Святоша

      Всё происходящее смазалось в один, самый страшный, кошмар наяву.       Кто-то из девушек снова взвизгнул, солдат на пару секунд отпустил Агнессу, она быстрее вдела ноги в шерстяные рейтузы — получилось задом наперёд, да и чёрт с ними, — схватила сапоги, кое-как напялила, не успела зашнуровать, как он снова взял её за локоть и уже действительно поволок к выходу. Свет от керосиновой лампы бил им в спины, а размазанная по краям палатки темнота грозилась сожрать — только подойди. Кишки в боку от резких движений связались в тугой узел, а силы оставались только на то, чтобы кое-как удерживаться на ногах вообще.       — Мельник до сих пор перевязывает в офицерской? — крикнула Майя непонятно кому в палате.       — Должо́н быть, — робко отозвалась Фрося.       Солдат только сильнее стиснул локоть Агнессы, женщин от неё оттесняли двое других солдат. Все трое были высокими, явно выше Агнессы. Она чувствовала себя бесконечно хилой и дохловатой в сорочке, по сравнению с тем, какими объёмными их фигуры делали шинели и торчащие дула винтовок.       — Так этот белобрысый чёрт за нашу докторшу точно кого-нибудь порешает — быстрее, чем успеет хоть что-нибудь перевести! — встряла Никифорова со своей койки.       Агнесса выскребла из себя последние силы, стараясь думать-думать-думать, смотреть, анализировать, запоминать, бешеный страх разорвал прежнюю пелену безразличия. Но в голову решительно ничего не шло, только тревога. Бесконечная тревога. Небольшая передышка среди бесконечного кошмара окончилась ещё большей катастрофой.       — Я за ним всё равно схожу, — напряжённо выдавила Майя, её голос отдалялся. — Фроська, ты с кем-нибудь из санитаров проследи, куда они её уволокут.       Агнесса запуталась в ногах из-за того, как сильно от усталости и голода болела голова, и полетела лицом вперёд. На что солдат дёрнул вверх, взаправду хрустнул плечевой сустав, и она коротко взвизгнула от боли, вываливаясь сквозь занавес палатки в этакую «прихожую». Девчонки загалдели ещё сильнее.       — Да шоб ты обосрался, — прошипела Агнесса, всё равно он её не понимал, можно было выплеснуть страх. — Хер ли надо?!       Он обернулся через плечо, показал общепринятый жест «тише», прислонив указательный палец в кожаной перчатке к шарфу на лице, и вытянул её с собой в ледяную мглу сдавшейся крепости. Напоследок уронил всего две раскатисто-громкие фразы. Кошмарно страшные оттого, что ни словечка не понимала. Он крикнул над её головой то ли ей самой, то ли в палатку.       Агнесса успела только подцепить с кучи коробок чьё-то сложенное пальто. Последний занавес хлопнул по плечу, она наспех накинула пальто, на несколько размеров больше своего, и, боясь его уронить, даже свободную руку всунуть не пыталась.       Два ряда госпитальных палаток стояли в отдалении — этакая резервация для пленных на достаточно большой равнине, — из японского штаба их должно было быть видно. Они все как на ладони. Днём тут сновала целая толпа японцев — аж тошнило от них. Но мгла в этот раз перед Агнессой была безлюдна и зла, будто все-все люди, кроме тех, кто в палатке, вымерли. И ей тоже выпало отправиться вслед за ними.       Если бы им нужен был врач, то разве врывались бы они так?..       Едва заметные в метели огоньки японского штаба остались в другой стороне.              Агнесса осталась с этим солдатом наедине посреди бесконечной белой мглы, оттого тревожно то и дело оборачивалась назад, пытаясь понять, что хуже: если его товарищи пойдут за ними или если они остались с девочками в палатке? Солдат отпустил её руку, так что смогла наспех обмотать шнурки вокруг голенищ сапог и надеть пальто нормально, застегнулась на все пуговицы.              Если бы им нужен был врач, они бы позволили ей взять чемоданчик с инструментами. Если бы им нужен был главный по лазарету для бюрократии, то прислали бы того, кто хоть немного говорит по-русски…              Колкий мелкий снег заметал их двоих в бескрайней белой неопределённости на пути между холмов. Коса волос качалась от того, какой сильный был промозглый ветер, Агнесса прятала ладони в слишком длинные рукава, поднимала воротник выше, пыталась прикрыть уши и заставляла себя не думать. Ни о чём. Не предполагать, чтобы не сойти с ума заранее.       