***
Рассказ князя Парфён слушал предельно внимательно, хоть для этого ему требовалось прилагать много усилий. В голове у него как-будто бы что-то шумело, и стреляющая боль в виске иногда сбивала его с толку, но он продолжал следить за каждым словом и за каждой эмоцией князя. Тот говорил о своей жизни в Швейцарии; взгляд его, задумчиво отведённый в сторону, был полон нежности. — Но как же вы после такого рая сюда, в эту мерзость городскую воротились?!— вскрикнул Парфён, когда Мышкин докончил свой рассказ, — Это же мучительно! Я бы... я бы возненавидел всё это! Я бы ни секунды не вытерпел! Рогожин выглядел нехорошо. Черные глаза его сияли больным блеском на мертвенно-бледном лице, лоб покрыт был испариной, губы дрожали, и видно было, что его лихорадит. — Парфён Семёныч, — осторожно обратился к нему князь, обеспокоенный его состоянием, — Вы, кажется, нездоровы... — Я? Вздор! А может и правда, хе-хе! Но вы не ответили. Лев Николаевич тяжело вздохнул и укоризненно покачал головой, думая о здоровье Рогожина. — Мне сложно было расстаться со своей прежней жизнью, это правда, но это необходимо было сделать. А теперь я полон надежд и жду только хорошего. Может быть, это всё обернётся для меня ещё большим счастьем, кто знает? Ведь нашел же я себе друга, — он ласково улыбнулся Парфёну, — Хотя и дня здесь не успел провести. Улыбка князя опять подействовала на Рогожина успокаивающе; он перестал кричать — голос его стал ровным, тихим: — Так вы думаете, что и тут счастье узнать возможно? — О, непременно возможно! — И вы полны надежд? — Да. Я верю в это. Князь осторожно дотронулся до руки Парфёна; ему хотелось, чтобы Рогожин понял, насколько искренне он говорил. Пальцы Парфёна, чуть дрожавшие от напряжения, были совсем холодными. У него совершенно точно была лихорадка. Рогожин бросил взгляд вниз; чувствовать тепло прикосновения было приятно. — Тогда и я буду, — тихо заключил он, успокоившись. Через несколько минут они подъехали к рогожинскому дому, и нужно было выходить.II
5 мая 2021 г. в 19:28
В ресторане, который Парфён Семёныч избрал для посещения, было достаточно людно — всё какие-то генералы и государственные деятели.
Рогожин с князем Мышкиным не вписывались туда совершенно, но их встретили так радушно, словно они были самыми желанными гостями. Всё оттого, что Парфён Семёныч уж успел прослыть за миллионера — слухи распространялись по городу с невероятной скоростью. Все двери Петербурга теперь готовы были любезно распахнуться перед ним, и он совершенно точно желал этим воспользоваться.
Ему хотелось ощутить, каково это — иметь безоговорочное влияние на людей, хотелось почувствовать себя значимым и властным, и деньги, конечно, могли обеспечить ему всё это.
Дело было в том, что после кончины родителя Парфён Семёныч мог наконец узнать, что такое настоящая свобода; впервые в жизни его ничего не сдерживало и не подавляло. Это ощущалось так, словно после многих лет заточения Парфён сумел вдруг вырваться на волю, и это ранее недоступное ощущение вседозволенности приводило его в ужас и восторг.
Он хотел всего и сразу, и странные, дикие мысли зарождались у него в голове — то ему хотелось выкупить все места в ресторане и выгнать на улицу всех этих генералов, то он думал просто так отдать все свои деньги князю, то вдруг представлял, как по его желанию из цирка в ресторан свезут животных, чтоб они выступали прямо здесь, на этих белоснежных скатертях...
Богатство и свобода, обрушившиеся ему на голову, вполне могли бы свести его с ума, если б рядом с ним не оказалось доброго человека, который помог бы ему справиться с этим потрясением. К счастью, рядом с Парфёном был князь.
— Ну и как вам здесь, Лев Николаевич? — после долгого молчания спросил Рогожин. Взгляд у него был какой-то недобрый и как будто бы говорил «Я знаю, что тебе не нравится, но лучше уж тебе не говорить мне этого».
Роскошно отделанная зала сияла великолепием, блюда поражали изысканностью и оригинальностью, и всё это, казалось, должно было быть невероятно приятно, но ни князь, ни Парфён не чувствовали себя по-настоящему довольными. Им обоим было неловко в этой роскоши, и они оба не смели друг другу в этом признаться.
— Здесь великолепно, — осторожно заметил князь, наблюдая за глазами Рогожина, — Очень красиво, и кухня прекрасная. Я... в таких местах никогда не был, и я очень впечатлён.
Парфён подозрительно сощурился.
— Впечатлены? Так значит, вам всё нравится?
— Я... Как бы вам сказать... — князь растерянно оглянулся по сторонам, — Здесь, конечно, невероятно, но... мне не по себе от всей этой роскоши, — добавил он шепотом, как бы опасаясь, что кто-нибудь из генералов услышит его.
— А если б я, князь, вам решил все свои деньги отдать? Привыкли бы к роскоши-то этой, а? С такими-то деньгами?
