Святоша

      Агнесса сжималась в позе эмбриона, мечтая раствориться в околоплодных водах, исчезнуть в утробе, — резорбция плода. Естественный процесс. Маленькая безболезненная смерть, когда ребёнок ещё не обрёл достаточного самосознания, чтобы обрасти амбициями, путь к которым обломает ему под корень все клыки и когти.       Она чувствовала, как её то ли куда-то несли, то ли просто держали на руках: всё тело гудело от боли, горело от жара, плотного и вязкого, варящегося внизу живота и поднимающегося к груди. От невозможности дышать Агнесса кое-как вяло подтянула тяжёлые, непослушные руки к шее, рассеянно поскребла, но лишь бессильно уронила их.       Агнесса устала.       Доски под ней качнулись, как если бы он лёг рядом, — она вроде снова лежала на топчане.       — Хочу… — у неё хватило сил выдохнуть себе под нос в тот краткий момент, когда сознание окрепло достаточно. — Домой…       Даже попыталась обернуться в ту сторону и приподняться, но что-то бесконечно тяжёлое и тёплое давило на неё сверху, Агнесса немного поворочалась, не смогла выпутаться и с обречённым, бессильным равнодушием растворилась окончательно. Сознания у неё не было, как не было и долгожданного небытия, только поверхностный сон из-за хронической усталости, будто застряла между явью и навью, как заложный покойник: ни туда, ни обратно.              А потом вязкость бытия взорвалась.       Агнесса почувствовала, как будто с этим громким звуком тягучее мерзкое «ничего» обрубили — так рубят конечности с гангреной. И первые несколько секунд она ещё не до конца осознавала, что именно произошло, и чувствовала, будто потеряла какой-то важный кусок себя. Пускай из-за него она гнила заживо. Пускай из-за этого гниения наступит сепсис. Она хотела всё-таки приделать гнивший кусок обратно, как будто он сам срастётся и заживёт, прекратит гнить и снова станет нормальным. Хотела назад в пограничное состояние между жизнью и смертью, тошнотворное, отравляющее её кровь, зато в нём ничего не надо было делать.       Звук взрыва повторился, и теперь Агнесса его узнала — выстрелы.       Первое, что она поняла во всей этой неразберихе, — тот солдат стоял у двери. Вполоборота к Агнессе — так, что лунный свет из окна бил ему в спину, превращая лицо в сплошной мрак. И этим мраком с прорезью белков глаз он смотрел на неё. Винтовку держал в одной руке, но не целился, а потом показал перебинтованной свободной левой ладонью жест «тише». И вышел за дверь.       Агнесса уставилась на дверь. И только после долгой бессмысленной паники — без лихорадочного перебора вариантов в голове, просто с бешено стучащим сердцем и желанием рыдать и выть — поняла, что лежит на голых досках топчана в одной сорочке: без сапог, без шерстяных рейтуз, поэтому зябко поджала ноги. Руки у неё были связаны спереди обычной трухлявой верёвкой, однако обмотанной на такое количество оборотов, что разорвать её ни за что бы не получилось, и привязаны к ножке топчана, из-за чего Агнесса чуть не свалилась с края. На глазах была тряпка, которую она рефлекторно первым же делом кое-как сдвинула на лоб и не обратила поначалу внимания, что в узел на затылке оказались вплетены волосы, которые больно тянуло при попытке окончательно сдёрнуть тряпку.       Раздался ещё один отдалённый выстрел.       Кто и от кого отстреливался? Возобновились боевые действия? Он вернётся?       И что будет, когда он вернётся?       Агнесса глупо побарахталась на голых досках, впивающихся в выпирающие кости — тело было истощено и поэтому, вероятно, сил было ещё меньше, чем могло бы, и прохлада ощущалась иначе. Руки вытащить не получалось, конец узла не нащупывался, перетирать верёвки дело долгое — до весны здесь застрять, а паника выгрызала и вытягивала нервы уже сейчас.       