***
Тихое утро опустилось на витиеватые парижские улочки, заявив о себе лучами промозгло-желанного рассвета, скользившими по розовому небосводу. Одни за другими захлопали ставни окон, по мощенным мостовым потянулись первые экипажи, наполняя город привычным цоканьем лошадиных копыт и грохотом каретных колес. Лавочники сонно вешали на двери табличку «открыто», дожидаясь первых покупателей. Постепенно воздух наполнился пряным запахом свежей выпечки и табачным дымом — в таверны и на веранды гостиниц входили, зевая, постояльцы, чтобы за завтраком и утренней газетой начать свой привычный день. Талейран направлялся в кабинет первого консула не с самыми приятными новостями, даже, вернее будет сказано, с крайне неприятными новостями. Министр иностранных дел не особо торопился, мерно постукивая тростью по мрамору лестницы дворца Тюильри. В часы раннего утра дворец не особо изобиловал посетителями, что позволяло министру иностранных дел детально обдумать последовательность своего доклада. Он мысленно готовился к очередной вспышке гнева первого консула, но был абсолютно спокоен. — А, гражданин Талейран, — вдруг услышал он. Ему навстречу, скользя ладонью по натертым до блеска перилам, спускался худощавый человек с таким выражением лица, будто откусил чего-то безумно кислого и все не решался выплюнуть. Он выглядел на удивление бодрым, пусть и не в самом лучшем расположении духа. Талейран никогда не доверял министру полиции, но пока министры служили первому консулу, временное сотрудничество показалось выгодным им обоим. — Гражданин Фуше, — приветственно кивнул Талейран. — И куда же вы направляетесь в столь ранний час? Министр полиции остановился на лестнице напротив Талейрана и оттер платком пот со лба. — Я возвращаюсь от Бонапарта, — ответил он. — Он рвет и мечет. Всюду видит заговоры против него, требует от моих шпионов еще большего усердия… — Ох, Фуше, только этого мне не хватало, вы разозлили его раньше меня, — раздраженно пробормотал Талейран. — Уж извините, гражданин министр, Бонапарт сам меня вызвал, — ответил Фуше. — А чем вы его хотите разозлить? — Все та же Англия, да молодой император Всероссийский, — пожал плечами Талейран. — И кто же готовит заговоры против первого консула в этот раз? — Быть может, если бы это было великой тайной, я бы и не начал с вами разговора в это утро, — устало ответил министр полиции. — Но и у меня все по прежнему: во всем виноваты якобинцы и роялисты… Общее недовольство своим начальством несомненно сближало этих отъявленных интриганов, но пока лучшего варианта для возглавления французского правительства не предвиделось, оба молча проглатывали свои придирки и обиды и продолжали регулярно являться на прием к первому консулу. Талейран вошел в уже хорошо знакомый кабинет с зелеными обоями, обставленный книжными шкафами, — просто, но со вкусом. Занавески на окнах были отдернуты, так что утреннее солнце ярко освещало комнату, позволяя Бонапарту сосредоточиться на делах. Первый консул сидел за рабочим столом, окруженный высокими стопками бумаг, за которыми его было почти не видно. Талейран почувствовал тонкий аромат свежего кофе, которое первый консул пил каждое утро, редко изменяя своей привычке. Сам же он будто бы и не заметил посетителя, увлеченный чтением какого-то документа. Он обратил внимание на Талейрана лишь тогда, когда тот осторожно кашлянул. — Гражданин министр, — констатировал первый консул, отложив бумаги. — Мне сейчас как никогда нужны хорошие новости. Что у вас? Талейран заметил тень раздражения (если только не бешенства) в глазах первого консула и предусмотрительно решил не проходить вглубь кабинета, будто бы это способно было смягчить его доклад. — Не уверен, что