Насколько она помнила, в эту сторону — примерно верста до недостроенных укреплений, но японцы недели две назад сами же разбомбили их. Агнесса остановилась, больше не в силах идти в таком темпе, но солдат с силой взял её за запястье и поволок дальше. Его шарф цвета хлорки, будто выстиранный в этой самой хлорке и прокипячённый, выделялся на фоне поношенной формы и выглядел ужасно тёплым. Агнесса бы убила этого солдата не из ненависти, не из обиды на то, что они ворвались, напугали девочек, не из-за того, что ей приходилось волочить ноги по наледи.       У Агнессы больше не осталось сил на ненависть. Она, если бы могла, убила бы этого солдата ради его шарфа. И одеяла. У него на рюкзаке было одеяло. Истории будет безразлично: одним больше или одним меньше.       Они шли и шли. Мёртвое молчание, бесконечная дорога. Вечные холмы, в которых наверняка ещё не раз останутся лежать и русские, и маньчжуры, и японцы.       Разрушенные насыпи и кусок разбитой каменной стены начали щериться сквозь метель издалека, а при подходе ближе обнаружились и остатки нескольких избушек-времянок. Оставленные следы уже должна была занести метель, и Агнесса равнодушно отмечала, как солдат подвёл её к этой каменной стене, как отпустил её запястье — она сжала и разжала пальцы, по привычке разминая, — отошёл на несколько шагов назад — наледь звучно хрустела под его ботинками под завывание метели, — снял с плеча винтовку и двинул затвор.       Солдат отпустил цевьё и одной рукой что-то показал в воздухе. Потом пальцем в перчатке — себе на грудь и снова в воздух, вот тогда она поняла: он изображал христианский крест.       — Перед смертью молятся о спасении души, — её голос скрипел, как голоса всех вздрагивающих в предсмертной агонии, кого она отсортировала как безнадёжных, хоть и училась пытаться спасти каждого до конца. — Мне — бессмысленно.       Агнесса отрицательно покачала головой, и снег, застрявший в растрёпанных прядях волос, от этого движения царапнул обмороженные щёки. Ветер теперь дул в разбитую каменную кладку за её спиной. Агнессе больше не было холодно, она закрыла глаза. Если ему приказали казнить — пускай.       Не было страшно.       Наконец-то всё это закончится.       В конце концов, истории будет безразлично, японский солдат это будет или она.       Ей не придётся возвращаться в обычную больницу в городе. Чтобы каждый раз, когда видит пациента, не подвергать его по въевшейся в нервную систему привычке мысленной сортировке. Агнесса никогда не чувствовала себя на своём месте и прежде. А уж теперь подавно не будет. Лучше остаться под этим бесконечным серым небом, чем вернуться и понять: она действительно не должна была рождаться. Агнесса — лишняя теперь не только в своей семье, но и во всём мире.       …Она рефлекторно сжимает замёрзшими пальцами ткань шерстяного пальто в том месте, где под ним прячется уродливый шов от аппендицита, слегка сгибаясь в ту сторону.       Безвольная слабачка. Никем другим она себя не считает: потому что в самый последний момент ей стало страшно и настолько нестерпимо больно, что всё-таки созналась Мельнику… Для фельдшера, а не хирурга, тот провёл операцию просто великолепно. Он потратил на неё время — жаль.       Но и тогда она до самого конца оставалась эгоисткой, гораздо больше боящейся того, что никто её оплакивать не будет: Майя и остальные оставшиеся девочки из монастыря — они ведь не отслужат по ней молебен за упокой, не вспомнят раз в год, не поставят свечку за спасение души.       Самоубийц хоронят отдельно и предают анафеме.       Это единственная причина, по которой Агнесса не перекинула верёвку через какую-нибудь высокую горизонтальную балку — удушение должно быть одним из самых сравнительно безболезненных способов умереть, милосерднее — только пуля сразу в голову.       