Надо было что-то делать. Надо.       Она не сомневалась: надо, для начала, перестать быть трусливой идиоткой. Если не могла умереть — значит, следовало хотя бы жить без сожалений. Мельника отчитала за то, что тот не сдержал языка за зубами и догавкался с японцами чуть ли не до драки, но она — хуже. В тысячу раз хуже. У неё язык был в жопе, и ничего, кроме жалкого «со мной говори», сообразить она не сумела, а драться уж точно не хватило бы сил.       Кое-как села на колени, зажмурилась и попыталась выдавить большой палец из сустава, чтобы вся кисть стала подвижнее, — снова ничего не вышло.       Равнодушная метель продолжала биться в окна.       Агнесса сама не знала: дрожит она от зябкой прохлады или от желания просто взять и разрыдаться.       Она рвано выдохнула и сжала от злости зубы — слёзы ничего не решат, лишь потратит силы и начнёт голова болеть. А потому просто начала со всей силы тянуть кисти на себя, верёвки впились в кожу с острой, жгучей болью, Агнесса откинулась назад, добавляя к силе, с которой тянула, ещё и свой собственный вес. По ощущениям нестерпимой боли запястья, казалось, уже должны были быть ободраны в мясо до самых костей, но на деле же на коже оставалась только старая запёкшаяся кровь от раны на шее.       Эти бордовые разводы словно растекались гангреной, становились ещё больше, чем есть, вот-вот — и поползут выше.       Ни-че-го она не может — ни спастись, ни самоубиться, ни нормально осуществить свою мечту. Хотела стать героиней, гордилась тем, что не брезгливая — не боится запачкать руки в крови.       Вот только из раза в раз её руки оказывалась в её же собственной крови.       Агнесса тянула и тянула со всем остервенением, с накопившимся гневом и сотней вопросов: неужели она похожа на тех породистых лошадей, привязанных в стойле её имения?       Неужели она всего-то и достойна, что быть отбракованным щенком, не поддающимся дрессировке, а потому привязанным за поводок? Почему, после всего пережитого, всё всегда становится только хуже?       В области костяшек кисть шире всего… Запястья горели, как если бы она сунула обе руки в пламя, которое не греет, только жжёт, жжёт и жжёт. И её бесполезные руки обгорят до угольков и белых-белых косточек. Но больнее перетирающих кожу верёвок её грызла изнутри обнажившаяся глухая злоба на саму себя — где же была её наглость, надо было хотя бы стрясти с того офицера ещё парочку горячих ужинов, если он такой благодарный. С паршивой овцы хоть шерсти клок.       Глупая-глупая-глупая, у организма теперь не хватало сил бороться на тех полужидких тушёночных похлёбках, которые она ещё и хлебала без аппетита.       Она рванула руки сильнее. Верёвка опалила кожу больнее — до рефлекторных слёз из глаз — и наконец-то выпустила её. Агнесса не успела сгруппироваться и упала на спину, стукнувшись затылком о топчан. Тут же сгруппировалась, не чувствуя замёрзших ног и горевших рук, кое-как, будто на деревянных протезах вместо нормальных конечностей, спешно поковыляла к выходу, громко топая босыми ступнями и сильно качаясь из стороны в сторону.       Перед глазами всё расплывалось. Голова плохо поворачивалась из-за рези в шее, высохшая кровь на шарфе, наложенном кривой неумелой повязкой вокруг шеи, встала коркой.       В какой-то момент Агнесса чуть не свалилась окончательно — прямо лицом на угол буржуйки, вовремя схватилась за него, прикрыла ладонью, а потому стукнулась виском о тыльную сторону руки. Металл оказался приятно тёплым, поэтому Агнесса увереннее оперлась на печку. Проковыляла дальше, задержала дыхание, как будто собиралась нырнуть, и резко дёрнула дверь на себя, вываливаясь в злую стужу под тёмным маньчжурским небом. На пороге следы солдата уже почти замело.       Агнесса съёжилась, с секунду затравленно потупила взгляд на бескрайнюю пургу.       