Святоша

      Семья у хозяйки раньше была большая: трое детей и муж, который прошлым летом умер совершенно внезапно: был здоров и ни на что не жаловался, просто упал замертво посреди грядок. Средний сын остался навечно в окопах на северо-западе Рёдзюна. Старший сын умер этой весной от болезни.       Женщине достался весь дом и закусочная, а семейное дело продолжало требовать ещё три пары мужских рук, но не приносило такого большого дохода, чтобы и кормить остаток семьи, и позволить себе нанять работников — дом-то стоял на городском отшибе, тут только торговцы и охотники изредка проезжали.       Агнесса слушала историю невнимательно, осматривала и территорию, и дом сквозь сонную пелену; резерв организма закончился без остатка, всё-таки ей полагался постельный режим. Вместо этого она с сожалением думала о том, сколько проблем сама себе организовала: начиная с Сугимото и заканчивая тем, что спать на голых досках в каком-то заброшенном сарае — это тот не постельный режим, с которым она может восстановиться.       Ещё и задница после седла болела.       Агнессе не хотелось углубляться в личную трагедию хозяйской семьи, Агнессе хотелось только ловить каждое «мы» Огаты, каждое «наш конь», когда речь зашла о том, что коню необходимо место в стойле и еда, «наши вещи», лежавшие в седельных сумках.       Вот она и слонялась сбоку от него, как слоняются по земле заложенные мертвецы — и мучаются, воют, стучатся в двери к живым, пугают их и скот. Глупые-глупые, несчастные, не понимающие, что нет им теперь места теперь за общим столом. Не примут их живые.       Потому что они только беду принесут.       Но хрупкость тела победила хрупкость разума, Агнесса поняла, что сейчас просто некрасиво свалится от переутомления, и очень вежливо попыталась уйти под «вы тут решайте все вопросы, а я с дороги устала», что являлось абсолютной правдой, Огата должен был это знать. Тем более комнату им показали.       Но он сделал шаг ближе к ней и незаметно взял её за запястье, благо между слоями тканей — его нового лоскутного плаща и рукава её выцветшего хаори — этого не было видно.       И сказал фразу, которую она от него ожидала меньше всего услышать при том, куда завели их эти странные отношения:       — Полагаю, это будет невежливо по отношению к гостеприимной хозяйке.       Агнесса хищно прищурила глаза с рефлекторным желанием огрызнуться, всё-таки, кому, как не Огате знать, что ей нужен покой, но вовремя остановилась, растерянно выискивала в его приторно-любезной улыбочке какую-то причину этой странной фразы. Огата спешно сжал её запястье в последовательности «коротко-длиннее-совсем длинно». Спустя несколько секунд гляделок повторил то же самое, на этот раз не отпустил слабее, будто на случай если она попытается всё-таки убежать. И стал держать её ещё крепче, когда хозяйка начала заверять, что всё в порядке, пока что женский труд не нужен. Агнессу эта его рука на запястье почему-то успокоила, будто на время всё-таки нашлась точка опоры. Поэтому коротко кивнула.       Договорённость «коротко-длиннее-очень длинно» у них была для слова: «о-па-сность».       Поэтому она устало ссутулилась, насколько позволяла ослабшая повязка на рёбрах, и посмотрела на Огату, когда хозяйка отвернулась. Он ничего не сказал ей на русском при этой женщине — значит, опасность была в самой хозяйке?       Агнесса просто слегка качнула головой в знак понимания, вывернула руку из его хватки и сама взялась за его локоть, чтобы не покачиваться.       Огата сделал вид, что ничего необычного не произошло.       А она продолжила ходить за ним, задумчиво переваривая вновь свою же историю. Вот так, рассказав её целиком кому-то, стало только тяжелее. Расковырянные воспоминания — как вспоротые швы у гноящейся раны: если промыть, то есть шанс на выздоровление. Если промыть, то можно разглядеть, отчего же она не заживает.       