мои новости вас обрадуют, — начал министр иностранных дел издалека. — Как бы это ни было вы уже пришли, — сказал Наполеон. — Каков ответ императора Александра? Он буднично поднес чашку с напитком к губам, делая осторожный глоток, потому что никакие новости не способны были испортить утреннего кофе, а еще потому, что Наполеон нуждался в нем, самом крепком, который только мог состряпать его мамелюк Рустам, да еще и в больших количествах, чтобы наверняка проснуться. — Император Александр… предпочел придерживаться нейтралитета, — осторожно сообщил Талейран. — Так он еще и трус! — воскликнул Бонапарт разочарованно. — Александр молод, он не хочет рисковать своим шатким положением, ведь вам известно, как он пришел к власти. — Как бы то ни было, ему проще. Он, в отличие от меня, был во главе заговора, — возразил Наполеон. Талейран благоразумно предпочел промолчать касательно прихода к власти самого первого консула. — И что же предполагает его нейтралитет? — Александр предложил разместить на Мальте гарнизон русских солдат, — сказал Талейран. — Что?! — вырвалось у Наполеона. — Да как этот отцеубийца посмел так нагло вмешаться в дела Англии и Франции?! Гарнизон русских солдат! А включить Мальту в состав Российской империи он не предлагал?! Бонапарт опустил чашку на стол, так что она громко звякнула, едва не разбившись. Министр иностранных дел вздрогнул. — Гражданин первый консул, поймите… — Ничего больше не говорите! Я не хочу об этом слышать! — крикнул Бонапарт. — А я еще надеялся обрести в его лице союзника! Глупый мальчишка! В кабинете повисла звенящая тишина, прерываемая лишь тиканьем часов. Наполеон рассеянно разглядывал разбросанные на столе бумаги, пытаясь собраться с мыслями, Талейран ему не мешал, ведь его доклад еще не был окончен. Министр иностранных дел и сам иногда поражался тому, как ему удается сохранять хладнокровие при беседах с Бонапартом, который не считал оскорбительным показывать свои эмоции во всей красе. — Вы все еще здесь? — наконец спросил Наполеон, взглянув на Талейрана из-под бровей. — Да, гражданин первый консул. Мне нужно сообщить вам также, что сэр Уитворт, посол Англии, ждет вашей аудиенции… Наполеон смутно помнил, как лишь его губы пробормотали: «Пригласите же его!» и как порог его кабинета переступил низкорослый мужчина средних лет в белом парике, смотрящимся на его голове крайне неестественно, и бежевых панталонах. Мужчина этот не произвел на Наполеона большого впечатления даже своим превосходным знанием французского. Англичанин, как бы это ни было странно, не решался говорить кратко и по существу, будто пытаясь подготовить почву для настоятельной просьбы уступить Мальту его королевству. Наполеон понимал и сам, для чего посол так перед ним лебезит, будто кто-либо в этом мире мог добиться его расположения показной любезностью, особенно когда речь шла о сфере его интересов. Спустя двадцать минут разговора английский посол порядком надоел первому консулу. Бонапарт то и дело поглядывал на Талейрана, замершего у дверей и настороженно ловящего каждое слово гостя. «Дипломаты!» — подумал Наполеон. — «Даже язык у них свой, придуманный для политических игр. Что же ты слышишь такого, Талейран, чего не слышу я? Неужели весь этот несусветный бред имеет какой-то смысл?» Наконец первый консул не выдержал и, вопреки всяким приличиям, спросил напрямую: — Вы посланы ко мне для того, чтобы я уступил Мальту английскому королю, не так ли, сэр Уитворт? Посол побледнел от неожиданности и аккуратно ответил: — Да, это так. Видите ли, гражданин первый консул, Мальта принадлежала Англии до тысяча семьсот девяносто девятого года, и его величество король Георг Третий хочет вернуть ее назад… — Этому