Холодный воздух пробирается под воротник. Среди лысых холмов проходит вечность, в ней хрустит снег под тяжёлым шагом солдата, снова что-то металлически щёлкает в его оружии, метель завывает сотней голосов самых талантливых плакальщиц. Шаги замирают прямо перед Агнессой. Она нехотя открывает сухие глаза, ей хочется только спать, хочется перестать существовать, перестать мучаться.       Луна скрыта за пеленой облаков, в снежный пепел вокруг них светит, кажется, лишь нимб жёлтой каймы вокруг головы, оплавленный по фуражке, и звезда над козырьком. Солдат смотрит на Агнессу.       И она даже сквозь оставшуюся щёлочку между шарфом и козырьком видит всё: и вёрсты окопов, обстреливаемых перекрёстным огнём русских «Максимов», и персональную трагедию, замурованную глубоко-глубоко, чтобы хоть как-то двигаться дальше, функционировать.       А у кого под этим чёртовым маньчжурским небом не было трагедии?       …Солдат снова взял её за запястье и потянул на себя.       — Ну? — безучастно уронила Агнесса, упираясь на каждом шагу пятками сапог в стылую землю, и второй рукой поправила очки.       Ей, в общем-то, было всё равно: был ли это суд Линча или же приказ того интеллигентного офицера или кого-то другого. Он на её хилое сопротивление обернулся; ветер трепал опушку светлого меха на капюшоне и воротнике шинели. Агнесса с голой шеей и непокрытой головой надеялась, что их скорее заметёт целиком, и они намертво вмёрзнут в землю, от которой обе империи так хотели оторвать по кусочку, — чтоб было уже не важно, у кого из них шарф.       Солдат положил руки ей на плечи. У Агнессы по всем нервам от этого движения будто прошёл электрический ток, и злость загорелась сотней маленьких лампочек, таких ярких, что стало видно всё яснее, чем на главной улице столицы.       Она со всей силы ударила солдата по рукам, развернулась и предприняла единственное, что могла хотя бы попытаться сделать, — начала убегать. Раненые старые клячи на последнем издыхании двигаются быстрее, так что Агнессе удалось сделать три мелких шажка, а на четвёртом солдат схватил её поперёк груди, дёрнул на себя. Так и прижал. Она побарахталась, пару раз двинула ему каблуком сапога в голень со всей силы, но тот даже не вздохнул от боли.       Только метель завывала всё сильнее, когда он тащил Агнессу к ближайшему заброшенному дому.       — Не трогай, — ещё раз взбрыкнулась. — Навью вернусь и вам всем, уроды ёбаные, кишки выпущу нижнесрединным разрезом: от пупка до хрена.       Вывернула руку и прямо кулаком съездила ему в лицо — без замаха вышло слабенько, у него даже кровь не пошла. Солдат только на секунду запрокинул голову, но тут же выпрямился, прекратил её волочь, с силой встряхнул за воротник — от этого движения волна ледяного воздуха и чуток снега прошлись по спине. Агнесса только больше взбодрилась.       Он отпустил до того, как успела сделать что-то ещё, а потом в два движения завязал в один большой узел оба её длинных рукава пальто, как на рубашках у буйнопомешанных. Агнесса саданула ему в солнечное сплетение — попала в патронташ и отбила себе локоть, почти вцепилась зубами в горло — но только цапнула светлый меховой опушек, от которого пришлось отплёвываться. Солдат снова дёрнул и потряс за шкирку. А потом подхватил её на руки и уже гораздо быстрее зашагал по наледи.       Агнесса хотела ещё рявкнуть, но тут же захлебнулась звуком собственного голоса. В животе на месте отсутствующего аппендикса петля из кишок окончательно завязалась в мёртвый узел, и она нелепо, с кряхтением попыталась согнуться ещё больше. От шинели солдата несло жжёным порохом; от всех солдат всегда пахло порохом: кого доставили с передовой, кто стоял за орудиями. В лазарете им первым делом старались снять одежду — та лежала в мешках в общей куче, если это не был кто-то из офицеров.       И всегда воняло этими чёртовыми порохом и кровью.       