ОН/ОН/ОНА

С тех пор так и повелось. Ника исчезал, пока все спали, приходил поздно вечером и ложился возле стенки — холодный, застывший, отчужденный. Им даже поговорить не удавалось. Лерка не знал, почему он все еще возвращается. Возможно потому, что ему некуда больше было? Много позже, через несколько месяцев, в мае кажется, Лерка встретил Илюху, их общего друга. Они посидели, попили пива и поболтали. Илья был олдовым хиппи, с длинными нечесаными патлами, весь увешанный фенечками, как елка игрушками. Но при всем его экзотическом виде у него было удивительное свойство располагать людей к откровенности. Ему так легко было открыться, поплакаться в цветастую заплатанную рубаху, рассказать все, что накипело на душе. Илюха видел Нику в самом конце марта. Пронзительная синева отражалась в канале, веселенькие перышки облаков создавали праздничное приподнятое настроение. Ника стоял на мостике, глядя на небо. Одинокая фигурка в парусящем клетчатом пальто на пять размеров больше, чем нужно, с запрокинутой вверх головой контрастировала с весенней эйфорией. Когда Илюха подошел ближе, то увидел, что глаза у Ники закрыты, а на щеках мокрые дорожки. — Он был в глубокой депрессухе, чувак. Считал, что не имеет права тебя привязывать к себе, но и уйти было выше его сил. Эвридэй давал себе слово, что не вернется, не будет мешать тебе жить нормальной жизнью, и каждый раз тянуло его назад со страшной силой. Маленький дурачок с дурацкими представлениями о нормах в голове. В этом мире лишь одна норма — жить в любви! А ты, Лерик, большой дурак! Надо же было не отпускать его, побазарить по душам, поставить точки над «ё». Нельзя бросать на произвол судьбы тех, кого любишь, чувак. Ол ю нид из лав! И тех, кто тебя любит! А он любит тебя, чувак! У него же чуть сердце не порвалось тогда… Да, Лерка знал, что едва не потерял Нику. В тот период новая точка невозврата была почти достигнута, и снова лишь «почти». Но на этот раз заслуга в том, что Ника возвратился, была отнюдь не Лерки. — Разве с ним поговоришь? Он же чуть что прячется в свой панцирь, и хрен его оттуда вытянешь… — Это все от любви, чувак! Больнее всего бьют те, кого любишь. И часто бьют ненамеренно, не подозревая о том, как больно делают. Николенька боялся, что ты скажешь гудбай и придется разбежаться. Вот и закрывался. И, зная Галку, она тоже небось подливала зе ойл ин зе файр. — Это да. При каждом удобном случае норовила его задеть. А он все молчал. Хоть бы раз ей ответил, он же может, когда хочет! — Ты еще ей вроде как мани на аборт давал, олух! Не подумал, что на том сроке поздновато, нэ? Они со Святом на твои кровные потусили, а потом он Галку послал, и она к тебе явилась. Долго у тебя кантовалась? — Да, собственно… — Хочешь сказать, она все еще с вами живет? А бэбик? Куда она бэбика дела? — Никуда не дела! Я ж отец все-таки. Это и мой ребенок тоже. — Ну и дела… Вот про кого из тусовки меньше всего думал, что ты станешь хорошим отцом… Лерик был плохим отцом. Даже забирать Галку из роддома пришлось Нике, потому что Лерке поставили на всю неделю утренние смены и отпроситься не получилось. — Вы же не расписаны? У бедного растерянного Ники потребовали паспорт, и он безропотно отдал, не понимая, почему Галку не могут отпустить из роддома без подтверждения его личности. Так же без вопросов подписал какие-то подсунутые под нос бумаги. Потом ему вручили перевязанный розовой лентой кружевной сверток и велели вернуться через два дня за свидетельством о рождении. Уже в такси он прочитал документ и обнаружил, что признал себя отцом Серафимы Николаевны Орловой. Возмущаться было поздно. «А почему тогда фамилия не моя, а твоя?» — спросил он у Галки. Та пожала плечами — мол, какая разница. Она уже болтала по телефону со Святом, договариваясь, куда пойти вечером. Про сверток с Серафимой Орловой, лежащий на коленях у Ники, она будто бы позабыла. Так отцом Серафимы стал Ника. Он же ей стал и матерью, потому что из Галки мать была никакая. О кормлении грудью речь даже не заходила, дома она не засиживалась, приходила фактически лишь ночевать, и то, далеко не каждые сутки. Лерка пропадал на работе, чтобы было чем платить за квартиру. Из прежней комнатушки хозяйка, узнав о ребенке, их выперла. Пришлось снять убогую двенадцатиметровую студию с микроскопическим санузлом. Пространства стало еще меньше, чем раньше, а выкладывать за нее приходилось