не бывать, — ответил Наполеон, прервав словесный поток посла. Талейран предостерегающе сверкнул глазами из угла кабинета, но Бонапарт проигнорировал его. — Французские солдаты завоевали остров в честном бою, я просто не могу пренебречь их усилиями, иначе неужели все это было впустую? — Но король Георг… — попытался возразить посол. — Ваш король и без того не соблюдает условия Амьенского мира, неужели я должен идти ему на уступки? — Гражданин первый консул, вы совершаете огромную ошибку! — в сердцах воскликнул сэр Уитворт. — Одумайтесь, к чему нам эта вражда? — О, я совершаю ошибку из-за того, что не хочу отдавать земли, по праву принадлежащие Франции? Так вы полагаете? Что ж, сэр Уитворт, я выслушал вас и вот мой ответ: либо Мальта, либо война! Наполеон сам не понимал, почему с такой легкостью разрывает дипломатические отношения со страной, которая доставила ему столько хлопот в прошлом и вот собирается незаживающей язвой вспыхнуть на итак болезненной плоти его внешней политики. «Потому что я не марионетка в их руках,» — подсказал сам себе первый консул. — «Потому что с моим мнением должны считаться, и я до конца буду стоять на своем. Или я их, или они меня.» Некоторое время посол Англии удивленно смотрел на первого консула, не понимая, что ответить на такое заявление, но потом руки его сжались в кулаки, он кратко кивнул и покинул кабинет первого консула. Талейран лишь покачал головой.***
— Мы уже опаздываем! — воскликнул Наполеон, взглянув на часы. — Не твоей была ли идея поехать в оперу этим вечером? Он стоял, облокотившись на дверной косяк и сложив на груди руки, полностью одетый и вынужденный ожидать, пока его жена закончит свой туалет. Первый консул стоял в дверном проеме, сам не зная, какие чувства в нем вызывает созерцание Жозефины, торопливо подбирающей подходящее колье — раздражение, или же восторг. Взгляд его цеплялся за ее изящную фигуру, за складки платья, скрывающего все еще стройное тело, силуэт которого можно было разглядеть сквозь ткань, просвечиваемую пламенем свечей. — Да, я с самого утра хотела поехать в оперу, но хотела поехать именно с тобой, любовь моя! — ответила Жозефина, разглядывая себя в отражении зеркала. — Однако ты вечно занят, я и не рассчитывала, что ты согласишься. Она повернулась к Бонапарту, даря ему соблазнительную улыбку, и, взмахнув веером, заявила: — Теперь я готова! — Ты же понимаешь, у меня много дел каждый день, — устало сказал Наполеон, пропуская жену в холл, освещенный пламенем свечей. — Но и первому консулу следует отдыхать. Мы давно не были в опере. Жозефина остановилась, позволив Бонапарту приблизиться к ней и, коснувшись ладонью его щеки, подарила ему нежный поцелуй. — Я рада, что ты едешь сегодня с нами, — прошептала она, отстранившись. — Со своими государственными обязанностями ты, кажется, порою вовсе забываешь о семье. — Даже Франция не вытеснит у меня из сердца тебя, моя Жозефина, — ответил первый консул, поднося к губам ее руки. Наполеон почувствовал, как весь его пыл, подстрекаемый государственными делами, мгновенно потух, будто испугавшись приземленной радости — времени, проведенному с любимой. Женственно-спокойная Жозефина смотрела на него снизу-вверх, уголки ее губ были слегка приподняты, изображая загадочную улыбку. И он, целуя ее руки, а затем — вновь эти самые губы, пытался поймать улыбку жены, но та была неуловима. Жозефина смущенно взяла его под руку — совершенно аккуратно, едва ли касаясь пальчиками его плеча, а Наполеон все не мог понять, откуда взялась эта стыдливость, и как у нее получался такой блуждающий, полный неведомой страсти взгляд. Пожалуй, его жена была одной из тех загадок, которую ему никогда не удалось бы разгадать. Они