Солдат натянул и придерживал одну из её манжет, связанных в узел, поэтому Агнессе не хватило сил, чтобы попытаться снова садануть ему локтем в лицо. Шёл он медленно, продираясь сквозь свистящую пургу, как-то странно, совершенно не покачиваясь и не переваливаясь с ноги на ногу, как делают люди, которым тяжело нести другого — вертлявого и отбивающегося — человека.       Агнесса ядовито фыркнула себе в воротник: ага, конечно! Совесть у него проснулась, что бесчестно убивать безоружного человека, врача Красного Креста и просто женщину!..       Это недолгое время показалось Агнессе страшнее ожидания выстрела, страшнее грохота орудий и воя десятка тяжело раненных, обречённых умирать. Потому что она определила их при сортировке в категорию тех, кого спасать бесполезно. Обрекла их всех на… долгую последнюю ночь? Сутки? Чем сильнее организм, тем дольше будет агония. Нельзя милосердно добить — это не то милосердие, которое одобряет Красный Крест, нельзя позволить им под конец сладко забыться — морфий на вес золота, он только для тех, кто может выжить.       Он толкнул незапертую дверь во времянку плечом, протиснулся вместе с Агнессой; угол рюкзака глухо стукнулся о деревянный косяк. Внутри было тоже холодно, только без ветра. Большую часть избы занимал топчан, по нему и по полу — везде кусками валялась извёстка с щепками дранки, явно осыпавшаяся после обстрела, но все окна, на удивление, остались целыми.       Солдат пинком захлопнул за ними дверь. Агнесса поджалась ещё сильнее, совершенно не понимая, куда себя деть: вырываться страшно, как страшно и от того, что произойдёт, когда он отпустит её с рук, но и жаться к нему было отвратительно до тошноты. Агнесса пожелала, чтобы эту чёртову халупу вместе с ними разнесло в щепки артиллерией, которая гремела тут всего пару недель назад.       Но на улице лишь завывала вьюга — та вновь настежь распахнула дверь.       Солдат поставил Агнессу на пол и закрыл дверь уже на щеколду изнутри. Домишко без людей стоял выстуженный, из стены щерился кусок металлического дымохода, оставшийся от унесённой печки-буржуйки. Холод, бесконечный холод теперь не среди бескрайних холмов, а в тёмном замкнутом пространстве, только белёсый снег, отражающий свет луны, вился за окном, и от этого тьма казалась чуть более податливой.       Но Агнесса знала, что это только иллюзия. Тьма сожрёт её и не подавится, впрочем, Агнесса была бы только рада.       — Хер ли прицепился, а? — взъелась она от беспомощности, солдат шагнул к ней — она от него попятилась назад. — Хотел пристрелить — стреляй.       Он что-то негромко, но чётко протянул на своём. Агнесса нахмурилась сильнее, её уже начинало мелко трясти, снег, залетевший за широкий ворот пальто, таял.       Солдат снял с плеч рюкзак и винтовку, пристроил их аккуратно в углу рядом с топчаном, и резко подался к Агнессе, она рефлекторно дёрнулась, ожидая удара, закрыла голову руками, из-за чего уронила очки. Он наступил на них — стекло хрустнуло под ботинком.       Агнесса замерла: у неё с каждым выдохом меж рёбер становилось всё холоднее и холоднее, оставшееся тепло стремительно выходило, пока она не обледенела окончательно, больше не в силах двинуться, но и стоять более или менее ровно ей было невыносимо сложно. Солдат развернул её за плечи спиной к себе, сел на край топчана и надавил обеими ладонями на подвздошные кости таза, Агнесса осталась стоять, к своему огромному стыду не из желания показать характер, оскалиться или брыкнуться. Агнесса сознательно не могла пошевелить и пальцем, только в какой-то момент поняла, что пытается сжаться сильнее и сильнее, до давящей боли в шее вжимает голову в плечи и дрожит уже больше от напряжения, чем от холода, и ковыряет ногти на каждой руке большим пальцем, но ничего не чувствует — пальцы окоченели даже в рукавах.       Она чувствовала себя чёртовой игрушечной балериной из фарфора — ах, как изящные хрупкость и молчаливая покорность, наверное, красят её сейчас! — которую может кто угодно взять. Кто угодно разбить.       Бесполезная сраная игрушка-украшение.       