Святоша

      За закрытым окном плавился конец японского лета, хозяйка закусочной ворчала на сына где-то вдалеке, слов было не разобрать.       Всё чувствовалось отдалённым и в этот момент неважным.       Агнесса положила ладони поверх ладоней Огаты — он забавно сжимал футон по обе стороны от её бёдер, слишком сильно, но лицом тыкался мягко и едва ощутимо.       Целовать его было ужасно волнительно, дыхание сбивалось от эмоций, мысли кружились в голове, как кружатся по комнате в солнечный день гусиные перья из разодранной в шуточной драке подушки — с остатками звенящей в воздухе радости, даже если все уже смолкли. Лёгкое чувство свербящей щекотки оставалось внизу живота.       Она очень боялась сделать какую-нибудь глупость, потому что в таком взвинченном состоянии самые большие глупости и совершают. Вместе с тем, со всем волнением, со всем дребезжанием сердца за срастающимися рёбрами и туманно-неопределённым «завтра», Агнесса чувствовала себя как дома.       После тысяч вёрст пешком по бездорожью, на поезде, а потом снова по бездорожью: в телеге, верхом на коне, пешим ходом по разным странам.       Наконец-то Агнесса чувствовала, как каждая секунда нежности стоила этого и стоила одновременно дороже золота, была чище серебра. И до неё внезапно дошёл смысл слов Огаты: «Разве вы бы не заплатили больше, если бы это было необходимо?» Кому-то свобода и любовь достаются легко, а кому-то вёрстами тяжёлого пути или вещами с запредельной стоимостью. Агнесса усмехнулась Огате в губы от мысли, что всё-то ему нужно было усложнить.       Каждый короткий поцелуй медленно заполнял сквозную дыру в груди вернее сладкой лжи старшего лейтенанта Цуруми.       — Наверное, это неподходящий комплимент для мужчины, но, знаешь, так давно хотелось сказать… — Агнесса провела большим пальцем под его бровью, и Огате пришлось прикрыть глаза: нарочито медленно и показательно лениво. — У тебя очень красивые глаза.       — Вы тоже, — тихо и немного невпопад уронил он, а потом тут же исправился: — У вас тоже.       — Цвета приближающейся грозы в ноябрьский вечер. Или воронёной стали, — она прижалась губами к излому брови у переносицы.       Огата положил ей голову на плечо — на деле не опираясь, только едва весомо прислонился так, что щекотное дыхание оседало у неё на голой шее. Несмотря на усталость, Агнесса довольно зажмурилась, стараясь запомнить этот момент, изо всех сил желая выгравировать его на обратной стороне бляшки ремня, чтобы, если когда-нибудь сгорит в адском пламени своих амбиций и гнева, не опознали её обугленный обезображенный труп, но знали — этот труп тоже когда-то всё-таки был счастливым человеком.       Говорить словами на любом языке казалось ей пошлостью и безвкусицей.              Мирская суета бурлила вдалеке, Огата всё-таки осторожно приподнялся, прислонился губами к уху, будто хочет что-то сказать, но так и остался сидеть, прижимаясь ладонью к её щеке и виску.       Все чувства у Агнессы слились в одно русское:       — Хо-ро-шо, — выдохнула шёпотом.       Не хотелось рваться проверить искренность его объятий, не хотелось заставить говорить признания в ответ. Агнесса чувствовала всё по движениям. Кроме того, что Огата предпочёл бы попытаться влезть под кожу изнутри, рассечь клеть рёбер, намотать нервы на палочки для еды и выхлебать внутренности, если бы ему действительно было это необходимо.       Огата трогательно гладил её большим пальцем по щеке.       Это не было похоже на нелепую пародию на нормальность, на зеркальное отражение движений, подсмотренных у кого-то, — такую жажду, с которой он прижимался к ней, бесчувственная амальгама показать бы не смогла. Так жгуче и одновременно дёргано-рвано, едва заметно то пытаясь одёрнуть себя и отстраниться, то вжимаясь сильнее, мог двигаться только человек.       