сели в экипаж, как самая обычная семья: Жозефина, знающая, что ей определенно удалось привлечь внимание мужа своим нарядом, Наполеон, не отрывающий от нее восторженного взгляда, и юная Ортанс, которая то и дело поглядывала в окно кареты на темнеющую улицу. Обычная семья в один из однотипных вечеров. Они ехали в оперу, как и многие знатные семьи в тот вечер, за окном кареты мелькали дома, женщины с корзинками, мужчины с повозками, играющие дети. Глаза Ортанс блестели, как два крупных сапфира, она невольно улыбалась, разглядывая ребятишек, и Наполеон словил себя на мысли, что его падчерица безумно похожа на свою мать. — Гони быстрее! — выкрикнул Наполеон кучеру. — Мы уже совсем опоздали! В его голосе прозвучало раздражение, но сам он почувствовал лишь некое умиротворение после бесконечных гонок за политическими идеями. Какие прекрасные женщины сидели напротив него — мать и дочь, будто диковинные цветы, которые он так долго прятал в своем саду. Ортанс все смотрела в окно с невинностью ребенка, и Наполеону показалось, что нет ничего на свете прекраснее этой наивной юности, лишь первого ее расцвета, когда далекие мечты еще так живо волнуют сознание и заставляют часами сидеть у окна, увлекая в неизведанные дали грез. Она не была для первого консула родной дочерью, но за несколько лет он успел полюбить ее, как родную. Он встретил ее еще совсем маленькой девочкой, пытающейся научить его танцевать вальс, громкой непоседой, носящейся повсюду со своей маленькой собачкой. Теперь же Бонапарт с удивлением понял, что место прежней девочки заняла уже полностью сформировавшаяся девушка, и что он сам в прошлом году одобрил ее брак со своим братом Луи. «Остановись мгновенье, ты прекрасно!» — вспомнилось первому консулу, и ему вдруг показалось, что если бы время и впрямь остановилось, то оно бы застало его самым счастливым человеком на земле. Внезапно раздался громкий взрыв, будто кто-то стрелял из пушки совсем рядом. На улице вспыхнуло пламя, и карету тряхнуло, из-за чего Ортанс повалилась на пол, пачкая свое прекрасное платье. Жозефина тут же кинулась к дочери, помогая ей подняться. Бонапарту показалось, что взрыв его оглушил. Он нагрянул настолько внезапно, что застал первого консула врасплох. Какое-то время Наполеон просто сидел, вцепившись мертвой хваткой в сиденье кареты. Он беспокойно огляделся, пытаясь установить, что произошло. Сознание поглотил непонятный багрово-гневный туман, мешающий мыслить рационально. Разум первого консула перебирал всевозможные причины взрыва, идеи рождались в его мозгу с неимоверной скоростью, а потом непонятное наваждение ушло на второй план, и он с ноги открыл дверцу кареты, выскакивая на улицу. Дым и огонь — первое, что бросилось ему в глаза. Ноги первого консула будто стали ватными и не хотели делать и шагу вперед, пока он не заставил себя идти. Дома и люди исчезли за непроницаемой дымовой стеной, пока Наполеон медленно шел к толпе зевак, обступивших что-то. Издалека он мог разглядеть лишь догорающие щепки разбросанные по мощеной дороге, но, приблизившись, первый консул почувствовал, как внутри у него все похолодело. На дороге лежала девушка с широко раскрытыми глазами. Ее спутанные волосы слиплись и покраснели от крови. Стеклянные карие глаза, чей взгляд навсегда застыл, устремленный на ночное небо, были мертвенно бесчувственны. Приоткрытые бледные губы, казалось, замерли в предсмертном стоне, так и не успев издать ни звука. На ее щеках засохла дорожная грязь вперемежку с ссадинами, нижняя губа и вовсе была разбита, а в уголке рта чернела запекшаяся кровь. Выражение ее лица было наивно удивленным, будто она вопрошала у собравшейся толпы: «Зачем вы со мной это сделали?» Однако