Солдат потянул её уже с силой, комкая пальто пальцами, и Агнесса упала ему на колени, неловко взмахнув связанными в узел рукавами, так и замерла, пялясь в дальний тёмный угол. Единственное, что хорошего было в её ситуации, — она сидела к этому ублюдку спиной, поэтому не могла видеть его лица, и он её — тоже.       Он снял перчатки и положил их, судя по движениям, которые она чувствовала спиной, на топчан ближе к своим вещам. А потом расстегнул сначала одну пуговицу на её пальто. Потом вторую. И потянул за воротник вниз.       Агнесса ненавидела себя за то, какая она малодушная: так хорохорилась перед девчонками, строила из себя кого-то другого, более сильного, твёрдого — и вот она тут, боясь лишний раз вздрогнуть. Она могла бы вытащить руки через верх, могла бы, впрочем, и до этого попытаться расстегнуть пуговицы изнутри.       Но что могла бы сделать потом?       Последний раз драку с Колей она выиграла в двенадцать лет, и потом каждый раз он её лупил с заметным превосходством, при этом проигрывать для неё всегда было больно и унизительно: то приговаривал какую-нибудь гадость, то тыкал лицом в траву или бочку с водой.       Солдат перекинул её косу на грудь, оттянул сорочку сзади шеи и облизал загривок медленно-медленно: от выступающего седьмого шейного позвонка до линии роста волос.       Вот тут Агнесса взвизгнула.       Рефлекторно выдернула руку из рукава и накрыла то место ладонью, одновременно пытаясь вскочить на ноги, несмотря ни на что. Он сильнее перехватил поперёк груди, поэтому не вышло, только подавилась болезненным вздохом от рези в боку, влажный загривок тут же будто покрылся инеем. И ладонь осталась с мерзотным отпечатком чужих слюней, чужого присутствия.       — Фу, блядь! — Агнесса в сердцах позабыла на секунду обо всём своём страхе, яростно обтирая мокрую руку — сначала о своё пальто, мечтая содрать верхний слой эпителия. Потом поняла, что и в этом месте теперь чёртова проклятая невидимая отметина, и начала голым запястьем из-за задравшегося рукава сорочки оттирать уже шерстяное пальто.       Она была готова взять все свои недавние мысли обратно — Коля ни разу её не унижал, то были цветочки и лёгкое братско-сестринское баловство, Агнесса хотя бы знала, что он не покалечит, не унизит так, как можно унизить только девушку. Даже если после каждого проигрыша ему она чувствовала себя облитой помоями, даже если в тот момент она считала его худшим человеком на свете.       Оказалось — это вовсе не так.       Агнесса чувствовала, что прямо сейчас она эти помои жрёт — компост из ямы, объедки и очистки, которые вываливают свиньям, — суёт всё это в рот голыми руками, выблёвывает, и прямо вот такое, полупереваренное, снова жрёт с аппетитом, пока оно не протолкнётся в кишечник. Агнесса бы лучше выбрала сожрать помои, даже полупереваренные, полусгнившие, чем это чувство полнейшей беспомощности, которое уже наливалось болезненным воспалением не только в месте отсутствующего аппендикса, но и переходило по всем кишкам и внутренностям.       Она могла поклясться, что не может двигаться, потому что просто внутри от этого что-нибудь лопнет — и гной польётся отовсюду: из носа, рта, ушей, сквозь заживавший шов на животе и между ног. Агнесса от этой мысли зло улыбнулась.       Солдат провёл языком по её шее ещё раз, но Агнесса больше не дёргалась, не пыталась вскочить, только медленно накапливая гной беспомощности в стылом молчании.       — Извращённые нак-к-клонности, — прошипела она, слегка заикаясь от холода. — Или у вас там все так-к-кие? Давай, блядь, быстрее, — Агнесса сбивалась, мелко дрожала. И чувствовала, как на смену вспыхнувшему отвращению, единственному действительно яркому чувству за последние долгие месяцы, снова приходит бесконечная усталость. — Или хочешь поделиться с друзьями?       Она с тяжёлой усмешкой почти обернулась через плечо, как солдат резко завёл ей свободную руку за спину, из-за чего чуть не опрокинулась носом вперёд. Его горячая хватка на запястье и плече больно обжигала замёрзшую кожу.       — Выродок, — выплюнула она. — Пошёл нахрен.        