Агнесса смотрела в спину Огаты, пока тот слушал объяснения около грядок про то, где какие посадки.       Смотрела и видела его как сквозь мутный, исцарапанный осколок кошмара: его прямую фигуру, собранность, сдержанные движения — он никогда эмоционально не жестикулировал. И если пару лет назад она считала это естественным и распространённым среди всех японских военных, то за время работы на Цуруми достаточно их навидалась, хоть большинство — из окна медицинского блока.       Все японские солдаты — если, конечно, это не смотр строя — вели себя совершенно по-разному, особенно когда вышестоящее начальство не смотрело. Кто-то размашисто жестикулировал, кто-то ругал урну, в которую не попал окурком с первого раза, хотя урна-то уж точно его не понимает.       Но если что-то не вышло — люди иногда ругаются вслух. Коротко шипят. Недовольно хмыкают. Совсем молчат только уж примороженные.       Она знала только одного такого.       Агнесса наклонила голову, когда Огата скосил взгляд в её сторону, отвлекаясь от объяснений хозяйки, что вот тут он завтра что-то должен залатать в деревянном перекрытии. Неприятно светило солнце — ей приходилось щуриться.       Ещё в Порт-Артуре долго-долго думала о том, что вся шея и руки у неё тогда были в крови, поэтому всё, за что хваталась, оставляло размазанные следы. И у того солдата крови на руках осталось ещё больше.       Более того, ему пришлось забинтовать руку, за которую она укусила: может, чтобы никто не заметил след зубов, может, действительно было больно. Скорее всего, всё сразу. Если уж у неё получилось укусить до следа, который не прошёл за несколько часов, пока она лежала без сознания, то большим пальцем ему должно было неудобно шевелить. В том месте проходит мышца, приводящая большой палец в движение.       Агнесса перегоняла мысли в голове, заново делая те же выводы из имеющейся информации. Задумчиво уставилась на свою правую руку. Сжала, разжала.       Бинты не стягивали ладонь.       У неё тогда только на подоле сорочки остались едва-едва заметные кровавые пятна, размазанные совершенно нехарактерно, даже она сама могла их оставить, когда сжималась в позу эмбриона во сне. Старший лейтенант Цуруми обо всё позаботился. Агнесса сказала про след от зубов на ладони.       Два дня после всего этого она провела в койке в своём лазарете не в силах встать: сумасшедший жар, разошедшийся шов загноился — Мельнику пришлось чистить, — но Цуруми сказал, что всех нашли.       Всех их расстреляли.       Мельник, замещавший её, говорил, что своими глазами в лагере японцев издалека видел, как кого-то действительно поставили к стенке. Цуруми потом объяснил, что это были какие-то чересчур идейные солдаты, решившие по старой традиции казнить всё командование противников. Агнесса тогда покивала с пониманием, слово «главный», так и засевшее у неё в голове, этому соответствовало. Как и то, что у неё в лазарете находилось несколько десятков больных. И только меньше дюжины из них — в тяжёлом состоянии.       Цуруми ей объяснил: теоретически, через пару недель, если за ними не приглядывать, они могли бы попытаться поднять бунт. Вероятно, у них ничего бы не получилось. Но проблем бы это принесло. Агнесса на такую идею только удивлённо уставилась, офицер противников как ни в чём не бывало сидел и подавал ей идеи. И вот это захватило всё её внимание в те дни.       Она бы никогда не пошла на такую глупость — подговаривать кидаться безоружных, хоть и военных, на тех, кто имеет преимущество.       Теперь, когда она наконец-то не убегала, что-то в этой истории казалось неправильным. Почти на уровне интуиции возникали вопросы, на которые, может, и существовал логичный ответ — или можно было бы допустить, что это было совпадением. Она лихорадочно раз за разом полагалась на хрупкий разум, крадущий у неё доказательства собственной правоты.       