяной саркофаг вокруг себя:       — Так значит, ты что-то чувствуешь ко мне? Как мило, предательница, как мило.       — Я чувствую к тебе жалось, князь. Потому, что ты уничтожаешь всех, кто находится возле тебя. Всех, кто на твоей стороне. Предательница? Ты хоть знаешь, как я оказалась у них? Знаешь?!       — Ты вышла к ним ночью, требуя золото и называя меня чудовищем, а после решила бежать.       — Идиот, — прикрываю рукой глаза, чтобы не видеть его, отворачиваюсь, но вспышка гнева заставляет резко развернуться и подлететь к князю. — И я идиотка! Знаешь почему?! Потому, что стоило тебе прислать мне чертово письмо.. Одно чертово письмо! И я готова была кинуться тебе на шею, не важно, куда бы ты позвал меня.       — О чем ты? — образно сжимаю глотку суке-боли от его слов, но его глаза… его пристальные глаза говорят мне, что он действительно ждет пояснений. — Что за письмо, Владислава?       Он издевается? В тот вечер прислал мне письмо, хотел встретиться. В строках было сказано о важности, поэтому просил как можно быстрее прийти. Сразу после прочтения, я ринулась к нему. А сейчас он спрашивает: какое письмо? В этот раз не было вспышки. Ни огня, даже маленькой искры злости не было, холод полностью отгородил нас друг от друга. Единственное, что болело — глаза, когда я смотрела на него.       — Уходи.       — Нет, — слишком ожидаемо.       — Уходи или убей.       — Я сказал — нет!       — Это ведь все из-за медальона, да? — металлическая голова льва все еще лежала в осколках зеркала. Лев просил не снимать его, означает ли это, что артефакт скрывал мое местонахождение? Ведь погоня началась сразу же после его снятия.       — Откуда ты знаешь про медальон Коссея? — о чем он? Только сейчас замечаю дракона на груди Дракула. Обвернувшись вокруг стеклянного сосуда, он тускло поблескивал в свете догорающих свечей.       — Медальон Коссея? Так значит вот как ты меня нашел? Я не знала этого, спасибо, — если он нашел меня таким способом, то сможет и другим, но для этого ему понадобится время.       — Если это из-за него ты нашел меня, то…       Действую быстро: вздымаю руку и хватаю пальцами цепочку, но Дракул быстрее — прикрывает дракона рукой и исчезает, пожираемый тьмой.       Он действительно был здесь. Действительно мог убить меня. Это не сон — доказательство в моей руке. Сорванная цепочка падает на пол из разжавшейся хватки. Дракон все же остался у него, значит стоит ожидать нового визита и уже не в качестве теневого силуэта.       С Дракулом ушли и все мои силы. За эти долгие сутки я вымоталась, поэтому оседаю на пол, подбираю колени к груди и тихо напеваю мелодию, что слышала в лавочке ведьмы, и иногда напевала мне мать.       Он нашел меня, но в этот раз я не намерена сбегать. Когда бы он ни пришел, я буду готова.