Мгновения счастья хрупки, как кости под сильными руками, старающимися заново запустить сердце: Агнесса всё-таки не сдержалась, болезненно простонала и откинулась назад на футон. Под головой хрустнула бумага с копией татуировки, она вытащила её и со спокойным видом засунула себе под рубашку под пристальным взглядом Огаты. Тот помог ей откинуться мягче, чтобы боль от рёбер не прострелила всё тело, и навис над ней.       — Я бы на вашем месте так не делал.       Он пытался говорить со своим обычным спокойствием, но оно хрустело осколками разбитого зеркала под военными ботинками — отстранённым у него быть больше не выходило.       — Это единственный комплект копий, снятых с тех кож, которые были у Сугимото? — Агнесса похлопала Огату по бокам, пытаясь понять, нет ли у него заодно в подкладке кителя ещё бумаг. — И как именно не делать?       Огата продолжал просто молча смотреть на неё в такой позе. А потом перевалился — движение выглядело тяжёлым — на татами рядом и сел. В сейдза. Вежливо подогнул под себя ноги, положил ладони строго себе на колени и выпрямился по струнке с обычным выражением лица, будто он всегда так и сидит.       — В вашем состоянии не носил бы с собой это, — он взял ближайший к нему лист бумаги и передал ей в свёрнутом состоянии. — Если кто-то увидит — привлечёте к себе ещё больше проблем.       — Ты снова уходишь от вопросов, — Агнесса усмехнулась, попыталась в шутку нахмуриться и даже пальцем погрозила. — И в каком это смысле «ещё больше»?       — У меня есть второй комплект копий. Он в рюкзаке, — Огата собрал остальные листы. — Вы можете убедиться в их идентичности, когда наберётесь сил.       Всю стопку бумажек, кроме её розыскной листовки, он передал Агнессе в руки.       — Кстати, а зачем ты носишь это, да ещё и не в рюкзаке, — она подозрительно прищурилась. — Тебе, что ли, меня собственной персоной мало?       — Нет, вас мне в самый раз.       Агнесса бы не смогла уснуть из-за любопытства. Огата старался вести себя сдержанно, а сказанная фраза и вовсе могла звучать как акт агрессии, скажи он её так, как говорил с ней в начале их путешествия — едко, взвешенно.       Фигура Огаты казалась ей похожей на фигуру солдата с какого-нибудь агитационного плаката: широкими плечами, ровной спиной и какой-то твёрдой, как ложе винтовки, статью. На фоне только не хватало военного знамени с восходящим солнцем.       Их солнце было обычным. И уже начинало садиться за слегка потрёпанными сёдзи.       А говорил Огата вообще как монах — от его речи внутри всё стягивало умиротворением, происхождение которого по-научному было бы невозможно объяснить.       Агнессу этот контраст ужасно веселил.       — А-а, я поняла-а! — преувеличенно возмущённо вскрикнула она, замахнулась сложенными листами и шлёпнула плашмя его по руке. — Ты носишь с собой мою фотографию, чтобы иметь возможность самоудовлетворяться, помышляя о всяких разных непристойностях!       Огата из солдата с агитационного плаката резко превратился в смешную — для Агнессы — зарисовку угольным карандашом на краю тетради.       А потом он, видимо, переварил её шутку и с такой же умиротворяющей интонацией ответил совершенно серьёзно:       — Это на случай, если вы потеряетесь, чтобы я мог вас найти. Фотография лучше словесного описания.       — На ней вообще не я! — нагло соврала Агнесса и немного побарахталась на футоне, чтобы поудобнее положить подушку под голову. — Не похожа же даже, потому что это мой переодетый брат!       — Вы, кажется, говорили о том, как сильно устали, — Огата к её вранью привык, наверное, потому не обратил на него никакого внимания.       — Ах, да-а-а, точно. Что это я, шутка про то, что ты самоудовлетворялся, глядя на фотографию парня, отменяется, — она состроила задумчивое выражение лица, обмахиваясь копиями, как веером. — Совсе-е-ем забыла, где ты служил, — развела руками.       