больше. Получалось, что Ника, девятнадцатилетний мальчишка, остался с младенцем, который был ему никем, один на один. У Лерки, как он ни пытался, тогда еще не выходило ощутить Серафиму своей дочерью. Для него она была просто ребенком, плачущем по ночам и нуждающемся в детском питании и дорогущих подгузниках. На месте Ники сам Лерка давно бы свалил, не выдержав испытания. И был малодушно рад, что Ника не такой, как он. Они были похожи — малышка, не нужная ни матери, ни отцу, и мальчик, чувствующий себя таким же ненужным и нелюбимым. А что Лерка мог — у них даже поцеловаться не получалось: сначала беременная Галка постоянно ошивалась где-то рядом, а потом ребенок не давал покоя. Про какие-то более весомые доказательства любви и думать было нечего. Что Ника, что Лерка ночью мечтали лишь выспаться. То лето было самым трудным в их совместной жизни. Будет ложью сказать, что Лерке не приходила в голову мысль бросить все и слинять. Ведь в документах отцом Серафимы был записан не он, а Ника. Хотя с самого начала было видно, кто из них ее отец. Темные густые кудряшки и золотистую кожу, изгиб крохотных губок и форму ушек Серафима явно унаследовала не от блондинки Галки, а от еврейского папы — Лерки. Чем старше становилась малышка, тем более заметным становилось семейное сходство. Но любви к ней в сердце у Лерки не прибавлялось. Он и хотел бы признать в Серафиме свою кровинку, но не мог, и от этого чувствовал вину перед ней, перед Галкой и особенно перед Никой. Первого августа Серафиме исполнилось пять месяцев. А второго Галка не пришла ночевать. Это не было чем-то необычным, и Лерка забеспокоился только числа восьмого, когда Галка не являлась уже неделю. — А вдруг она снова кого-то нашла? — спросил Ника, ловко меняя Серафиме подгузник. Лерка тоже за это переживал, но, как выяснилось, совершенно в противоположном смысле. Ника боялся, что Галка решит уйти и заберет ребенка. А Лерка, наоборот, опасался, что безответственная девица бросит Серафиму на них и больше не вернется за ней. Но в тот раз Галка все же вернулась из двухнедельного загула. Она пробыла дома дня три-четыре и за это время к малышке даже не подошла. — Она сказала: не надо ей ко мне привыкать. И тут я с ней согласен, — проворчал Ника, когда Лерка спросил, почему эта гребаная мать не занимается своим гребаным ребенком. Ладно, не спросил, а рявкнул, споткнувшись у порога о не вынесенный мусорный пакет с грязными подгузниками. Он пришел с работы вымотанный, нервный и голодный, а дома было шаром покати, Серафима мучилась коликами и орала как резанная. Ника носил ее на руках и одновременно готовил детское питание, а Галка, накрыв голову подушкой, спала. На следующий день горе-мамаша снова исчезла и в этот раз возвратилась уже в середине сентября. Одолжила у Лерки денег и свалила. А в это время, никому ничего не говоря, Ника вел тайную деятельность, о которой Лерка узнал лишь когда уже все свершилось. — Теперь Серафима наша, — однажды вечером совершенно будничным голосом сообщил Ника. — Моя. И твоя. — Вас ис дас? — не понял Лерка. Он как раз прикидывал, влезет в него еще одна порция гуляша или поместится только половина. Про ребенка он в тот момент вообще не думал. — Я говорю: Галка подписала отказ от материнских прав. — Как?! — ужаснулся Лерка. — И что теперь будет? — Она отдала тебе права на опеку, как биологическому отцу. А на бумаге отец Серафимы я, — спокойно пояснил Ника. — Мы оба ее отцы. Он выглядел ужасно довольным, но Лерка не понимал причины. Ему казалось, что небо обрушилось на землю, и их настигла катастрофа вселенского масштаба. До этого момента он где-то в глубине души не верил, что вот это вот все, что творится в его жизни — навсегда. Было ощущение, что надо просто потерпеть, и проблемы рассосутся, лишние люди в виде Галки и ее ребенка исчезнут в неопределенном направлении, все наладится… Но вот Галка исчезла, а проблем стало только больше. Нет! Нет, Лерка не собирался становиться отцом-одиночкой в двадцать. — Вообще-то, я думал нас двое, — тихо сказал Ника в ответ на его вопль. И замолчал. Точнее, он перестал говорить с Леркой. Он о чем-то (блин, как можно общаться с шестимесячным младенцем?) ворковал с Серафимой, но Лерка для него стал будто никем. В тесной двенадцати метровой комнатке вдруг образовалась ледяная пустыня. Но Лерка ел гуляш и не сразу это ощутил. Он был таким дураком тогда!