шумная толпа невежественно игнорировала этот немой вопрос, переговариваясь между собой. Кто-то разгребал сырые доски, под которыми лежал еще один труп — лошадиный. Гора досок и два трупа — вот и все, что осталось от повозки. Люди качали головами и продолжали расчищать дорогу. После времен террора для них не существовало жутких зрелищ, а смерть стала частью повседневности. Наполеон видел много ранений за свой военный опыт, но созерцать вспоротый осколком девичий живот у него не было сил. Под трупом девушки образовалась густая багровая лужа, в которой отражались дома, люди и небо. Тело невинной жертвы, распростертое на мостовой, на той самой дороге, по которой первый консул выбрал ехать в тот вечер. Он сам не понимал охватившего его ужаса и пытался отыскать в лицах прохожих похожие эмоции, чтобы убедиться, что с ним все в порядке. Но люди хмурились, качали головами и уходили, уступая место точно таким же зевакам, полным леденящего душу безразличия. Еще какое-то время Наполеон смотрел на труп, не зная, как действовать и что говорить. Наконец он холодно спросил: — Где полиция? — Уже здесь, гражданин первый консул! — бодро ответил ему подоспевший офицер. —Разгоните толпу и разберитесь, что здесь произошло, — спокойно сказал Наполеон и бросил последний взгляд на тело девушки. «Зачем вы со мной это сделали?» — безмолвно спросила она. Первый консул направился к своей карете. Наполеон прекрасно понимал, что на месте незнакомки должен был оказаться он сам, что это он должен был сейчас лежать на грязной дороге в собственной крови с вывороченными наружу кишками и смотреть невидящим взглядом на ночное небо. А рядом с ним, быть может, лежали бы и Ортанс с Жозефиной, похороненные под грудой щепок. На мгновенье его сознание нарисовало эту картину, и Наполеон почувствовал, как к горлу подступает тошнота. — Что там произошло? — спросила Жозефина, когда Бонапарт вновь занял свое место в карете. — Что-то взорвалось, — отмахнулся он. Жозефина нахмурилась. — Ну уж нет, отвечай как есть! — воскликнула она. — Это был заговор? Твоей жизни что-то угрожало? Когда она произнесла последнюю фразу, Наполеон заметил, как в ее глазах заблестели слезы. Его жена была бледна, как полотно, то ли из-за блеклого света фонаря, то ли из-за того, что была до смерти напугана. Наполеон лишь покачал головой и крепко сжал ее руку. — Я ничего не знаю, — тихо сказал он. — Полиция со всем разбирается. Они оба понимали, что это было не так, оба знали, что в этот вечер первый консул должен был умереть, но говорить об этом было жутко и неправильно. — Нам нужно вернуться обратно, — сказала Жозефина. — Ни в коем случае, — возразил Наполеон. — Мы поедем сегодня в оперу и прослушаем ее от начала до конца. Все должны видеть, что первый консул цел и невредим.***
— То есть вы утверждаете, что заговор был устроен роялистами? — спокойно спросил Наполеон. Со дня взрыва «адской машины» прошло несколько месяцев, и вот вновь перед ним стоял министр полиции с докладом о новом, удачно раскрытом заговоре. — Да, гражданин первый консул, но будьте спокойны, теперь вашей жизни ничто не угрожает, — ответил Фуше. — Мне стала известна любопытная подробность этого дела… Бонапарт откинулся на спинку кресла и выжидающе посмотрел на министра полиции, на чьем лице заиграла лисья улыбка. — Так не тяните, говорите же! — Роялисты дожидались приезда некого принца, который должен был бы взойти на французский престол, — тихо сказал Фуше. — В семье Бурбонов столько принцев, что я не удивлен, — усмехнулся Бонапарт. — Они могли посадить на трон любого, разницы в них нет. Так к чему вы все это мне говорите? — Видите ли, гражданин первый консул, личность этого принца установлена. Все