Слово русского императора

      — Он вернулся!       — Он вернулся!       — Вы это слышали? Он вернулся!       Улицы Парижа гудели с самого утра. Тут и там говорили лишь об одном. Ликование, переполнявшее людей, готово было вылиться далеко за переделы их умов, обрушиваясь водопадом на неугодные обществу устои. Что-то должно было произойти.       У всех на устах было лишь одно имя. Оно горело горделивой искрой в глазах, готовое выпорхнуть, чтобы засиять еще сильней полярной звездой, посягая на достойное место на ночном небосводе. Имя, которое так хотела стереть директория из памяти французов. Имя, ассоциирующееся лишь с триумфом, лишь с безграничной гордостью.       Обладатель же этого имени пока не стремился показаться широкой публике, предпочтя пройтись по извилистым улочкам Парижа лишь во мраке ночи, чтобы никто его не узнал.         Этот герой два месяца провел в дороге. Ноги его, приспособившиеся к корабельной качке, никак не желали привыкать к ровным мощеным улочкам, из-за чего походка его была слегка покачивающейся. Он поднял воротник своего сюртука, чтобы скрыть нижнюю часть лица, хотя спустя всего лишь несколько лет любой смог бы распознать эту невысокую фигуру только по шляпе.       Незаметной тенью он сворачивал из переулка в переулок в сопровождении только одного человека, отставив карету с лошадьми в соседнем квартале, чтобы его появление оказалось наиболее неожиданным. Наконец тощая фигура остановилась напротив небольшого домика на улице Победы.       Свет в доме не горел, и ночной гость вошел во мрак, никем не встреченный. Тихо прошествовал он по безлюдному коридору, зажигая свечи. Героя, чье имя было на слуху у всего Парижа, дома никто не ждал.       К чему была эта спешка? Это волнение? К чему было трепетное ожидание встречи? Ему хотелось пресечь все гнусные слухи об ее изменах, самому убедиться, что они лживы, и в этот же вечер, едва прибыв домой, окунуться в ее ласковые объятия… Но дома его никто не ждал.       Несчастный герой, чье имя было на слуху у всего Парижа, прошествовал в гостиную, обессилено упал в кресло и произнес:       — Рустам, приготовь мне ванну.       Лишь оставаясь наедине со своими мыслями, вынуждающими его признать свои ошибки и слабости, он мог позволить себе проявление эмоций. После всех этих дней, проведенных в дороге, всех сражений, пережитых им в безумно далекой стране, он, казалось, не чувствовал ничего, кроме всепоглощающей усталости. Однако, в его душе все-таки нашлись силы для того, чтобы гневаться на нерадивую жену.       Остались силы на гнев, на планы мести и на неизлечимую боль, пульсирующую где-то в его пылком корсиканском сердце. Герой, чье имя было на устах у всего Парижа, сжал кулаки.       Никогда, никогда больше он не поддастся ее чарам, никогда больше не разделит с ней ложе, не подарит ей ни поцелуя, ни даже прежнего ласкового взгляда, иначе что значит его гордость? Как смеет она так обращаться с ним, топча его честь, его достоинство?! Как смеет она ни во что его не ставить?!       В памяти проносились навязчивые образы прекрасной женщины, сердце раскалывалось от одного лишь вида ее миловидной улыбки, от ее звонкого смеха, от тихого вздоха: «Бонапарт!»       Вот вихрь вальса уносит ее милый образ, она кружиться по залу и смеется. Каштановые кудри падают на ее высокий лоб, в омутах глубоких карих глаз плещется никем не разгаданное море любви. То самое море, которое он бы смог переплыть тысячу раз, в водах которого готов был выстоять один против целой армии англичан, но теперь ничего для него не значащее.       Нескончаемая музыка сотрясает его сознание. В голове маячит образ в воздушном платье. Дуновение ветра — и тонкая ткань плотно прилегает к ее телу, очерчивая талию, округлые бедра. Прядь каштановых волос падает на обнаженное мраморное плечо, и изящная рука вздымается вверх. А она хохочет и кружится, кружится, кружится…       Она так рьяно твердила ему слова любви, так нежно обнимала его по ночам, чтобы потом он узнал о том, как легко она нашла замену своему мужу в период его отсутствия. Будто ни ее слова, ни ее действия не значили ничего.       Непостоянство, твое имя — женщина!       С тяжестью на сердце надевает он ночную сорочку, готовясь ко сну. Он устал, бесконечно устал, но спать у него не выйдет. Герой примчался в Париж, потому что у него отняли его победы, потому что директория так бездарно обошлась с его достижениями. Герой примчался в Париж, надеясь найти отдушину хотя бы в любимой женщине среди всепоглощающего хаоса политических интриг и войн. Он готов был молить хотя бы о дне покоя, но судьба беспощадно бросила его на арену со львами, заставляя сражаться в одиночку. Что ж, ему не впервой.       