Но одно теперь у неё как-то совершенно не сходилось со всем логичным объяснением, предоставленным Цуруми: если тот самый солдат действительно был просто одним из идейных националистов, который спонтанно решил напоследок поразвлечься с какой-то русской женщиной, то у него или какие-то особо сильные личные заскоки, или проблемы с потенцией. Чтобы захотеть девку и при этом даже не стянуть с неё исподнее?       Завязочки на поясе, держащие панталоны, оставались чистыми и завязанными на бантики, никакому идиоту не пришло бы в голову в тех обстоятельствах сначала мыть руки, потом аккуратно развязывать — с плохо работающим из-за её укуса большим пальцем! — а потом ещё так же аккуратно завязывать.       Теперь Агнесса видела — его поведение было странным.       Это если не считать вытаскивания осколка из её горла. Разогретая буржуйка, о которую она чуть не обожгла руку, — наверное, он её перенёс в другую времянку, потому что в той первой печи не было.       Но лучше всех она знала Мельника — он поднял такую шумиху, что потом и у своих, и у чужих голова разболелась, и игнорировать его было бы нельзя. Но Мельник оказался занят. Агнесса усиленно жмурилась, пытаясь вспомнить, где же его носило, он ведь что-то ей ответил, почему был в офицерской палате, а когда Фрося до него-таки добралась, то не застала. Мысли рассыпались в завихрениях метели, вслед за хрустким снегом под бесцветным маньчжурским небом.       Агнесса дёрнулась от неожиданного прикосновения — Огата взял её ладонью за кончики пальцев. Посмотрела на него крайне удивлённым взглядом с тихим «А?», повисшим в воздухе. И на секунду, всего на одну секунду лицо у него было такое, как будто он смотрит на тело в гробу на похоронах. Агнессу от этого взгляда ещё раз передёрнуло. На неё так никогда не смотрели.       Взгляд этот не был совершенно точно ничем хорошим. Как не был откровенно жалостливым, в отличие от того, как смотрели на неё Фрося с Майей. Ей их взгляды хотелось выковырять у себя скальпелем из жил, соскрести с костей и отмыть в хлорке, потому что всё у Агнессы хорошо. Всё прекрасно. Не надо на неё смотреть вот так.       А потом до неё дошёл смысл движения Огаты: она расковыривала лунки ногтей, до боли, до крови, содрала едва зажившие корочки после того, как делала то же самое на «чайной церемонии», лишь бы как-то хотя бы физически отвлечься от своих мыслей. Она расслабила руки. Он убрал свои с опозданием на долгих несколько секунд.       Огата слегка прищурился от солнца:       — Пойдёмте?       И Агнесса, конечно же, за ним пошла.       Комнату им выделили достаточно большую, даже с мебелью: низкий стол и небольшой комод, в котором лежали документы пятилетней давности на поставку специй и соевого соуса, куча листов, в который детским почерком были накаляканы попытки в хокку — Агнесса, конечно же, даже через усталость сразу невежливо сунула туда нос, но нашла только это. Огата даже косо смотреть на неё не стал, только расстелил один футон, едва заметно хмурясь от собственных мыслей. Солнце за окном едва-едва начало закатываться за горизонт.       Агнесса раскинулась в позе морской звезды на расстеленном футоне с громким блаженным выдохом, жмурясь от удовольствия:       — Огата-а-а, Огаточка, радость-то какая! Кроватка ровная, в меру мягкая, никакого мха или плесени на стенах, ещё и крыша над нами не проседает.       А когда открыла глаза, то увидела, как «Огаточка» вытаскивал из подкладки расстёгнутого кителя довольно приличное количество сложенных бумажек, свёрнутых до формата буклета. Все они были как бы вложены в другую, согнутую пополам, и видно было только то, что на обороте «обложки» что-то пропечатано.       — Будьте аккуратнее, эта женщина что-то скрывает, — Огата говорил негромко, с приятной расслабляющей интонацией, из-за которой Агнессе не хотелось быть аккуратнее.       