улики указывают на Луи Антуана Энгиенского, внука принца Конде, который сейчас находиться в Эттенхейме, недалеко от французской границы… Наполеон напрягся, сверля взглядом лукавого министра, который говорил обо всем слишком спокойно и уверенно. — И что же вы предлагаете? — спросил Наполеон. — Заговорщики не могут остаться безнаказанными, гражданин первый консул. Вам решать, как мы поступим с герцогом Энгиенским. — Отдайте дело Талейрану, он лучше меня знает, как наказать герцога, чтобы это не представляло особой угрозы внешней политике, — решительно сказал Наполеон. — Но мы должны сделать это так, чтобы это был хороший урок для любых заговорщиков, чтобы они знали, что их ждет при малейшей попытке покушения на мою жизнь! — Будет сделано, гражданин первый консул, — кивнул Фуше. — Мы также можем обсудить меры предосторожности… — Меры предосторожности?! — воскликнул Наполеон. — Имея настолько отлаженную сеть из сотни шпионов, зная все, что происходит во Франции и за ее пределами, вы говорите мне, что этого недостаточно? Что еще мне нужно, чтобы покидать свой дом в спокойствии? Отослать шпионов на небеса, чтобы разведать замыслы высшего существа? Я и так каждый раз езжу по новым и новым дорогам Парижа в одно и то же место, я знаю уже все закоулки этого города. Я устал от этого! Мне казалось, что роялисты успокоились, но якобинцы тоже не дремлют. Этому нужно положить конец! Бонапарт встал из-за стола и повернулся спиной к собеседнику, устремив взгляд в окно. Руки его были крепко сжаты в замок за спиной, до белых костяшек пальцев — Я все понимаю, гражданин первый консул, мы над этим работаем, — начал объяснять Фуше. — Так работайте, — прошептал Наполеон, чуть повернув голову вправо, так, что Фуше заметил, как гневно сверкнули его глаза.***
Супружеская спальня была окутана мягким ночным мраком, сквозь который едва-едва пробивался бледный свет луны, намереваясь очертить неясный мужской силуэт, в задумчивости застывший перед окном. Лунный свет скрашивал лицо мужчины меланхоличным холодом, печально скользя по складкам его лба и плотно сжатым губам, намеревался пролить серебро на рельеф ключиц и забраться под расшнурованный ворот рубашки. От порывов легкого ветра занавески подрагивали, а листва за окном тихо перешептывалась на своем, непонятном человеку языке. Издалека силуэт мужчины напоминал картинку из какого-то легкого романа, изображающую главного героя, поставленного перед тяжелым выбором. Так выглядела его тень на фоне окна — лишь линия призрачного сияния очерчивала голову и плечи, делая невидимыми ни его подозрительную сутулость, ни руки, сжатые сзади в плотный замок. В таком положении застала мужа Жозефина. Она неслышно проскользнула в комнату, подобно кошке, и зажгла свечи. Пространство спальни тут же заиграло живыми красками, но Наполеон оставался неподвижным. Тогда Жозефина приблизилась к нему и мягко положила руки на плечи мужа. На это действие Бонапарт ответил тяжелым вздохом, но к жене не повернулся. — Я знаю, какой ты отдал приказ, — прошептала Жозефина. Наполеон молчал, но Жозефина знала, что на лице его не играет победная улыбка, да и глаза не блестят от триумфального восторга, на который он так рассчитывал. — Этого ведь еще можно избежать, — вновь подала голос Жозефина, но Наполеон ее перебил. — Я не отступлюсь от задуманного, — резко сказал он. — Слишком поздно, другого выхода нет. — Выход есть всегда, Бонапарт! Как это глупо, что ты будешь корить себя за смерть невиновного человека до конца своих дней из-за никому не нужной гордости! Ее пальчики сжались на его плечах, от чего на ткани рубашки образовались грубоватые складки. Наполеон ничего не ответил. Жозефине показалось, что он