Ему было важно лишь узнать настроения в обществе, выведать, чего хочет народ. Нужно было аккуратно присоединиться к немудреной игре, чтоб никто не счел его дезертиром.       И герой закрылся в своем кабинете.       В третьем часу ночи в дверь его кабинета аккуратно постучали. Сперва он подумал, что ему почудилось, настолько все его существо жаждало этой встречи вопреки доводам рассудка. Он никак не ответил на стук, продолжая изучать карту, пусть мысли его были далеко от предполагаемых мест сражений.       Стук повторился.       — Бонапарт! — послышалось из-за двери.       Голос, этот прекрасный голос, способный свести его с ума. Он очаровывал, заставлял подчиниться своей воле, но Наполеон был неколебим. Он тяжело вздохнул, откладывая циркуль в сторону, и холодно произнес:       — Собери свои вещи, я больше не хочу видеть тебя в своем доме.       Она, казалось, сначала не поняла, что услышала.       Наполеон почувствовал, как ее маленькие пальчики задумчиво поглаживают дверь снаружи, а затем все тот же робкий голос удивленно вопрошает:       — Чем я провинилась, любовь моя? Почему ты так говоришь?       Как же, как женщина, погрязшая в изменах и распутстве, могла иметь столь невинный голос? Это святое удивление в ее вопросе, дотронувшееся до сердца Наполеона, готово было навсегда сломить его волю, но полководец остался непреклонен.       — Ты все прекрасно понимаешь, Жозефина. Не строй из себя святую, — жестоко сказал он.       — Бонапарт! — вздохнула она, ударив кулачком по двери. — Любимый! Как ты мог поверить этим ужасным сплетням? Этим слухам, что пускают злые языки, чтобы помешать нашему счастью? Почему ты так веришь им, а не мне, своей жене? Ответь мне!       — Слишком поздно для оправданий, — отозвался Наполеон.       Он попытался придать голосу занятое звучание. Такое, каким отвечают рядовым посетителям из-за груды различных бумаг в чиновнических кабинетах. Он пытался продвинуть сквозь стену боли и страданий обманчивое равнодушие, чтобы Жозефина наконец ушла.       Наполеон прислушался. Его распутная любовь все еще стояла за дверью, поглаживая дерево нежными пальчикам, потом он почувствовал, как она облокачивается на дверь и медленно сползает вниз, на холодный пол.       — Любимый, — жалостливо простонала она. — Открой дверь, позволь мне войти. Я так долго не видела тебя! Мое сердце истосковалось по твоему теплу, по звучанию твоего голоса. Дни и ночи я проводила в печали, ожидая тебя. Время тянулось для меня бесконечно долго. Едва мне сообщили, что ты в Париже, я тут же села в экипаж, чтобы поскорее тебя увидеть! Открой дверь, позволь увидеть твое лицо!       Наполеон прекрасно понимал это свойство женщин — жалостью вымаливать все, что им вздумается — подарки, драгоценности, прощение. И как бы он не сдерживал себя, как бы не убеждал не становиться жертвой типичной женской манипуляции, сердце его готово было расколоться на части от жалости к своей жене.       После всех тех нежных слов, сказанных ей, после нескольких минут мук, сотрясавших его душу, Наполеон равнодушно спросил:       — Ты закончила?       — Как ты можешь так поступать со мной? — воскликнула она.       — Уходи, я не хочу тебя видеть.       — Но на улице дождь! Неужели ты позволишь мне промокнуть и заболеть?       Только сейчас Наполеон заметил, что дождь действительно шел. Крупные капли ударяли по оконному стеклу и, подобно слезам, скатывались к подоконнику, оставляя за собой мокрые дорожки. Огоньки зажженных свечей угрюмо подрагивали, отражаясь во влажной поверхности стекол, но целительная сила этой непогоды даровала Бонапарту щепотку желанного равнодушия.       — Ты возьмешь экипаж. Было бы глупо с твоей стороны идти пешком в такую погоду, — ответил он.       — Я пойду пешком, чтобы наверняка заболеть! Быть может, тогда ты надо мной сжалишься!       — Какое безрассудство.       — Да и куда я пойду? Это мой дом, мне некуда идти!       — Да хотя б к твоему Баррасу, вряд ли он откажет тебе в ночлеге.       Жозефина замолчала. Ее последние попытки убедить мужа в своей невиновности не увенчались успехом, и теперь она сидела за дверью отвергнутая и совсем безоружная. Наполеон настороженно прислушивался к звукам за дверью, притупленным шумом дождя. Он пытался понять, что еще была намерена предпринять Жозефина, предполагал, какие еще причины для жалости таились в ее беспокойных мыслях.       — Тогда я уйду! — наконец сказала она. — Слышишь? Я ухожу, больше ты не увидишь меня, не услышишь моего голоса. Я бросила к твоим ногам свою гордость, а ты ее растоптал. Я ухожу!       Наполеон отчетливо услышал, как расправляются складки ее платья, как она встает с пола и как стук ее каблуков становиться все тише.       Неужели она действительно ушла?       Внезапно герой, чье имя было на устах у всего Парижа, ощутил где-то в груди пустоту, будто из его души вынули нечто важное, какую-то незаменимую деталь, без которой механизм его холодного рассудка переставал действовать.       Действительно ли он хотел, чтобы она ушла? Конечно же нет.       Женщина, сделавшая его посмешищем в глазах светского общества, гнусно изменившая ему и не ценящая его любви, все еще была его возлюбленной. И сейчас все его существо стремилось скорее выломать замок в злосчастной двери и устремиться за ней по темному коридору, выбежать на промозглую улицу и догнать ее, чтобы прижать ее к себе и зашептать ей на ухо бессвязные слова извинений. И никакие обиды, никакие перипетии гордости и морального долга не могли помешать Наполеону ее любить и всем сердцем желать обладать ею.       Герой, чье имя было на устах у всего Парижа, встал из-за стола. Как в тумане он преодолел расстояние от стола до двери, открыл ее и вышел в коридор. В воздухе чувствовался родной запах.       Милый образ кружится по залу и смеется, исчезает в веренице танцующих пар. Каштановые кудри ложатся на белую грудь, в карих глазах пляшет пламя бесконечных свечей, пламя разгорается в груди Наполеона. Шаль, оброненная ею, растворяется в дымке воспоминаний. Милый образ уноситься в прошлое, милому образу суждено предаться забвению.       Наполеон прикрыл глаза и вздохнул:       — У нее все те же духи…       Он знал, что стоит лишь ему открыть глаза, как суровая реальность обвалиться на него, придавив своей тяжестью, и больше не будет этого блаженного миража прежнего счастья, не будет ни бального зала, ни образа той, что он некогда называл своей возлюбленной.       Впрочем, ему было не привыкать к разочарованиям, и потому он открыл глаза, готовый окинуть взглядом привычный темный коридор, где некогда была она, готовая до последнего просить у него прощения.       Какого же было его удивление, когда  он увидел Жозефину, стоящую перед ним!       Лицо Наполеона не выражало никаких эмоций. Он смотрел на нее, неподвижный, боясь поверить в правдивость происходящего. Жозефина стояла перед ним, ловя его затуманенный взгляд. Она чего-то выжидала, быть может, мгновения слабости своего супруга, совсем не заметного, но позволящего ей воспользоваться шансом и вновь овладеть Наполеоном. Эта женщина, хоть и могла бы показаться для кого-то глупой, была поразительно хитра, и Наполеон прекрасно это понимал.       Она застала его врасплох, такая прекрасная во влажном от дождя платье, такая ликующе грациозная, с теплой улыбкой на алых губах. И герой, чье имя было на устах у всего Парижа, позволил ей приблизиться, позволил ей коснуться холодными руками его лица и шептать в перерывах между поцелуями прямо ему в губы: «Бонапарт!»       Этот порыв вскружил ему голову. Он, убежденный трезвенник, был чертовски пьян от ее близости, от ласки ее маленьких пальчиков, от ее тихих вздохов. Наполеон сам не понял как так получилось, что он прижал Жозефину к стене, впиваясь в ее губы требовательным поцелуем, намереваясь как можно скорее задрать ее юбку, чтобы овладеть ею с прежде незнакомой ему страстью.       Она была перед ним — распутная жена со стыдливым румянцем на щеках, с припухшими от длительных поцелуев губами. Она взирала на него из-под приоткрытых в блаженстве век и взгляд ее блестящих карих глаз твердил лишь одно: «Я твоя, любимый! Возьми же меня, ты так этого хочешь!»       И что-то было извращенно-упоительное в этом удовольствии — обладать любимой женщиной, которая так просто изменяет ему за его спиной, которая так его беспамятно любит, но в то же время не стремиться быть ему верной.       Он пил вино ее любви с опустошающей жадностью, как будто он привез с собой пустыни Египта в сердце и все никак не мог утолить разрушительную жажду. Он наслаждался ею, он ее любил до беспамятства… Но никогда уже не смог ее простить.  