И побежала.       Босых ног она уже совершенно не чувствовала, сорочку насквозь продувал ледяной ветер, от снега и ещё едва тёплой кожи та становилась мокрой, растрёпанная коса колыхалась на ветру. Агнесса механически переставляла ноги, стараясь делать это быстрее и быстрее, спотыкалась и несколько раз чуть не упала. Ей надо было бежать. Быстрее.       Куда — не важно. Главное — в противоположную сторону от той, в которую смотрели на следах носки солдатских ботинок.       Быстрее.       Агнессе хотелось рыдать: кожу жгло от мороза, каждый шаг давался как глупой русалочке, вылезшей из воды на мёрзлый берег — с адской болью хождения по гвоздям, по битому стеклу и раскалённым углям одновременно. Бока со швом от аппендицита она уже не чувствовала — только тянущую рану, растекавшуюся по всем кишкам. Агнесса бы и зарыдала, но даже на это сил не было никаких. Лишь идти, не зная пути. Без цели, без малейшего понимания — где она. Быстрее-быстрее. Потом наспех что-нибудь придумает, будет действовать по ситуации. Сильнее боли от холода и ран было желание не доживать на привязи остатки отведённых часов.       Голова казалась тяжеленной и бесполезной, Агнесса отчаянно обнимала себя, пытаясь согреться.       Вокруг был только бесконечный снег.       Она свалилась без сил. Сначала — прямо на колени, больно их отбив, вспахала снег и тут же поняла, что всё ещё прекрасно чувствует ноги: боль от удара, боль от обжигающего холода, липнущего к голым ногам. Мгновение, показавшееся ей длинным-длинным, Агнесса пыталась встать, скорее, тратя все силы на то, чтобы не завалиться окончательно, но всё-таки упала.       Метель продолжала выть.       Кажется, уже вставало солнце, белизна вокруг стала ещё более ослепительной, как будто выстиранной в хлорке. Как шарф того чёртового солдата. Агнесса снова сжалась в позу эмбриона на боку. Расцарапала о колкий снег щёку, кровь, вставшая коркой на шее, опять размокла, но не оттаяла и не потекла. Агнесса смотрела невидящим взглядом перед собой: сил на мысли не было, только отметила как факт — её помаленьку заметает и скоро должно похоронить в этом белом поле. Больше ничего не болело, сил ни на какие переживания тоже не находилось, было… никак.       Она засыпала, укрытая белым саваном. И последним, что увидела перед сном, были офицерские сапоги — контрастно-чёрные на этом фоне.

***

      Пахло горячей едой: чем-то мясным, поджаренным со специями. Агнесса с огромным усилием выскреблась из вязкой дрёмы, исключительно на первобытных инстинктах встала на четвереньки, удерживая на плечах тёплое пальто мёртвой хваткой — так, будто его вот-вот отберут. Вытянула руку к стоящей рядом буржуйке и хотела схватить то ли чайник, то ли сразу сковородку — всё так приятно пахло и должно было её согреть.       Голова ощущалась ватной от долгожданного тепла, потому всё чувствовалось каким-то ненастоящим. Зачарованная Агнесса с единственной мыслью — тепло-тепло-тепло! — схватилась за металлическую ручку чайника.       И тут же обожглась.       Рефлекторно отпустила, проглотила вскрик от боли. Чайник перевернулся на её лежанку: две старые грубые шкуры, но при этом толстые, как будто снятые с саней, и офицерское пальто. Из-под всего этого выглядывали углы деревянных ящиков, продуктовых, не с боеприпасами. Здание явно было не одной из времянок, а больше похожим на кабинет того офицера — она не помнила ничего, кроме его грустной улыбки и вкусного обеда. Вдалеке на улице слышались разговоры, какая-то возня. Но всё такое глухое и отдалённое, будто у Агнессы в ушах были плотно утрамбованы турунды.       Агнесса подтянула ноги, поскорее отползая от того места, кое-как кончиками пальцев, быстрыми движениями подоткнула горячий чайник, поставила его на шкуре ровнее. И только потом поняла, что можно было обернуть руки в плотную ткань пальто, как в прихватку.       