Огата коротко ухмыльнулся, и Агнессе больших усилий стоило не улыбнуться в ответ.       — Отдыхайте, — он шутить в ответ не стал и говорил голосом, которым скорее отдают команды, чем укладывают спать.       — Ну-ка, не уходи от ответа! — она попыталась скорчить какое-нибудь подобие серьёзности. — Признавайся, помышлял о разных непристойностях, да?       — Отдыхайте, — повторил он снова с упорством рупора, воспроизводящего заранее подготовленную запись.       — Фу, плохой Огата. Не уходи от темы, фу! — Агнесса снова пошлёпала его копиями, на этот раз по бедру.       Огата скептично приподнял бровь:       — Если отвечу отрицательно, вы предъявите мне претензию: «А почему?!» Если отвечу положительно, вы меня как-нибудь обзовёте. Так что просто отдыхайте, Агнес, я с вами посижу, — он наконец-то в обычной манере скрестил ноги перед собой и опёр на плечо винтовку.       — Как я могу отдыхать, когда ты сопротивляешься моему исследованию на тему корреляции контузии головного мозга и эректильной дисфункции, — изобразила праведное возмущение Агнесса, на самом деле действительно возмущенная тем, что он такой умный и правильно догадался.       — Контузии и чего? — он делал вид, что их диалог вовсе не донельзя странный.       Судя по лицу, действительно не понял.       — Impotens, — она важно подняла указательный палец вверх.       — Извините, а вы не могли бы говорить по-русски словами попроще или использовать для пояснения какой-нибудь другой язык, а не латынь, — Огата наклонил голову набок, и даже попытка вежливо поддеть её не чувствовалась острой. — Японский подошёл бы. По-японски я немного понимаю.       И тут Агнесса поняла, что она, без всяких шуток, не помнит, как это будет по-японски.       — Вот ты меня как сглазил тогда, во время чистки рыбы, с тем, что я хорошо говорю на японском, так я слова забывать стала, — поворчала Агнесса и даже отвернула голову, подбирая как бы получше объяснить. — Ну-у-у, это когда мужчина двигает затвор, двигает, а патрон никак не досылается, как бы ему этого ни хотелось.       — Смотря как именно не досылается: если соскальзывает, то, вероятнее всего, неисправность боевой пружины. Или повреждён ударник. Или винтовые срезы, — он звякнул затвором. — А ещё всё это может быть просто недостаточно хорошо прочищенным, поэтому боёк и соскакивает.       Агнесса повернулась к нему — Огата показывал ей отстёгнутый от винтовки затвор и, вопреки ожиданиям, ни капли не издевался.       — С вашего позволения, я не буду сейчас разбирать, но пружина вот тут… — он большим и указательным пальцем другой руки показал почти на всю длину затвора. — Её неисправность можно определить наощупь, — соединил и разъединил пальцы, сжимая и разжимая между ними воображаемую пружину. — На ударник и винтовые срезы уже нужно смотреть.       — Да нет, я не про это, — она кое-как попыталась объяснить, что пошутила, но было уже поздно.              — А если патрон вообще не вставляется в патронник, то…       Она сконфуженно поджимала губы, теперь не зная, как сказать, что просто подшучивала над ним, в то время как сам Огата вставил затвор обратно и начал объяснять буквально на пальцах что-то про вставление патрона и ствольную коробку.       И только когда закончил, слегка вопросительно поднял брови с выражением абсолютного чистейшего спокойствия:       — Так к чему вы это сказали?       — Ни к чему, — выдавила из себя Агнесса через силу. — Извини. Думаю, шутка вышла слишком жёсткой, мне не стоило так говорить.       Огата сначала вдруг ухмыльнулся — только уголками рта, — но следом его противная улыбочка потрескалась и расползлась, а глаза ехидно прищурились.       — Ах, ты ж!.. Паразит этакий, — скуксилась Агнесса, прикрывая нижнюю половину лица копиями, как оскорблённая на балу барышня прячется за веером, но следом рассмеялась уже вслух: — Про затвор он мне тут что-то умное рассказывает, а сам же всё понял!       