***
Моравия была на редкость неприветливой под конец осени. Всю ночь бушевала вьюга, бросая в лица измученных солдат охапки колючих снежных хлопьев. Она то поднималась высоко над макушками старых елей, неистово взвизгивая, то стремительно падала в ноги, волоча вдоль череды истоптанных сапог змеящуюся поземку. Настолько она была капризна, настолько невыносима, что даже русское командование приказало устроить привал раньше положенного срока. Александр сидел у камина, пытаясь согреть озябшие руки. Весь день он провел в карете, созерцая мелькающие за окном ровные ряды лохматых сосен и непрекращающийся снегопад. Порою деревья, подобно сорнякам выстилали низкорослыми образованиями заснеженные обрывы, лицезря которые, Александр чувствовал, как у него захватывает дух. Холодные ручьи и небольшие речки текли в снежных расщелинах, пробиваясь меж деревьев и унося с собой по течению острые обломки проломанного ими льда. Казалось, будто и не вода это вовсе бежала, унося с собой льдины, а серебристая ртуть, отравляющая будущее шагавшей по моравским лесам армии. После неистовой пурги наличие камина в захудалом домишке, найденном лично для императора, было настоящей роскошью. Согревшийся Александр все никак не мог отойти от огня и все сидел у камина, будто прикованный, чувствуя, как его клонит в сон. Вдруг в дверь кто-то настойчиво постучал. «Кого принесла нелегкая?..» — подумалось Александру, но он крикнул: — Войдите! Дверь в избу отворилась, и на пороге показались двое молодых людей, в одном из которых император Всероссийский узнал своего адъютанта. На другом же был мундир офицера наполеоновской армии. — Добрый вечер, Ваше Величество! — бойко поприветствовал Александра адъютант. — У месье офицера к вам письмо от… — юноша замялся, а француз, воспользовавшись его замешательством, протараторил: — У меня к вам послание от императора Наполеона, Ваше Величество. Француз тут же протянул Александру конверт и замер на пороге, ожидая дальнейших действий русского императора. Александр задумчиво покрутил в руках конверт, разглядывая надпись на нем: «Императору Александру…» Почерк показался ему немного небрежным, будто его хозяин редко заботился о его разборчивости, но в случае необходимости старался выводить буквы как можно более понятными. — Благодарю, господа, — сказал Романов по-французски. — Можете идти. Офицеры откланялись и поспешили оставить императора в одиночестве. Он же, недолго думая, вскрыл конверт и принялся читать. Первым, что бросилось Александру в глаза в письме от его врага, было вежливое «Сир» в самом начале послания. — «Сир»! — рассмеялся Александр. — Будто он сам не назвал себя императором! Романов слишком привык к тому, что прочие правители, да и он сам, обращались друг к другу в письмах не иначе как «государь брат мой», чтобы подчеркнуть свою принадлежность к великим мира сего. Непонятное «сир» в начале письма Бонапарта Александр мог бы отнести к обращению верного подданного к царю, а не монарха к себе равному. Чем дальше читал Романов письмо Наполеона, тем радостней становилось у него на душе. Изливаясь в восхищении и комплиментах, Бонапарт аккуратно просил Александра… о перемирии. — Похоже, наша победа при Шёнграбене оказалась для них славным уроком, — торжествующе пробормотал Александр. Как мало ему было нужно для того, чтобы великий и ужасный Буонапарте унижался перед ним, прося пощады! Как легко досталась Александру эта победа! И что же, неужели он остановится прямо сейчас, будучи на самой вершине своего торжества? Не доведет начатое до конца? Романов мечтательно представил, как побеждает Наполеона в генеральном сражении и как вся Европа вздыхает с облегчением, славя военный гений русского императора, как его имя, очерченное бессмертным ореолом, вписывают на страницы истории и чтят на протяжении многих столетий. Лишь ему, Александру, предначертано усмирить корсиканское чудовище, изнуряющее Европу отвратительной революцией и войнами. Александр вновь взглянул на листок, сжимаемый им в руке, и тут же сел за письменный стол, окуная перо в чернильницу. Пусть же Буонапарте знает, что никогда не стать ему равным правящим монархам и никогда не быть признанным ими. Пусть же помнит свое место. Свой ответ на послание Наполеона он начал так: «Главе французского правительства…»***