Соображалось плохо.       В горле свербело и при сглатывании слюны ощущалось, будто Агнесса глотает тысячу иголок. Она сжала и разжала обе многострадальные ладони: от всей её гордости — не только от рук — ничего больше не осталось. От верёвки багровели ссадины с кровавыми корочками. Но сами руки были чистыми — никаких кровавых разводов, оставшихся, когда она пыталась вскрыть себе горло. Значит, промыли. Шея тоже была перемотана нормальным чистым бинтом: на этот раз воротник у сорочки аккуратно подрезали, чтобы не мешал, и наложили профессиональную повязку.              Агнесса всё более рваными движениями ощупывала себя с ног до головы, вся грудь и плечо со стороны раны — в твёрдой бордовой корке. Пальцы ног чувствовала. А потом горло засвербело уже невыносимо, она закашлялась — тяжело и продолжительно, сгибаясь пополам, кое-как стараясь не завалиться на бок.       Пальцы ног, скорее всего, не придётся ампутировать. Руками шевелить больно, но если их действительно промыли и вымыли всю грязь и волокна верёвки, то не загноится.       Шея цела — Агнесса довольно грубыми для хирурга движениями трогала повязку, в конце концов, если вдруг рана откроется, то пациент же жаловаться не будет, — и сама она, вроде бы, в безопасности. По крайней мере, тихая обстановка с тёплыми шкурами и пальто резко контрастировала с прежней тревожной и холодной суетой.       Только это имело значение. Агнесса снова закашлялась, ещё раз потрогала ступни, проверяя чувствительность. Потом медленным движением вверх продолжила ощупывать ноги, словно надеясь, что сейчас случится что-нибудь объективно более страшное: ударит артиллерия, уже не важно чья, разорвутся снаряды — тогда ей не придётся оставаться наедине с собой и своими глупыми женскими проблемами.       Как говорится, с неё не убудет. У многих вокруг проблемы гораздо страшнее: кто-то остался инвалидом, кого-то контузило, и теперь по интеллекту он не более развит, чем младенец, обделывающийся в свои портки.       Агнесса не смогла себя успокоить, что кому-то хуже, как и не нашла в себе сил потрогать выше колен. Вцепилась в голову, больно сжимая руки в кулаки вместе с волосами.              Вдруг дверь распахнулась, впуская поток холодного воздуха — на улице по прежнему завывал буран. Агнесса хотела от злости послать к чёрту вошедшего, плевать, кто там будет — она ненавидела всех за то, что им повезло больше, чем ей.       Даже открыла рот, но выдавить не получалось ни звука — голос пропал, на этот раз не от страха, а по-настоящему пропал, только ещё более нестерпимой становилась резь в горле.       — Что с тобой? — мужской голос тут же встревоженно крикнул с порога.       А потом приблизился вместе со спешным топотом военных сапог. Агнесса резко запрокинула голову вверх, уставилась на него, с мелкой дрожью во всём теле и почти физически ощутила: сердце сильно толкнулось о рёбра и замерло, как при экстрасистоле. Она ещё сильнее вжала голову в плечи именно от того, что это оказался он. Тот самый офицер.       Он присел около её лежанки на корточки:       — Не обожглась? — покачал головой, цокнул языком, укоризненно глядя на чайник и расползающееся мокрое пятно. А потом пробормотал сам себе под нос: — Чёрт, не надо было класть тебя так близко к печке, — он отстранился от неё, поднял крышку и, придерживая массивные рукава шинели, перевернул что-то внутри сковородки деревянной лопаткой.       Агнесса пялилась на него, как на снег в июле на побережье Чёрного моря. Или как если бы за тем пыльным окном проросла и расцвела прямо сейчас слива. Офицер расстегнул стандартную форменную тёплую шинель — точно такую же, какая была на них. Быстро подцепил одним пальцем чайник за ручку и спешно пихнул его назад на буржуйку, забавно шикнув от того, что тот всё ещё был горячим, и потом подул на палец.              