 ***

        Как тонко Сийес намекал на то, что ему нужна шпага, как аккуратно Фуше проскользнул в кабинет к Бонапарту и предложил свою помощь, видя в этом лишь собственную выгоду. Он сидел перед Наполеоном, хитрый лис, простирающийся в своих искусительных речах, боясь говорить напрямую, что грядет нечто совершенно противозаконное.       Наполеон слушал его с легкой усмешкой на губах, прекрасно осознавая, что опасения Жозефа никак не могут быть безосновательными. Он не стремился доверять Фуше, прекрасно понимая, что человек, предавший короля, Робеспьера и директорию вполне был способен на очередное предательство, но в тот момент оба они были в одной лодке, обреченные держаться друг друга, чтобы пережить неминуемый шторм.       Все видели в Наполеоне лишь средство в достижении собственных целей – власти, сохранения своего статуса, нового государственного устройства, выгодного группе определенных лиц, и он прекрасно это понимал. В таком случае, ему было выгодно лишь изобразить сущую наивность, чтобы все эти люди не разочаровались в нем и помогли этой, по их мнению, пешке стать дамкой. Но дамка стремилась оказаться не такой уж простой.       Герой, чье имя было на устах у всего Парижа, вошел в Тюильри, раз и навсегда поставив точку на правлении директории. Париж озарило сияние первого консула. В мгновение ока Бонапарта охватили новые заботы.       Будучи человеком, прежде далеким от политики, он быстро учился управлять государством, всецело посвящая себя работе. Этот труд во многом помогал ему отвлечься от Жозефины и от воспоминаний о призраке из пирамиды Хеопса. Лишь сейчас, будучи почти полностью во главе страны, Наполеон смог отведать сладкий эль власти, который навсегда вскружил его буйную голову и намеревался сподвигнуть первого консула на новые предприятия.       Бонапарт не выходил из своего кабинета, принимая посетителей даже во время трапез. Работа не изнуряла его пытливый ум, будто обернувшись для него прежде невиданным наслаждением. В мыслях его с утра до вечера была лишь одна женщина – Франция и лишь один мужчина – ее народ.       В один из вечеров в дверь его кабинета в Мальмезоне постучали. Наполеон удивленно покосился на часы — в полночь он обычно не принимал посетителей.       — Кого это там принесло, Констан? — спросил он, не отрываясь от бумаг.       — Гражданин первый консул, гражданин Тальма просит вас принять его, — был ответ.       Наполеон тут же выпрямился в кресле, позабыв о письме, которое читал до этого с особым вниманием, и тихо произнес:       — Пусть войдет.       Когда они виделись в последний раз? Быть может тогда, сияющей весной, когда взор молодого капитана артиллерии упал на актера, облаченного в римскую тогу? На обнаженное плечо и на резвый взгляд глубоких карих глаз?       Или они виделись в последний раз жаркой летней ночью, когда никакая тога не мешала Бонапарту наслаждаться представшим перед ним зрелищем? Когда ночная тьма смогла скрыть стыдливый румянец обоих, приглушить сдавленные вздохи?       — Ну здравствуй, Наполеон.       Такой же звучный, спокойный голос. Как же Бонапарт скучал по нему, по этим бархатным протяжным нотам, по своему имени, произносимому этими тонкими губами.       — Франсуа, — выдохнул Наполеон, вставая. — Мой старый друг! Не ожидал тебя здесь увидеть в такое время суток.       — Что поделать, mon cher, мы с тобой занятые люди, — Тальма мягко улыбнулся. — Надеюсь, у тебя найдется пять минут для старого друга?       Тальма стоял у двери, облаченный в черный фрак. Волосы его спутались то ли от быстрой езды, то ли от ветра, бушевавшего за окном. Он выглядел уставшим и будто даже постаревшим с их предыдущей встречи, но никакие новые морщины или беспорядок на голове не могли помешать ему выглядеть так же обворожительно, как и несколько лет назад.       — О, для тебя мне и всей ночи не жалко, Франсуа, — ответил Наполеон, не сразу заметивший, насколько двусмысленно прозвучала эта фраза.       Тальма смущенно усмехнулся.       Они стояли друг напротив друга, не решаясь сделать шаг вперед. Оба заметили это напряжение, повисшее в воздухе. Кто они теперь друг для друга? Неужели друзья?       Наполеон силой воли подавлял порыв кинуться к Тальма с распростертыми объятиями и забыться, скорее забыться в этих объятиях как некогда прежде, когда оба они были достаточно молоды для глупостей буйной юности. Вдруг для Тальма их разговоры и действия больше ничего не значат? Ведь канувшие в лету годы — немалый срок.       — Ты изменился с нашей последней встречи, — наконец сказал Франсуа, пытаясь разрядить обстановку. — Ты идешь вперед семимильными шагами, мой дорогой друг. Мне за тобой не поспеть.       — Время безжалостно на перемены, — пожал плечами Наполеон. — Я лишь жертва обстоятельств. Ты тоже изменился, Франсуа.       — Да что я? Какие новшества скрываются на подмостках театра, кроме свежих пьес? Ведь в большинстве своем театр безумно консервативен. Мне не подняться выше, чем я есть. Боже мой, не подумай, что моими устами говорит зависть, Наполеон! Я безумно рад за тебя и я высоко ценю шанс тебя увидеть…       Тальма бросил на Наполеона поспешный красноречивый взгляд, и в желтоватом освещении свечей Бонапарту показалось, что щеки его друга порозовели.       — Мой дорогой Франсуа, — проговорил Наполеон. — С каждым годом твой талант расцветает с новой силой, ломает все границы мечтаний посредственного актера. Ты раскрываешься по-новому перед зрителем, я успел это заметить, пусть за последние пару лет я пропустил немало твоих спектаклей. О чем может мечтать генерал? Прийти к власти? Но ведь в свободной стране границы власти весьма тесны. Талант же актера не знает пределов. Казалось бы, что может быть еще лучше блестяще сыгранной роли? Но ты, мой дорогой друг, не раз превосходил самого себя.       — О, твоя лесть плохо на мне скажется! — рассмеялся Франсуа.       — Не ищи лести в правде, Франсуа.       В какое-то мгновение Наполеону показалось, что Тальма намерен приблизиться к нему. Его карие глаза казались темными тоннелями в полумраке, они блестели черным золотом из угла комнаты намереваясь пронзить Наполеона в самое сердце. Как долго Тальма работал над этим взглядом? Настоящий ли он или часть его роли, часть маски, которую его театральный друг надевал для спектаклей жизни?       — Ты один способен разглядеть эти мелочи, — сказал Тальма. — Ты один все замечаешь и говоришь об этом так свободно, будто давно над этим думал. Прости мне мою заносчивость, если это не так…       — Это так, — тихо произнес Наполеон.       Тальма запнулся, но осторожно сделал вид, что не расслышал реплики своего друга.       — И я высоко ценю твою внимательность. Однако же твои успехи заметны всем. Невооруженным глазом видно, как ты приводишь государство в порядок, я восхищаюсь тобой, как и многие. И я вижу, что мой восторг будет все больше и больше, ведь я слишком хорошо тебя знаю — ты не останавливаешься на достигнутом, Наполеон.       — И ты совершенно прав.       Наполеону казалось, что их беседа медленно перетекает в весьма посредственные светские бредни, изматывающие и никому ненужные. Они будто оба ходили вокруг да около не решаясь поговорить о самом важном. Никто из них не решался, будто эта границы была очерчена кровью, будто оба они дали клятву никогда в жизни ее не переступать.       Наполеон выслушивал пространные изречения Тальма, такие замыленные и такие знакомые его сердцу, что в сознании его отчаянно пульсировала одна лишь мысль: «Неужели ты пришел сюда за этим? Тебя слушают тысячи людей из зрительного зала и ты пришел ко мне, потому что разглядел во мне очередного зрителя? Тебе не перед кем выговориться, раз ты явился в полночь к первому консулу и попросил у него аудиенции? Франсуа, милый мой Франсуа, к чему все эти пустые слова, когда я так жду от тебя решительных действий!»       