Голос вышел совершенно неподходяще глухим и тихим. Солдат отпустил её руку, повошкался сзади, Агнесса боялась дёрнуться, а потом он подвёл свою ладонь под дрожащие колени и уронил её на топчан на левый бок. Спущенное до груди пальто неприятно скомкалось и впилось буграми в рёбра сзади, промёрзшие доски скрипели под ними, растрёпанные волосы вдовьей вуалью закрывали лицо. Солдат нависал над ней, опираясь руками в доски топчана рядом с её грудью, одним коленом — между её коленями, и перевернул за плечо на спину.       — Господи-господи… — промямлила Агнесса, робко выдыхая, не желая ничего видеть перед собой. — Как же я устала.       Она бы поклялась быть хорошей дочерью, примерной сестрой и кем угодно, кем бы потребовалось, — лишь бы оказаться снова в своём тихом поместье. Конечно, там ей были совершенно не рады, но ледяная реальность забиралась под пальто чужой ладонью, расстёгивая пуговицу за пуговицей. Агнессу от себя тошнило. Тошнило от мыслей о том, насколько она глупая, непредусмотрительная идиотка, которая взяла ношу не по плечу, насколько самоуверенная дура — кишка тонка просто смириться, раз уж ничего не может сделать, — которая начала ныть.       И вот-вот расплачется.       Оттого что её амбиции оказались ей не по плечу.       Агнесса малодушно поклялась бы перед господом Богом смиренно прожить свою скучную жизнь по отцовской или Колиной указке — да чьей угодно! — и играть на фортепиано, улыбаться гостям именно так, как нужно в каждой отдельной ситуации. Молчать, терпеть посредственного мужа. Может, остаться калекой или вовсе умереть в родах.       Она была согласна уже на всё, лишь бы ей выдалась ещё хотя бы неделька мирной жизни — тишины над головой, тепла у печи. И сытного горячего ужина.       Солдат убрал волосы с её лица, Агнесса боялась заглянуть в щель между шарфом и козырьком — ещё столкнётся с ним взглядом, как жаль, что она вблизи видела хорошо. Вяло перекатила голову, уставившись на окно.       На улице поднялся настоящий буран. Почти родной российский снег, знакомый холод. Мёртвая белая пелена — простынь в морге, погребальный саван для всех, кто проиграл. Агнесса одна ничего не стоила, как и всё её усилия, как весь чёртов год ада наяву, бессонных ночей, всех усилий по сознательному удушению паники и криков, запихивания глубже-глубже первородного ужаса в мясорубке расчеловечивания человека. Оголённые нервы, по которым каждую секунду тёк ток — чтобы она могла делать-делать-делать, реагировать, спасать, — износились до предела.       Солдат снял ремень и расстегнул шинель.       Он повернул Агнессу к себе, обхватив всю нижнюю половину лица шершавой обветренной рукой с мозолями, — вот и всё, чего стоили её старания.       Безвольно опустить руку с топчана к полу, нащупать осколок разбитого стекла очков — единственное, на что хватило её посредственных мозгов.       Под взглядом в упор из тени из-под козырька у неё плавилась кожа, пузырилась ожогами, которые хотелось расковырять, расцарапать до мяса, а ведь Агнесса всего лишь хотела быть кем-то бо́льшим, чем случайным сбоем — дополнением к родившемуся мальчику.       И всё это — от начала и до конца — было зря. Да и пошло оно всё к чёрту.       Агнесса подтянула руку с осколком стекла и ткнула себе в шею, целясь прямо в сонную артерию, солдат тут же вздрогнул, сделал невнятное резкое движение, видимо, рефлекторно попытался прикрыться сам — осколок маленький, но рывок-то характерный. И в последний момент успел сбить её ладонь. Агнесса распорола себе кожу по кругу: от стыка ключиц до трапециевидной мышцы. Причём от его удара осколок там и увяз.       Она рефлекторно выгнулась — всё-таки больно, — по шее и груди стремительно растекалась горячая влага; солдат дёрнулся ближе, сел верхом ей на бёдра, намертво придавливая к топчану, и попытался придавить голыми руками кожу рядом с раной.       