— Буонапарте дважды просил о перемирии! — повторил Александр уже в пятый раз за вечер, оглядывая собравшееся в небольшой гостиной общество. Император Франц смотрел на него с понимаем, и в лице этого молчаливого союзника молодой Романов находил незаменимую поддержку. Генерал Вейротер кивал со знанием дела, и даже Константин бросал в сторону главнокомандующего союзными войсками неодобрительный взгляды. Кутузов же сидел у камина и лишь качал головой, чем безумно раздражал русского императора. — Ваше Величество, помните, что мы потеряли армию генерала Мака, — сурово сказал он. — У нас достаточно людей! — не унимался Александр. — Мы явно превосходим французов по численности, что ж нам сидеть сложа руки? Мы одержали победу при Шенграбене, мы разбили Мюрата при Вишау, вы сами видели, как легко нам это удалось! — Это и подозрительно, — задумчиво произнес Кутузов. «И почему же я не сместил этого старика!» — подумал Александр. В голову закрались непрошенные воспоминания последнего ужина с отцом: Кутозов, лениво откинувшийся на спинку стула и ослабивший удавку шейного платка, покойный император Павел, затеявший с генералом оживленную беседу, и громко смеющаяся графиня Пален. Так и сейчас некая леность не покидала движений главнокомандующего, который не то что был против затеянного сражения, он был против даже обсуждений планов на возможное предприятие. — У нас выгодное положение, — настойчиво продолжил Александр. — Французы совсем близко и их настолько мало, что сражение кончится к обеду, так не будем же с ним тянуть! — А что мешает вам терпеливо дождаться прусской армии? — задал новый вопрос главнокомандующий. — Она почти готова, мы никуда не торопимся. — К чему нам прусская армия, если нам итак хватает людей? Или вы вовсе хотите стереть французов с лица земли?! — вспылил Александр. — Французов нужно не бить, а ловить! — вдруг подал голос император Франц. Кутузов ничего не ответил.***
Поздней осенью в Моравии темнело рано. Ближе к пяти вечера глубокая ночь легла на вершины обросших еловым лесом гор, на небосводе загорелись мириады звезд, проливая бледно-молочный свет на заснеженные дороги. Ночь стала по-зимнему холодной, безжалостной. Мелкие пруды, пронзающие лесную чащу схватились тонкой коркой льда и блестели сквозь ночной туман. Наполеон знал, где находится лагерь союзных войск. Он специально освободил для них наиболее выгодное на первый взгляд расположение и потому с кривой усмешкой то и дело подносил к глазам подзорную трубу, всматриваясь в гладь Праценских высот. Пусть противник считает себя победителем до поры до времени. Предстоящее сражение вызывало в груди императора французов необъяснимое ликование. Он с наслаждением поддавался неопытному Александру в мелких стычках между союзниками и небольшими отрядами французов, чтобы русским императором овладел обманчивый азарт победителя. Наполеон поддавался ему, как ребенку в игре в шахматы, чтобы в одночасье проучить и отобрать победу себе. Огни лагеря русских и австрийцев упорно горели на горизонте, ничего не происходило. Наполеон опустил подзорную трубу, все еще всматриваясь в расплывающиеся огни. «Завтра», — подумал он. — «Завтра я заставлю их считаться с Францией.» Он развернулся и направился к своим войскам, что устроились небольшими