Агнесса глупо поморгала. У неё создавалось впечатление, будто этот человек откуда-то не из этого места: не из серых стен, которые одинаково блёклые и в палатах военнопленных, и в домах у офицеров, и в забытой богом выстуженной времянке, затерянной в пурге. Не из места, где есть союзники и враги, где всех перемололо и выплюнуло, а в характере всё обросло костными мозолями.       Его поведение уж точно не было пугающим или отталкивающим.       — Ася? — офицер бросил свою шинель на топчан где-то около её ног и тихо позвал по тому варианту сокращения её имени, которым пользовались в лазарете. — Ась, тебе нужно немного поесть.       Агнесса молча продолжала на него смотреть, пытаясь заставить ватные мозги хоть немного работать: те солдаты были его подчинёнными? Приказ, очевидно, был не его, иначе он бы просто добил её, никто бы потом с него не спросил.       — Мы их упустили, извини, — внезапно уронил офицер тихим голосом, насквозь пропитанным виной.       Резко потупил взгляд, а потом и вовсе встал, отвернулся от неё и, кажется, потёр лицо ладонью. Эти извинения звучали как-то до ужаса инородно. Человечно. Забытая простая человечность ложилась ей на плечи тёплым офицерским пальто посреди бесконечного равнодушного холода.       — Ко-кого? — она с трудом протолкнула слова по больному горлу, сильно хрипя. — Кого упустили?       — Тех солдат, — он медленно и тяжело выдавил из себя, разворачиваясь к ней. — Я могу присесть? — скромно кивнул на край её лежанки.       И не просто задал риторический вопрос, а именно остался стоять, дожидаясь от неё ответа, пока она переваривает это в своей голове. Агнесса пыталась понять: то ли у неё все мозги выстудило, то ли с ним было определённо что-то не так — кто же в своём собственном кабинете спрашивает разрешения у какой-то замарашки, которую подобрал в прямом смысле слова на улице в одном исподнем.       Агнесса заторможенно кивнула, убрала ноги в сторону и поняла, что у неё уже почти нестерпимо тянет в боку, поэтому пришлось вообще лечь. Накрылась офицерским пальто прямо до носа, с любопытством рассматривая офицера. Единственное чувство, способное заставить её не закрыться в себе и не спрятаться в тёплой лежанке от всего мира, оно едва-едва пробивалось сквозь толстый лёд бесконечной войны и бесконечных проблем.       Офицер поправил саблю на поясе, чтобы ни за что не зацепиться, и присел на самый-самый край.       — Люди, которые ворвались к вам, принадлежали полку, размещённому недалеко от нашего, — он говорил с сожалением. Медленно и тихо, чтобы это совершенно точно осталось между ними. — При вечернем обходе территории их сержант обнаружил отсутствие трёх солдат в расположении части, подняли тревогу, нас подключили к поискам. К тому времени, как мы добрались до вашего лазарета, буран только усилился и…       Агнесса резко вскинулась:       — Что с девочками?! В моём лазарете, там!..       Из-за больного горла голос пророкотал с неуместно рычащей интонацией.       — Всё хорошо, — офицер примирительно выставил перед собой раскрытые ладони.       — Вы лжёте! — Агнесса ещё раз рыкнула, вся рефлекторно подбираясь, как если бы у неё и правда хватило сил и неадекватности кинуться на него. — Я что, похожа на дуру, которую можно успокоить такой ересью? Или на маленькую избалованную девочку, которая просто совершенно случайно потерялась в этой чёртовой Маньчжурии?       — Я совершенно серьёзен, — мягко ответил он, не ведясь на резкую агрессию. — Вы же вернётесь назад и сами в этом убедитесь.       