Лев Николаевич весело улыбнулся, не понимая Рогожина.
— Да зачем бы вам отдавать мне ваши деньги? Я бы не принял!.. Да и к роскоши такой я всё равно бы никогда не привык.
Парфён утёр ладонью влагу со лба, наблюдая за улыбкой князя. Она отчего-то подействовала на него успокаивающе, и странные мысли его прекратились.
— Человек ко всему привыкнуть может, князь. Я почему спросил, знать хотите? Мне... страшно самому с такими деньгами. У меня ж раньше ни гроша в кармане не было, никаких, никаких своих денег не водилось, всё только родителя, а он за каждой копейкой бдел. А своего у меня никогда ничего не было, князь! — повысил он голос, опять раздражаясь, — Ничегошеньки!
— Так ведь и у меня ничего своего не было, и я...
— Но свобода же была?! — в исступлении выкрикнул Парфён; губы его дрожали, — А счастье? Счастье было, князь?!
Мышкин заглянул Рогожину в глаза и вдруг понял всё о нём и о его боли, и так ему стало жалко его! Жалость эта, видно, отразилась у него во взгляде — Парфён, заприметив её, сделался совсем мрачным.
— О, вижу, что всё было! — съязвил он, — Только не надо на меня так смотреть!
— Я... знаю счастье, это правда. И свободу знаю тоже, но... я всегда был слишком свободен, понимаете? О, как бы вам это объяснить?.. — Лев Николаевич тяжело вздохнул; ему страшно было ненароком задеть Парфёна, — Понимаете, я всегда был один, сам по себе. У меня не было родных и близких людей рядом. Родители мои умерли ещё давно, родственников я не имею, а друзей я не так давно себе завёл, да и то это всё одни дети... Свобода такого рода — это беспросветное одиночество, и я... будь я на вашем месте, то я непременно ценил бы вашу несвободу. Потому как она вам от близких людей даётся.
Князь почувствовал, что выражается как-то неправильно, и виновато замолчал. Парфён Семёныч имел совсем уж какой-то подавленный вид; он глядел вниз, на столовый ножик, который крутил в своих руках, и не говорил ни слова.
— Простите меня ради Бога, я не умею говорить, я всё не так сказал! — бессильно воскликнул Мышкин, пугаясь эффекта своих собственных слов.
Парфён молчал ещё какое-то время.
— Да нет, я тебя понял... — задумчиво пробормотал он, поднимая глаза, — Но близкие люди, князь, они иногда гораздо страшнее одиночества могут быть. Ты, видно, и представить себе такого не можешь, а я... я это на своей собственной шкуре испытал.
— Ох, я могу представить, и я уважаю ваши чувства и никак не хочу принижать их значения! Простите меня!
Парфён бросил ножик и отодвинул от себя тарелку; есть ему больше не хотелось.
— Это ничего, это у тебя от простоты душевной. Я не злюсь. Ну, выпьем за знакомство, что ли?..
Подали водку. Лев Николаевич уставился на свою рюмку; в голубых глазах его плескалось сомнение.
— Ты чего, князь?
— Я... никогда в жизни не пил, — робко признался он, этим заставив Рогожина громко расхохотаться.
— Да вы ведь в Россию прибыли, князь! А тут без этого нельзя, ха-ха! Вы меня не обижайте — за знакомство обязательно нужно выпить. Обычай такой, хе-хе!
Князь смущённо улыбнулся и взял рюмку в руки.
— Ну, коли нужно, то я готов... За знакомство!
Лев Николаевич пить не умел и от этого осушил рюмку неправильно — в три больших глотка; водка обожгла ему горло, он испугался этого и страшно закашлялся.
— Князь, да кто ж так делает?! — ругался Рогожин, подсовывая ему икорницу, — Закусите икоркой, ну!.. Одним глотком надо пить, раз — и опрокинул! Это вам не чай!
После закуски жжение почти прошло; князь откашлялся и глупо улыбнулся. Водка показалась ему отвратительной на вкус, но было всё-таки что-то очень интригующее в её употреблении. Щеки у Мышкина разрумянились, глаза заблестели, и он, довольный своей смелостью, весело и гордо взглянул на Парфёна.
Рогожин поймал этот взгляд и рассмеялся.
— Ге! Князь, да ты так у меня дурному скорёхонько выучишься! Пожалеешь ещё, что меня повстречал, хе-хе!
— Нет, что вы! — поспешил возразить ему Мышкин, — Вы хороший человек, Парфён Семёныч. Я вас очень уважаю! Но... поедемте отсюда, Парфён Семёныч! — тихо попросил он, косясь на генералов, — Поедемте пожалуйста!
— Поедем, князь! Мне самому уж тошно от всех этих изысков. — согласился Рогожин, — Я вашу просьбу исполню, а вы тогда исполните мою. Расскажите мне в дороге о вашем счастье. Идёт? Ведь это приятно должно быть — рассказывать о своём счастье?.. Я не знаю, впрочем, уместно ли о таком просить. Может вам неприличной такая просьба покажется...
— О, вовсе нет! Конечно, Парфён Семёныч, я всё вам расскажу, и буду очень, очень этому рад!