Он ухмыльнулся ещё сильнее и укрыл её одеялом прямо с головой, так что Агнесса глухо выдала ещё «бу-бу-бу», потом резко замолчала, немного поприкидывалась мёртвой, но быстро стало нечем дышать, так что открыла лицо. Огата продолжал держать одеяло около её плеч, видимо, чтобы не пыталась скинуть.              — Зачем тогда, Агнесса, вы такое говорите? — он смотрел на неё сверху вниз, что-то неуловимо промелькнуло в нём с лёгким оттенком печали.       — Хотела посмотреть на твою реакцию, — простовато ответила Агнесса — по её мнению, это было само собой разумеющимся. — И ещё хотела тебя попросить…       Огата скептично приподнял брови с выражением лица, мол, чего и следовало ожидать, за что Агнесса дунула ему в лицо. Он смешно зажмурил глаза. Не отодвинулся.       — Пожалуйста, возьми коня и проверь: остальные должны были прибыть в деревню айнов неподалёку, — она сосредоточенно нахмурилась: «неподалёку» это было для здорового мужчины, который может пустить коня как можно быстрее. — При самых оптимистичных расчётах, они, конечно, продержатся примерно чуть меньше суток, если принимали противоядие правильно и яд убивает их медленнее. Но мне бы не хотелось, чтобы кто-то незапланированно остался калекой.       Огата умиротворённо закрыл глаза, положил ей голову на грудь поверх одеяла, на самом деле опираясь на свою руку, так что Агнесса совсем не ощущала веса, полежал в такой странной и, должно быть, неудобной позе какое-то время. И только спустя минут десять, если не больше, она действительно начала за это время засыпать, уронил довольно чёткое «хорошо». И тут же встал.       Агнесса кое-как левой рукой карандашом накарябала на одном из конвертиков с противоядием иероглиф «белый» для Шираиши, как для единственного, кто значительно отличался по весу от остальных мужчин — крупных военных, и вручила все Огате. Она лёжа смотрела снизу вверх ему в глаза. Он уже встал, пристегнув рюкзак к ремню, и надел фуражку с плащом. Потому возвышался над ней громадным каменным идолом, взирающим свысока на простых смертных, разум которых не способен постичь его планы, а если и способен, то они — с хрупкими костями и одышкой даже от поцелуев — ничего не смогут предотвратить.       В его внезапном ласково-податливом поведении всё равно чувствовалась стать одичавшего кота. Тот познал добрую руку, но это не значит, что не вцепится в неё, стоит только перестать его подкармливать.       На краткие мгновения, когда Агнесса только сказала о своей любви, он на секунду показался ей самым красивым юношей — открытый растерянный взгляд сильно молодил его и стирал пару десятков лет, превращая почти в ребёнка, которому сказали, что для получения сладостей не обязательно ждать праздника. А ещё огонь бывает цветным, как фейерверки, и даже бумага может выдержать открытое пламя, если её намочить. Что-то такое — безумно простое, но трогательно удивляющее. Будто праздник совсем рядом, в твоих — человеческих! — руках, способных на всё.       А потом Огата с каждым движением, с каждым взглядом снова становился самим собой: идолом древнего языческого бога, лишь носящим человеческое лицо. Пути богов неисповедимы. Но Агнесса попробует по ним пройти.       — Огата, — она говорила серьёзно. — Пообещай, что ты действительно постараешься их найти, передашь именно эти конверты. И ни над кем не будешь издеваться.       Он присел на одно колено перед ней, придерживая приклад винтовки, чтобы не стукнулся о пол, легонько погладил Агнессу по лбу костяшками пальцев. Отстранённый ледяной образ в очередной раз разбился.       — Обещаю, — Огата тихо, утробно проурчал.       А потом отдёрнул руку от её лба тяжёлым, рваным движением, будто это далось ему тяжело. И ушёл.