И недосказанным повисло в воздухе: «Какой мне смысл вам лгать?» Он терпеливо смотрел на неё с глубоко спрятанной грустью во взгляде, пока она открывала рот, силилась извлечь звук из больного горла. Но только сильно закашлялась, задыхаясь и хрипя. Под конец хлюпнула носом.       — Извините, — хрипло смутилась Агнесса, — мне не стоило срываться на вас. Вы для меня и так сделали гораздо больше, чем должны были.       Ей действительно стало стыдно: сорваться на человека, который ей помог и не сделал ничего плохого, именно потому, что у неё было чувство, что это можно сделать. И в ответ она не получит.       Офицер только рассеянно покачал головой:       — Бросьте.       Агнессу снова скрутил продолжительный кашель, от которого у неё уже порядком болел живот и диафрагма.              Он продолжил, как только она прекратила кашлять и немного отдышалась:       — За то, что они самовольно покинули часть, — их точно отправят на гаупвахту, формально они не дезертировали, ведь не покинули зону боевых действий, — он задумчиво потёр усы большим пальцем.       Русский язык у него был просто отличный, Агнесса его прекрасно понимала, как если бы он был носителем, но тот говорил больше сам с собой. Поэтому ей оставалось только слушать.       После некоторых секунд раздумий продолжил:       — За попытку самосуда над военнопленными… Мне жаль это говорить, — офицер устало подпёр голову ладонью под свист закипающего чайника, всё-таки немного воды там осталось, — но, даже если мне бы удалось привлечь кого-то из иностранных корреспондентов, чтобы заставить их командира отдать приказ расстрелять своих людей, боюсь, без очевидных травм и трупов никто всерьёз эту ситуацию не воспримет.       Агнесса нахмурилась и не определилась: её сейчас разорвёт от злости или тупого ноющего бессилия, сопровождающего её всю жизнь. Ничего и никогда она не могла сделать ни против бессмысленной холодности отца, ни против гигантских металлических балок, смятых артиллерией, под которыми погибла Леся, ни сейчас — против обычных людей.       Офицер смотрел на неё сверху вниз с жалостью, но был достаточно благоразумен, чтобы не говорить каких-то банальных глупых вещей, только строго по делу:       — Но если бы вы… К сожалению или счастью, они не мои подчинённые, и звание не позволяет, поэтому у меня нет полномочий влиять на решения. У нас получилось бы добиться расстрела, если бы вы дали показания, что тот солдат, он… Простите.       Офицер совсем ссутулился и отвёл взгляд.       — Скажите, вы сможете узнать их по лицам?       — Н-нет, они зашли с метели все закутанные по самые уши, кроме… Я видела, да, тот солдат, он снял шарф и… — Агнесса замерла, лихорадочно пытаясь вспомнить.       Как пахло порохом и кровью — это она помнила наверняка.       Горячий язык на загривке, влажный след от слюней, держащие её чужие ладони. Пахло порохом и кровью, когда он снял шарф, а отражённый от снега свет луны так ярко лил в окно, что она чётко видела его лицо перед своим.       И в это же время он всем весом придавливал её бёдра своими.       А грубые мозолистые руки сдавливали шею — лучше бы он её придушил, чем тошнотворное чувство несвободы.       Агнесса кое-как перевернулась на бок, свисая с кровати, во рту стало солёно-солёно, и вот-вот должно было стошнить, она судорожно дышала: воздух вокруг задрожал, остыл, и проступивший мелкий холодный пот застыл колким снегом на коже. Она возвращалась к этому моменту, — но всё лишь повторялось, как наяву, будто снова и снова переживала его: запах, руки, обездвиженность.       — Я не помню, — она уставилась на офицера огромными, слезящимися глазами от позывов к рвоте, от боли в горле и во всём теле. — Я стараюсь, чёрт, оно никак не…       Агнессу всё-таки вырвало горьким желудочным соком. Больше в желудке ничего и не было. Она никогда и ничего не забывала — лишь что-то неважное или такое, на что не обратила внимания. Но настолько важное — то, что должно было быть выцарапано в памяти вместе с раной около шейной артерии — никогда.       