Она еле-еле удивлённо приподняла брови. Агнессе хотелось умиротворённо растечься по футону и задремать, её мигом разморило с чувством безмерного спокойствия, как только они остались наедине с Огатой. Огата снял фуражку и плащ.       — Не могу пока сказать конкретнее, что именно мне кажется странным, — он какое-то время сидел с протянутой рукой, а потом положил сложенные бумажки ей на живот. — Но слишком уж много совпадений: муж внезапно умер, потом сын, в закусочной никого, хотя мы приехали сразу после обеда, но никого из посетителей, кроме того старика, не застали. На углу участка есть большой сарай, но его она нам не показала, инструменты для возделывания земли хранит почему-то в конюшне.       Он сидел рядом, слегка склонившись над ней, и будто бы случайно упёрся раскрытой ладонью на широкий рукав её хаори.       — Если так подумать… — Агнесса позволила паранойе Огаты её увлечь, ведь всё что угодно было приятнее собственных проблем. Она хмурилась, пытаясь вспомнить, рефлекторно прижала стопку бумажек к животу, чтобы не скатились, — …то ты прав, это действительно странно: город жмётся к побережью, поэтому отсюда до центра далеко, какие-нибудь вояжёры тут бы не останавливались, а выбрали что-то в центре.       — Вы же не выдумываете слова, чтобы я точно вас не понял? — Огата усмехнулся.       — «Вояжёры»? Это кто-то, эм, вроде морских торговцев. Французское слово, — Агнесса смутилась от того, что не совсем верно употребила слово: век пушнины уже прошёл, а Северная Америка находилась довольно далеко, так что никаким вояжёрам взяться в Абашири было неоткуда.       А ещё смутилась, потому что Огата наконец-то снова усмехнулся. Почти как раньше. Это привычно, на это она знала, как реагировать, но ершиться, даже в шутку, совершенно не хотелось.       — Мы видели довольно много путников в дороге, — Агнесса широко зевнула, прикрыла рот ладошкой и медленно поморгала, пытаясь снова сосредоточиться на мысли. — Да, думаю, расположение удачное, место должно пользоваться популярностью у торговцев, которые возят товары в соседние посёлки по этой дороге. К тому же блюда простые и дешёвые. Так что странным я бы назвала даже не небольшой поток посетителей, а то, что женщина, занимающаяся этим делом пару десятков лет точно, называет такое расположение неудачным, — промямлила себе под нос с одинаковой интонацией, никаких сил на всё это у неё не осталось.       Да окажись хозяйка хоть татуированным заключённым вроде Иенаги — Агнесса бы удивилась этому совсем капельку.              — Но знаешь, что вызывает у меня ещё больше вопросов? — она понизила тон голоса до заговорщического шёпота.       А потом кое-как — снова при помощи Огаты! — аккуратно сковырнула себя с футона, чтобы быть с ним примерно на одном уровне, поднесла ладонь ко рту, второй придерживая бумажки. Огата продолжал держать её ладонью под лопатками, чтобы не завалилась назад. Так же спокойно пододвинулся ближе, причём не только головой с подставленным ухом, но и всем телом.       Агнесса его за это ухо тут же несильно схватила:       — Зачем ты теперь ещё и всем вокруг рассказываешь, что я твоя жена? — тут же сказала в полный голос.       Он от этого не вздрогнул, слегка повернул в её сторону голову — медленно и спокойно. Конечно же знал, что она сейчас что-то выкинет, чёртов умник.       — Вы против? — Огата спросил тихо.       Но это был не тот тихий размеренный темп речи, которым он говорил последнее время. Короткая фраза осела в воздухе звенящим «ничего» и «нигде», как при контузии, как при оглушении, когда не знаешь, где пол, где потолок, куда бежать и что делать, а в голове одновременно больно и непонятно, и вместе с этим совершенно никак.       Агнесса шумно вздохнула от возмущения. Потом так же шумно выдохнула, издавая нечленораздельные звуки. И так несколько раз. Никакой другой реакции на его истинно японские намёки у неё не получалось.       — А если я скажу «против»? — она выплюнула с шипящей интонацией и схватила его за воротник, для этого пришлось неудобно вывернуть руку, но Огата притянулся — конечно, сам — чуть ли не тыкаясь нос в нос. — Тогда ты ответишь: «Что же, неприятно было познакомиться, прощайте»? Или обменяешь меня обратно на кожи у Сугимото?       Сугимото, конечно, такой обмен бы не устроил. Просто Агнесса пыталась изо всех сил выдавить из Огаты хоть что-то: пусть бы солгал, снова поцеловал и пообещал что-нибудь глупо-приторное, ложью можно было бы хотя бы временно заштопать зияющие раны с оголёнными нервами.       Агнесса успела только рефлекторно сильнее сжать ладонь — шерстяная ткань его кителя больно проехалась по расковырянным лункам ногтя, — Огата от неё отодвинулся и пригладил волосы ладонью, отводя взгляд. Она его удержать никак не могла.       — Агнес, — голос у него звенел сталью: хорошим прочным сплавом. — Я сейчас скажу две вещи. И, как бы они ни звучали, вы должны будете принять их за правду.       Удивительное умение и урчать мягким полушёпотом, и отрезвлять твёрдой уверенностью так, что Агнесса поджалась. Огата отодвинулся недалеко, сел напротив, упираясь коленями в футон между её бёдрами, и обеими руками взял за плечи.       А потом всё-таки посмотрел в глаза.       Агнесса уставилась на него в ответ — как на сумасшедшего — и изо всех скудных сил прижала бумажки к груди. Он осторожно ослабил хватку и собрался совсем убрать руки.       — Я сейчас упаду, верни обратно, — скуксилась она от необходимости признаться. — Ну, давай попробуем, — бумажки отложила в сторону, распрямляясь чуть увереннее.       В конце концов, это же Огата.       Он задал самый неожиданный вопрос:       — Агнесса, скажите мне: что такое «свобода» и что такое «Бог»?       — Э-э-эм, ну, «свобода» — это когда делаешь, что хочешь. И никто на тебя не давит и не указывает. Но вообще-то для каждого человека по-разному, — Агнесса задумчиво потеребила лоскут бывшей юкаты на шее и начала его развязывать.       Огата выжидающе на неё смотрел, отчего становилось немного непривычно. В последние дни тот говорил очень мало, а делал при этом гораздо больше, чем должен, так что вопрос на такую философскую тему звучал ещё страннее, чем если бы тот вставил его между их обычными спорами.       — А «Бог» — это смотря в какой религии. Для кого-то — лишь «опиум для народа» , красивая иллюзия, утешение. Для кого-то — всевышний, всевидящий и всезнающий. Единственный. А для тех же айнов камуи — равны людям. Для кого-то религия — больше образ мышления, даже если святилища он не посещает и богам подношения по праздникам не подносит, — Агнесса чувствовала себя несколько глупо, говоря очевидные вещи, даже если Огата у неё правда спросил, действительно слушал и смотрел. — А что?       В глазах у Огаты всколыхнулся едва заметный живой отблеск. Не той живности, вроде опарышей, шевелящихся у него внутри, как она предполагала из чистой вредности в начале их знакомства.       Он наклонил голову вперёд, немного помолчал.       И до Агнессы дошло, на что именно сейчас был похож его взгляд — на то, как смотрят неизлечимо больные, сильно искалеченные, редко-редко встречались такие, с ещё живым, но пустым взглядом. Они тихо-тихо принимают скорбные вести. А потом вешаются на дверной ручке.       Огата наконец-то поднял голову, снова стала заметна военная выправка:       — Вы говорили, что мне свобода досталась просто так, а вы свою купили за настолько высокую цену, что я даже чисел таких не знаю, — без какого-либо ехидства напомнил он, всё ещё глядя тем самым взглядом. — Допустим, это так. Тогда скажите мне, Агнесса, сколько тогда вообще стоит свобода?       Она не сдержалась и левой рукой попыталась заправить ему прядь волос за ухо, прекрасно зная, что та снова выпадет — недостаточно длинная, каждый раз выпадала, и каждый раз она её заправляла.       