совсем ее не слушает, и она в отчаянии уперлась лбом в его широкую спину, жалобно всхлипнув. Она чувствовала, как равномерно бьется сердце ее мужа. Удар за ударом, в своем привычном темпе, как будто сейчас из-за него, где-то совсем недалеко от Тюильри, не остановится навек другое, такое же храброе сердце. — Он виновен, — наконец сказал Наполеон, отчего Жозефина вздрогнула. Первый консул медленно развернулся к ней, перехватывая ее запястья и крепко их сжимая, так что его лицо оказалось безумно близко ее лицу, Жозефине даже показалось, что еще немного, и Бонапарт ее поцелует. Но он медлил. Холодным взглядом он впился в ее глаза, пытаясь что-то разглядеть в них, но, похоже, безуспешно. — Ты ведь хорошо его знала, верно? — прошептал Наполеон прямо ей в губы. — Поэтому защищаешь? Жозефина опустила взгляд, помотав головой. Ее волосы разметались по плечам в беспорядке. — Даже если бы это происходило с незнакомым мне человеком, я бы поступила так же, — призналась она и вновь осмелилась взглянуть на мужа. Он скривил губы и выпустил ее руки из своей хватки, отстранившись. — Что ж тебе так хочется всех защищать? — пробормотал он. — Я понимаю, что прежде ты водила дружбу со многими нынешними роялистами, что было вполне естественно для твоего положения. Но это в прошлом, Жозефина. Ты понимаешь, что мы с тобой могли быть мертвы? Понимаешь?! Наполеон громко ударил кулаком по подоконнику, забыв о всяком контроле эмоций. — Так накажи виновных! — вскричала Жозефина. — Виновный сейчас стоит спиной ко рву замка Венсен и ожидает исполнения приговора! — прорычал Наполеон. — Все уже решено, Жозефина, ты ничего не исправишь. — Но это… убийство… — прошептала она, оседая на пол. — Ты даже не выслушал его… — Нечего его слушать, заговорщики много наплести могут, а толку в этом? — скучающе сказал Наполеон. — Эта казнь разрушит миф о божественной природе королевской власти и покажет всему миру, что прошлому нет возврата. Жозефина не решалась говорить. Она лишь рассеянно поглаживала дрожащими руками подол платья, едва касаясь пальцами пола. Наполеон старался на нее не смотреть. Ее ссутуленная фигура придавала ситуации особый уровень драматичности, пережить который первый консул был уже не в состоянии. Он лишь делал вид пугающего равнодушия, в то время как мысли его неистово вопили, грозясь разорвать черепную коробку на части. Они вопили о несправедливости, языками пламени выплевывали выдержки из трудов Руссо и дословно цитировали справочник по римскому праву, но Наполеон упорно делал вид, что не слышит криков своей совести. Политика не знала слова «совесть», но слово «выгода» было ей слишком хорошо знакомо. Наполеон отвернулся от своей жены, чтобы она ни в коем случае, даже в неясных полутонах ночного мрака не смогла разглядеть его искаженного сожалением лица. Она, как и все в Европе, должна была видеть в нем лишь уверенного в себе правителя, который наверняка знает, зачем поступает так или иначе. Справедливого правителя, который карает виновных. Неколебимого правителя, чьи решения никогда не оспариваются. Видела ли Жозефина его таким? Или же для нее он был просто чудовищем, вздумавшим расправиться с ее давним знакомым? Наполеон не хотел думать об этом, но мысли его неизменно обращались к мужчине на краю рва, в легкой рубашке на холодом ветру, со связанными руками и гордо поднятой головой, что с достоинством взирал на своих палачей. Мужчине, который по несчастью родился Бурбоном, а теперь вынужден был расплачиваться своей кровью за деяния родни. Утром Наполеону скажут, что герцог изъявил желание лично командовать расстрелом, но ему не разрешили. Тогда он равнодушно принял этот отказ, сказав лишь: «Как больно умирать от рук