Агнесса судорожно поскребла его о запястье, сжала и разжала взмокший воротник сорочки, от движений осколок ворочался в ране. А потом она опомнилась, осмелела, выставила перед собой слабеющие окровавленные ладони и стала пытаться оттолкнуть его, пихая куда ни попадя: в белый меховой воротник, в лицо, в грудь. Она не попала в сонную артерию — позорище, — а потому знала, что при неудачном стечении обстоятельств — недостаточной потери крови, — может ещё выжить.       Всё, что она могла выбрать, — время, когда умереть. Так лучше уж сейчас.       Солдат не отпихивался, даже не кряхтел, хоть Агнесса целилась кулаком в солнечное сплетение, но лишь отбила костяшки о пуговицы на кителе. Распахнутый потрёпанный белый ворот и бежевая шинель багровели от её смазанных ударов, целившихся в горло.       Пахло войной: кровью и порохом.       У Агнессы всё смазалось в единый, ещё больший, непрекращающийся кошмар, она проваливалась в него, как глупая городская девчонка в болото, тыкалась наугад, куда-то брела, не зная ни тропок, ни как их найти. Только больше и больше вязла.       Солдат на секунду перестал давить на рану, соскрёб обе руки Агнессы и подпихнул их себе под колени, попытался снова схватить за нижнюю часть лица. Она переборола ноющую боль в месте шва от аппендицита, подалась вперёд и со всей силы первой укусила его за голую ладонь, тот только хмыкнул, пропихнул ребром ладонь ей в челюсть поглубже — Агнесса как раз, видимо, удобно впивалась между суставами большого и указательного пальца. Он развернул её прямо так: как глупое животное, попавшее в силки, как рыбу с проткнутым нёбом. Теперь точно не могла никак отвернуться.       Ладонь у него на вкус была странно горькая, наверное, в оружейной смазке. Солдат давил всем весом, и Агнесса начала задыхаться, порывисто хрипя через рот, продолжая пытаться оттяпать от него сжатыми до боли в челюстных мышцах зубами хотя бы шмат мяса напоследок.       Старалась на чистых глупых инстинктах, борющихся с сознательным желанием, разрывающаяся между желанием уйти безболезненно и спазмическими рефлекторными попытками отбрыкнуться. Она и так уже настрадалась, с неё уже достаточно, пусть её не вспомнят, не отпоют, самоубийцы — насильники над собою, грешны точно так же, как и насильники над ближним, им уготован один и тот же круг ада.       Солдат стянул со своего лица шарф и начал возиться им в ране. Агнесса дёрнулась ещё раз — он сильнее придавил её голову к доскам топчана.       И всё это в звенящем мёртвом молчании, как будто у них обоих были перерезаны глотки. Он ведь что-то говорил давно. Но его голоса Агнесса совершенно не запомнила — всё ненужное, всё пустое, не имело никакого значения.       Громыхнул финальный аккорд на расстроенном рояле — самый громкий, самый запоминающийся, режущий источившиеся нервы, бьющий по ушам лопнувшими струнами до глухоты. До аккорда были взрывы артиллерии и крики, хоть и страшное, но что-то было. После — ничего.       У Агнессы в голове образовалось это звенящее ничего, как при контузии. И точно такая же дезориентация, сбивчивое сердцебиение.       Солдат поковырялся в ране, вытащил осколок и стряхнул его куда-то на пол, а потом убрал ладонь из её рта, Агнесса еле-еле сомкнула челюсть обратно — мышцы онемели, — тупым невидящим взглядом пялясь на него. Попыталась откатить голову, чтобы убрать от него шею, он только сильнее придавил сложенным шарфом рану.       Кровь начала остывать. Влажная сорочка липла к плечам и лопаткам.       Апофеоз войны с совершенно человеческим лицом смотрел прямо на неё.       Агнесса мелко задрожала, руки на шее передавили трахею, смяли и так еле-еле теплящееся дыхание. Страшнее безымянных выстрелов, страшнее расплывчатого «силы противника» и обезличенного «враги» — знать, что у каждого из них есть лицо. У каждого — имя. И теперь всё это страшное, обезличенное, о чём со всех углов говорили с неприязнью, имело для неё одно-единственное конкретное лицо.       Агнесса чувствовала, как горячей крови становится всё меньше и меньше, та утекала сквозь его белый шарф и обветренные пальцы.       Её хватило лишь на последний вздох, на последнюю живую ненависть:       — Какой же ты кусок трусливого дерьма.