Однако Тальма не мог расслышать мыслей первого консула. Сперва он долго восхищался достижениями Наполеона в военном деле, затем — на политической арене, отметив, что идея союза с Россией кажется ему очень рискованной.       — Союзником Франции может быть только Россия, мой дорогой Франсуа, — отстраненно изрек Наполеон. — Очень важно иметь сильного союзника, потому что мир с Англией не продержится долго. Я бы назвал это даже не миром, а временным перемирием, скоро Англия вновь возьмется за старое, а у меня уже получилось завоевать расположение императора Павла. Но мой дорогой Франсуа, неужели ты пришел ко мне, чтобы поговорить о политике?       Наполеон бросил на Тальма взгляд, полный тоски по былым временам, по непосредственности их прежнего общения. Неужели его новый титул помешает им оставаться такими же друзьями, неужели… Тальма боится его?       Франсуа набрался уверенности и приблизился к Наполеону так, что между ними остался ничтожный шаг расстояния, преодолеть которое Наполеону не составило бы труда. Тальма смотрел на него своими бездонно печальными глазами так, будто пытался запечатлеть образ своего друга наиболее четко в своей памяти, будто разлука, уготованная для них, сулила быть еще дольше предыдущей.       — Конечно же нет, Наполеон, — тихо ответил Франсуа. — Но мы не виделись так долго, что я теряюсь в нерешительности, я понятия не имею, о чем с тобой можно поговорить, чтобы тебе не было скучно. Так много воды утекло с тех пор…       Наполеон не дал ему договорить. Он жадно коснулся губами горячих губ Тальма, приоткрывая их, терзая, как несколько лет назад, и Тальма от неожиданности ответил на этот поцелуй. Франсуа обхватил лицо Наполеона обеими руками, поддаваясь вперед, заставив Наполеона опереться на свой письменный стол.       По привычке руки первого консула метнулись к пуговицам жилета Тальма, но тот внезапно отстранился и, пытаясь перевести дыхание, произнес:       — Это так неправильно…       — Нам ли с тобой рассуждать о правильности, мой дорогой Франсуа? — раздраженно спросил Наполеон.       Он прожигал неудовлетворенным взглядом растрепанного Франсуа, губы которого опухли от его страстного поцелуя.       — У тебя есть жена, Наполеон.       — Плевать на нее.       — Ты веришь всем этим слухам?       — Приходится, но от этого совершенно не зависит мое желание быть сегодня с тобой. Тальма нервно запустил руку в волосы, взлохмачивая их, и произнес:       — Ты любишь ее. Тебя выводят из себя слухи об ее изменах, и ты хочешь отплатить ей той же монетой, — он пытался отыскать в каменном лице Наполеона намек на правдивость своих слов. — Только я не хочу быть этой монетой, Наполеон.       Первый консул хотел возразить — громогласно, пылко, так как он умел возражать, но отблеск мольбы в глазах Тальма мгновенно охладил его пыл. Наполеон поджал губы и отвел взгляд. Образ Жозефины вновь возник в его голове, образ той, которую он так страстно любил и которую всем своим сердцем ненавидел.       Он не знал, где она пропадала той ночью, когда в двери его кабинета постучал Тальма, где она коротала предыдущую ночь, пока ее муж был так занят работой. Наполеон слишком хорошо ее знал, чтобы не подозревать очевидного. Теперь знал слишком хорошо.       — Твои слова обижают меня, Франсуа…       — Именно поэтому у правды горький вкус. Я на тебя за это не злюсь.       Это прозвучало сухо и очень неискренне, но Наполеон не смел осуждать своего старого друга. В какой-то момент ему действительно показалось, что он поступает как последняя сволочь.       — Я у тебя задержался, Наполеон, — пробормотал Тальма. — Уже слишком поздно, мне пора.       — Я провожу.       Тальма в нерешительности замер у двери, помедлив, а затем бросил через плечо:       — Право, не стоит, мой дорогой друг.