французов!» Промозглый ветер, восемь ружей направленных на обнаженную грудь, что так равномерно вздымается, вдыхая последние крупицы воздуха. Кажется, Наполеон видел это наяву. Смелый взгляд, устремленный на своих убийц и вымученная улыбка на обветренных губах. Растрепанные волосы, липнущие к лицу от порывов ветра. А в далеком Эттенхейме герцога ждет молодая невеста, ждет самая настоящая жизнь, так просто от него ускользающая. Простые человеческие радости, мелкие взлеты и падения, приевшиеся трудности эмиграции и незыблемое счастье семейной жизни — последнее, на что только может надеяться человек, потерявший все. Впереди — восемь ружей и хмурое лицо Савари, готового вот-вот отдать приказ, сзади — свежевырытая могила, чтобы спрятать в ней еще не остывшее тело, то самое тело, что стоит сейчас на холодном ветру, чья грудь так ревностно вздымается, не представляя насколько скоро совершит свой последний вздох. Мгновение и впрямь останавливается, запечатлевая вгрызающуюся в память картину. Если первый консул принял решение, обратной дороги нет. — Огонь! — скомандовал Савари. — Цельтесь в сердце! — одновременно с ним выкрикнул герцог. Чтобы наверняка, чтобы не пришлось добивать. Воздух сотряс громкий выстрел, ноги герцога подкосились, и он глухо упал в вырытую яму. Солдаты молча опустили ружья, приказ был приведен в исполнение. Может, герцог лежал точно так же, как и та девушка на мостовой, безвольно раскинув руки. С запекшейся кровью, чернеющей в уголке его рта и слипшимися кровавыми волосами. Быть может, и его стеклянный взгляд был по наивному устремлен в бесконечные ночные небеса и вопрошал у могильщика, пришедшего засыпать его тело землей: «Зачем вы со мной это сделали?»***
Золотые пчелы на красном бархате, празднично украшенный тронный зал, золотой венец, опоясывающий его голову. Когда умирает один монарх, на смену ему приходит новый, таков неизменный закон жизни. Трон редко пустует, даже когда газеты кричат во всеуслышание, что он пуст. Это было бы слишком просто, так не бывает. Яркий свет сочится сквозь витражи Нотр-Дама, пока бывший первый консул созерцает собравшуюся в соборе публику. На него устремлены сотни глаз, и еще тысячи — поджидают его за пределами собора. Здесь члены его семьи, его старые друзья и братья по оружию, Папа Римский и прекрасная Жозефина, что стоит перед ним на коленях, сложа руки в молитвенном жесте. Казалось, вся жизнь в Париже замерла, в предвкушении задержав дыхание и наблюдая за действиями амбициозного корсиканца. По дорогам не ездили экипажи, не работали продуктовые лавки, не слышно было криков, лишь восторженный шепот: «Он коронуется!» Хорошо ли это было или плохо для Франции — никто не знал. Страна с трудом избавилась от одной короны, чтобы уже через двадцать лет с интересом примерять другую — ту, которую она сама себе избрала. Народ был охвачен непонятным восторгом — чем-то граничащим между радостью и благоговейным ужасом. Старики качали головами, юноши весело напевали Марсельезу, а один молодой немецкий композитор в порыве гнева рвал титульный лист своей новой симфонии, нарекая ее «Героической». Что ж, заставлять публику ждать невежливо с его стороны. В его руках блеснула корона, высоко поднятая, так, чтобы все могли как следует ее рассмотреть, чтобы все поняли, что он коронует себя сам. Он смотрит на нее, некогда непозволительно далекую и желанную, а ныне невероятно близкую и доступную, а потом устремляет решительный взгляд вперед. Золото переливается в лучах солнца, пробивающихся сквозь витражи Нотр-Дама, а в следующее мгновение Наполеон чувствует, как это самое золото блаженно касается его волос. Никогда еще императорская корона не казалась ему настолько легкой.