***

      Агнесса сидела с прямой осанкой, насколько это вообще было возможно сквозь боль в рёбрах — бинтовая повязка предательски ослабла окончательно. Впрочем, предательство вполне ожидаемое — повязку нужно заново накладывать минимум раз в сутки, Агнесса же несколько дней ни в коем случае не стеснялась попросить Огату, просто снова взяла на себя слишком многое. Обрабатывала ему же сквозную рану на предплечье, стабильно два раза в день и не жалея бинтов.       Она едва-едва улыбнулась и медленно отпила из пиалы чай. На этот раз не отравленный. Хиджиката за столом перед ней повторил то же самое, и все его движения с уверенной статью заставляли её нервничать. Огата был прав: копии татуировок фантомно жгли кожу живота. Агнесса перед выходом из комнаты заткнула их за пояс, сверху надела рубашку и хаори невнятного цвета, которое ей купил Огата.       Она встретилась с Хиджикатой случайно: Агнесса полежала, не смогла уснуть, пошла попытаться вынюхать секрет подозрительности хозяйки, сходила опросила соседей, а потом внезапно нос к носу чуть не столкнулась с Хиджикатой — тот разглядывал вывеску у входа в эту самую закусочную.       Агнесса дёрнулась, и у неё явно перекосило лицо от неожиданности; Хиджиката поприветствовал её, будто совершенно не удивлённый их внезапной встрече, и позволил проводить его внутрь и наконец-то объясниться. А ещё позволил ей сохранить хрупкую иллюзию значимости. Они сидели в напряжённом молчании в зале, как обычные посетители, пока хозяйка не принесла им чай, очень удивлённо косясь на Хиджикату — пока тот не улыбнулся ей рассеянной стариковской улыбкой и не проскрипел: «Благодарю, красавица», — с характерным дребезжанием в голосе.       И как только хозяйка ушла, простодушность мигом стёрлась. Его лицу вернулось выражение старого, умудрённого жизнью лиса, способного обдурить стаю породистых гончих. А если не обдурить, то перегрызть им глотки.       — Тут подают неплохой чай, — Хиджиката взвесил полупустую пиалу пальцами, и старческие морщины растрескались в ухмылку.       На Агнессу его присутствие давило. Она читала учебник истории, когда учила японский, и теперь аура величия его фигуры грозила передавить ей все оставшиеся кости от того, какая же Агнесса маленькая и незначительная по сравнению с ним: ни результата от её борьбы, ни стати, ни породистого характера, который Хиджиката ковал сам, как куют лучшие клинки. Человек — кость в горле. Родился никем, стал тем, кем и хотел — мечом сёгуна. И даже десятилетия заточения его не сломили.       Хиджиката заметил её молчаливость, поэтому с той же лисьей ухмылкой поинтересовался:       — Тебе не нравится?       Его, наверное, встретил по пути Огата и направил сюда.       У Агнессы слегка размазывалось происходящее, поэтому она обрубила этот зачин на отвлечённую беседу сразу же. И сразу же, собравшись с силами — вернее, доведённая до предела своим бессилием, — вывалила с твёрдой, мрачной интонацией всё. Что она в курсе: способность предать доверившихся не делает ей чести, не демонстрирует ума, — как и в курсе того, что он не хочет брать её исключительно из-за своего эгоистичного самурайского кодекса, зато вот дезертиров — с лёгкостью.       — Вместо того чтобы разбрасываться пустыми обвинениями, тебе следовало спросить об этом своего солдата, — Хиджиката на всю её шипящую боль и тихий гнев только улыбнулся, а потом добавил с чуть большим весом и странной интонацией: — Дезертира.       Он совершенно не сердился в ответ на её детские обиды и прощал спесивость. Агнесса рефлекторно сжалась, с ним она себя чувствовала действительно маленькой неразумной девочкой. И если на Огатины поддёвки ей хотелось помериться с ним ядовитостью, то Хиджиката давил. Давил, даже когда сам этого, может быть, не хотел, Агнесса чувствовала, что с ним можно только обиженно надуться, как и полагается детям, которые осознали, какую глупость ляпнули.       А потом он усмехнулся — явно над её реакцией! — и обернулся на прилавок, хозяйка гремела посудой где-то на кухне за тканевой завесой, поэтому он откинул хаори с катаны и начал отвязывать сагео с ножен, как и обещал.       — Но молодость тем и хороша, что ещё можно научиться всему, — Хиджиката сфокусировал на ней свой острый взгляд. В тот день в горящем лесу ей не показалось — в глазах у него светилась жажда жизни, жажда делать, жажда прожить все те года, которые он потерял в кандалах. — Не нужно так нервничать, если уверена в своей правоте, — это не был тон доброго поддерживающего дедули, он надавливал. — Ведь ты же была права тогда: человек с твоими способностями мне бы пригодился. Никто этого и не отрицал.       