На этот раз Агнесса позволила себе ещё больше вольности: перебрала прядь между пальцев и едва весомо мазнула большим пальцем по его скуле. Огата прищурился. А потом и вовсе боднул лбом её в руку. Агнесса раскрыла ладонь, и он опёрся на неё щекой, теперь не щурясь. Огата смотрел на неё из-под чуть приоткрытых век всё тем же взглядом неизлечимо больного, целиком осознающего свою незавидную участь.       — Я не понимаю, к чему ты клонишь, — солгала Агнесса, неловко думая о том, что ладошки у неё из-за волнения потеют, и вот-вот заурчит в животе от того, как там всё скрутилось в тяжёлый тугой узел.       — Если бы кому-то свобода досталась всего лишь за треть татуированных кож, значит ли это, что вы бы не заплатили за неё больше, если бы было необходимо? И после этого она вам окончательно принадлежит, Агнес?       Огата снова начал говорить тише, в конце перейдя на едва уловимое бормотание, оседающее у неё тёплым дыханием на запястье.       Но потом снова сказал чётче и серьёзнее, так, что игнорировать или перевести в шутку было совершенно невозможно:       — Если бы вы не верили в Бога, означает ли существование набожных людей, что Бог действительно есть — они правы, и поверить нужно всем? И наоборот.       Агнесса из раза в раз пыталась выдавить из себя не ответ, хотя бы какой-то уточняющий вопрос. В голову решительно ничего не шло. Она, конечно, подозревала: когда Огата молчит — значит, думает о чём-то настолько нехорошем, что лучше бы он её в чём-нибудь обвинял или едко подшучивал. Последний раз он был так немногословен и просто позволял ей ходить вместе с ним, когда подозревал в том, что она — доктор Кейсериг. И во всех своих наблюдениях оказался прав.       Но тогда он хотя бы очень чётко сформулировал все свои обвинения и продумал линию поведения.       — «Бог» и «свобода» — это и есть те две вещи, в которые я должна поверить? — Агнесса с подозрением наклонила голову в ту же сторону, что и Огата.       — Нет, — тут же отрезал он. — Не возвращайтесь к старшему лейтенанту Цуруми, что бы ни случилось, какие бы планы по тройному шпионству у вас ни были. Не возвращайтесь. Он хотел, он планировал, — на это слово Огата сделал особый упор, — чтобы я вас узнал. И убил. Просто знайте. Это первая вещь.       Агнессу пробило на нервный смешок, потому что он осторожно прислонялся щекой и немного виском к её ладони, бодался широким мягким движением, и в какой-то момент она поняла, что Огата придвинулся ближе. Значительно ближе, чем сам же сел в начале.       Она его, в общем-то, отгоняла из своего личного пространства всего пару раз. И те — когда он нависал над душой, давил тяжёлым взглядом и явно что-то вынюхивал. Всегда Огата решал сам — насколько ближе он хочет быть, и всегда как будто сам же не мог определиться.       — Может, я что-то не так поняла, но ты меня сейчас что, с Богом сравнил? — Агнесса неловко скуксила лицо в жалобном выражении с ожиданием ехидного комментария про то, как много она о себе думает.       Огата закрыл глаза и ленивым тягучим движением убрал лицо от её ладони, наклонился и обнял Агнессу за плечи деревянным движением так, что подпёр ей подбородок своим плечом.       Так что говорил он ей прямо на ухо странным голосом — одновременно твёрдым, но при этом глухим и потерянным:       — Второе: что бы ни случилось… Моё предложение всегда будет в силе — пойдёмте со мной. Возвращайтесь ко мне.       И тут Агнесса поняла, что не просто не может выдавить из себя хоть что-нибудь глупое, она не могла вздохнуть, как если бы рёбра просто отказывались расходиться и набирать воздух, и Огата был ни при чём, тот только едва уловимо держал её за самый верх плеч без какой-либо попытки получить что-то большее. Голова закружилась страшно — до безумия радостно — то ли от эйфории, то ли от паники.       Огата. Огата. Огата.       