Такого быть не могло.       Офицер подсел чуть ближе и на всякий случай выставил на уровне её плеч руку, чтобы, если она опрокинется с кровати, успеть поймать.       — Ладно-ладно, — мягко прервал он её попытки оправдаться. — Я что-нибудь придумаю, только не расстраивайтесь. И ложитесь обратно. Вам нужно набраться сил.       Чайник на буржуйке засвистел. Офицер, убедившись, что она действительно легла обратно, снял сковороду с буржуйки и налил чай в два стакана с металлическими подстаканниками, а потом подул только на один из них со странным задумчивым выражением лица.       — Знаете, я всего-лишь очередной японский офицер, которому поручили заведовать этим крохотным участком Порт-Артура. И понимаю только то, что плохо понимаю в таких вещах, — он смотрел строго в стакан с печальным выражением лица, которое вдруг медленно стёрлось, тон голоса стал чуть увереннее. — Но, может быть, эти солдаты… Может, они не врывались в ваш лазарет вовсе?       Агнесса от возмущения только выпучила глаза и какой-то обрывок фразы застрял в горле, из-за чего она закашлялась. Вот и кончилась вся его доброта и сострадание.       — Может быть, они дошли до расположения нашего взвода, украли лошадей из стойла, потому что дежурный уснул, — уже совсем увереннее продолжил он. — И взяли ещё несколько единиц оружия. Вот это уже тянет на покушение на дезертирство с последующим наказанием по законам военного времени.       К концу голос офицера стал совсем серьёзным и жёстким, и если бы эта жёсткость была направлена на саму Агнессу, то она бы испугалась, вероятно, даже больше, чем того солдата с его молчаливой неопределённостью. Однако лицо офицера тут же разгладилось и вновь стало выглядеть уставшим, но неуловимо мягким во всех приятных интеллигентных чертах.       — Если вы хотите, — тихо закончил он и протянул ей стакан чая, на который дул, ручкой подстаканника к ней.       Агнесса посмотрела то на офицера, то на чай. И взяла.       — Тогда не будет поучительного урока для всех остальных, если их расстреляют из-за надуманной кражи госимущества, — покачала головой она, грея травмированные руки о тёплый стакан.       — Я не имею права решать за вас, — теперь он уже всё время говорил с приятной уверенностью. И то, что именно он говорил, подкупало ещё сильнее. — И, разве есть что-то плохое в том, что хотя бы иногда не нести на своих плечах слишком много ответственности?       Агнесса рассеянно смотрела на него, долго переваривая услышанное. В какой-то момент поняла, что не заметила в ходе их разговора, как офицер с неформальных от взволнованности обращений к ней перешёл снова на отдалённо-уважительное «вы».              — Думаю, не стоило им красть лошадей и оружие, — устало выдохнула Агнесса, прикрывая глаза.       Она хочет забыть всё, она хочет отдохнуть и ничего не делать, она действительно не хочет нести ответственность или справедливость. Пусть мечом Фемиды будет кто-то другой. Не она.       Офицер одобрительно кивнул и почти расплылся в мягкой улыбке, из-за которой Агнессе стало легче — он не осуждал её, не видел в ней слабую загнанную идиотку, которая не вынесла собственных амбиций.       — Эм-м, — смущённо протянула Агнесса, — извините, я это… Я не понимаю, как по форме понимать в каком вы звании, — она показала пальцем на своё больное плечо, имея ввиду погоны, которых у него не было. — И как вас зовут?              Офицер на мгновение удивился, видимо, сам до этого не заметил, что не представился, а потом улыбнулся ей, мило щуря раскосые глаза:       — Первый лейтенант Цуруми.