Он встал, подошёл к ней ближе и протянул эту верёвочку, сложенную во много раз. Агнесса быстро устала притворяться уверенной и смотрела на него снизу вверх жалобными глазами, в конце концов, надеялась, что на Хиджикате жалостливый взгляд сработает, и он прекратит её журить. Но верёвочку взяла. И тут же поняла, что у неё не получается завязать хотя бы на уже готовом растрёпанном хвосте, слишком длинная, она распадалась, а подхватить не получалось — правая рука почти не работала даже через простреливающую при движении боль.       — Позволишь? — Хиджиката всё с той же снисходительной интонацией протянул раскрытую ладонь.       Агнесса вернула ему верёвочку, ещё грустнее поджавшись. Ей одновременно и приятно было находиться в компании Хиджикаты, особенно, если учитывать, что он никогда и не относился к ней враждебно, только любопытствовал в своей манере, позволял, как выражается Огата, оборачиваться лисицей снова и снова, скалить зубы. Но при этом в поведении господина Хиджикаты ей чудилось что-то похожее на то, как вёл себя старший лейтенант Цуруми тогда, в Порт-Артуре.       А теперь Огата говорил, что Цуруми хотел убить её руками самого Огаты.       Агнесса замерла неподвижно, хмуро пялясь в стол, она была уверена, что разыграла спектакль правильно, чтобы Цуруми позволил ей стать из врача шпионкой. Она зажмурилась и отпустила все мысли: почувствовала, как Хиджиката уверенным движением пригладил выбившиеся прядки волос обратно в хвост, навязывал узлы некоторое время. И, когда закончил, под конец элегантным движением пропустил рассыпающиеся волосы сквозь пальцы так, чтобы они спадали по плечу, а потом забрал шляпу со стола и полушутливо поклонился ей на европейский манер — прижимая шляпу к груди, а вторую руку отвёл вбок. Агнесса удивлённо приподняла брови. До этого ей казалось, что Хиджиката открыто ею пренебрегал.       — Смотришь на меня, как будто призрака увидела, — он достал откуда-то из-за пазухи кожаный мешочек и опустил на стол перед ней, в нём звякнули монеты.       Агнесса только мельком глянула на мешочек — по виду увесистый, — но тут же снова сосредоточилась на Хиджикате, будто её вовсе не интересовали деньги, и уж тем более там не могло быть той суммы, за которую её можно купить. Слишком мало.       — Это плата за противоядие для наших товарищей, — Хиджиката ухмыльнулся. — Они придут за ним завтра рано утром, так что постарайся встретить их поспокойнее. И… — он повернул голову, из-за чего его глаза сверкнули, как лезвие меча: остро, опасно, — сколько ты хочешь за свою работу?       И вот тут её пробил холодный пот. Агнесса сжала пиалу с чаем, но тут же отпустила, вспоминая, как ей хватило сил раскрошить такую же до осколков. Почему Огата направил Хиджикату к ней, но смолчал о том, что у него есть противоядие? Не было нужды ждать до утра.       — Столько же, сколько вы платите Огате и Ушияме, — сразу же ответила Агнесса. И тут же наконец-то почувствовала себя в своей стихии. — На нужные мне для общего блага медицинские препараты я попрошу вас выделить отдельные средства. Или закупить самому. Список предоставлю, покажете его аптекарю.       — Гильдия торговцев не зря тебя ищет, — Хиджиката почесал большим пальцем свою длинную седую бороду.       — И ещё, — она немного подумала о том, что Огата ей снова солгал и снова мутит воду. — Я хочу вашего чёрного коня. Подарите мне его.       — Не видел его с того дня, когда ты устроила нам незабываемую чайную церемонию, — он расслаблено надел шляпу и так же обманчиво расслаблено скрестил руки на груди. — И уже купил себе нового, он явно не чёрный.       — Я знаю. Так что? — Агнесса еле сдержалась, чтобы не зашипеть.       Злилась, конечно, она не на господина Хиджикату, а на Огату.       — Он твой, — хмыкнул Хиджиката.       — Благодарю, — Агнесса даже слегка кивнула головой, изображая поклон. — Кстати, как его зовут?       — Оборо.       Агнесса даже искренне улыбнулась, милое имя — «Дымка». А ещё теперь, если она снова встретит Огату, ей будет, в чём его обвинить. Она же не могла выставить себя идиоткой, которая и правда ему поверила!       Теперь, когда они снова встретятся, он будет виноват хотя бы в краже её ценного имущества.