Его было много, и весь он был её. Электрический ток бежал под кожей и от него покалывало ухо и висок, потому что там Огата прижимал её голову к своей широкой тёплой ладонью.       Агнесса дёрнулась и довольно сильно оттолкнула Огату в грудь. Но только развела руками в воздухе, когда Огата отстранился сам и тут же протянул те самые сложенные бумажки.       — Залог, — ледяным замогильным тоном отчеканил он.       Выражение лица у него стало страшным. Огата мог подозревать или прямо обвинять её в шпионаже, появляться из ниоткуда — из ночной темноты, из-за угла — и говорить вещи, которых знать никак не мог. Но знал и пользовался этим знанием.       Такого выражения лица он не делал, даже когда целился в неё, чтобы пристрелить.       Агнесса думала, что надо было сказать ему и про языческих богов: взирающие сверху вниз каменные идолы, которым за их милость приносят кровавые жертвы.       Огата больше ничего не говорил.       А потом Агнесса поняла, что давящее молчание длится потому, что она ничего сказать не может. И всё началось по новой, выдавить она так ничего и не смогла. Нервно, комкая и сминая непослушными пальцами, развернула бумажки, чтобы хоть как-то попытаться отвлечься.       Те оказались копиями татуировок, завёрнутых в розыскную листовку с её лицом.       Воздух поступал в лёгкие будто бы просачиваясь через кожу, его едва-едва хватало, чтобы держаться в сознании. Агнесса нервным рваным движением разворошила копии, сделанные, кажется, на бумаге из-под сёдзи — Огата, видимо, срезал чьи-то окна.              Копий было пять.       Агнесса ещё раз пересчитала несколько раз — всё ещё пять. У Сугимото должно было быть девять кож. Из них три копии. Даже если допустить, что копиям Огата решил не доверять и перерисовал только с настоящих кож, не хватало одной. Она вся постаралась сосредоточиться на этих чёртовых копиях кода, наконец-то вздохнула полной грудью: глубоко и жадно.       Снова задумчиво пересчитала.       Она сама лично говорила Огате, что знает, сколько точно кож собрал Сугимото, и эту же информацию передала Който, поэтому если бы Огата хотел её надурить, то сделал бы точное количество каких-нибудь рисунков наугад.       Оставался единственный вариант — Огата сам не успел скопировать все.       Агнесса несколько раз вздохнула как перед прыжком в ледяную зимнюю реку, даже рефлекторно сгруппировалась на случай, если её поверх уже успел сковать лёд. И нарочито легкомысленным широким движением обеими руками подкинула все копии как можно выше, всё равно окно было закрыто. Большие листы подлетели не особо высоко, попадали неказисто и совершенно не так эффектно, как она планировала, но цель была достигнута: Огата смотрел только на неё.       Разбросанные вокруг копии кода валялись ненужными бумажками.       Агнесса расплылась в лисьей ухмылке — за язык она его не тянула, сам теперь виноват! — и обеими руками растрепала ему волосы, а потом схватила за щёки и мягко потёрла кожу, пытаясь разогнать эту его вечную бледность. Огата выглядел диковатым уличным котом, который всё-таки после сотни протянутых рук наконец-то позволил себя погладить. И его в ответ не ударили.       — Вместо твоих длинных чудаковатых формулировок, в России говорят немного по-другому, — Агнесса уже неприкрыто веселилась, почти посмеиваясь в голос. — Твой вариант мне, конечно, нравится больше, он интереснее. Но я тебе всё равно скажу просто на всякий случай, вдруг ты не знаешь.       Агнесса притянула его к себе, Огате на этот раз почему-то пришлось упереться обеими руками в футон по бокам от её бёдер. И коротко поцеловала его в лоб, потом медленно прижалась губами к веку, Огата зажмурился и не шевелился, только ещё сильнее подался вперёд, отчего ей пришлось всё-таки надавить ему на плечо, а то они оба упадут. Чмокнула в кончик носа, своим носом медленно провела по его щеке, слегка вжимаясь.       А потом выдохнула ему в губы:       — И без кож в качестве залога — я люблю тебя.