группами вокруг пылающих костров, по-зимнему кутаясь в шинели. Повсюду слышались оживленные разговоры солдат, громкий смех и тихое пение. Какой-то ветеран задумчиво курил трубку, выпуская изо рта клубы густого дыма, что, поднимаясь к небесам, смешивался с ночным туманом. Наполеон подошел к костру, у которого собрались усатые ветераны, вглядываясь в лицо курящего. — Робер, верно? — спросил он у солдата. Тот оторвался от своей трубки, поднимая на императора удивленный взгляд, и произнес: — Да, ваше величество. — Помню, в битве у пирамид ты был тяжело ранен, — продолжил Наполеон. — Как сейчас твоя нога? Не тревожит старой раной? Робер и вовсе позабыл о своей трубке. Глаза его восхищенно заблестели, и он сказал: — Нет, ваше величество! Лишь иногда зимними вечерами дает о себе знать, но там ничего серьезного. — В Египте ты сражался, как лев. Я рад, что старая рана тебе не мешает, и ты будешь участвовать в завтрашней битве, — ответил Наполеон, отчего на лице ветерана расцвела гордая улыбка. — Скажи-ка мне, Робер, как зовут солдата, что сидит у соседнего костра и так громко смеется? — Этот? — Робер указал трубкой на смеющегося. — Жан Дюпон из Бретани. Он вчера получил письмо от больной матери, которая уже выздоравливает, и поэтому рад, как ребенок. Наполеон благодарно кивнул и устремился к соседнему костру. Солдаты при виде него притихли. — Здравствуй, Жан Дюпон, — обратился император к солдату, который тут же побледнел от удивления. — Ну, как твоей матери — лучше теперь? Выздоравливает? Глубоко удивленный Дюпон лишь открыл рот, пытаясь произнести хотя бы что-то в ответ. Он тут же оживленно закивал, и к нему вернулся дар речи: — Да, ваше величество, ей уже гораздо лучше, — бодро сказал он, шумно дыша от волнения. — Что ж, я рад, — усмехнулся Наполеон. — Завтра нам предстоит одержать победу над русскими и австрийцами, наберись сил перед боем. Наполеон наградил собравшихся солдат решительным взглядом и хотел было уйти, но споткнулся о невидимую в темноте корягу, с трудом удержав равновесие. Жан Дюпон тут же оказался рядом, придержав императора за локоть. — Эй вы, зажгли бы факелы, ни зги не видно! — сказал он своим товарищам и тут же, в качестве примера, зажег свой. — Идемте, ваше величество, я вас проведу! Солдаты встрепенулись и последовали примеру Дюпона, вставая и присоединяясь к императору. Процессия из десяти солдат, держащих факелы, во главе с императором устремилась в сторону его палатки. Наполеон вовсе не просил их его сопровождать, одного Дюпона с источником света ему бы вполне хватило, но останавливать воодушевленных солдат он не решился. Завидев издалека этот странный отряд, другие солдаты тоже повскакивали с мест, зажигая свои факела. Тысячи огней в одночасье вспыхнули во французском лагере, чтобы осветить путь императору. Наполеон заворожено наблюдал за этим действом, вглядываясь в улыбающиеся лица своих бойцов, а они, ловя его взгляд, громогласно кричали: — Vive l`Empereur!!!***
Утро выдалось на редкость туманным. Александр не заметил его наступления, которое можно было опознать лишь по чуть светлеющей расплывчатой кромке горизонта. План Вейротера никак не могли вразумительно перевести на русский язык, и Александр все хотел лично проконтролировать, чтобы действия союзной армии были предельно точны. По правде говоря, он вообще сомневался в том, что ему удастся уснуть и потому даже перевод плана сражения показался императору достойным оправданием для его бессонницы. То ли настоящей ее причиной было его необъяснимое волнение и страх перед неизвестностью, то ли подсознание Александра не прекращало рисовать картины его триумфа над Наполеоном, наполняя сердце царя поистине детской радостью… Словом, он слишком ярко переживал разрывающие его эмоции от предстоящей битвы, но был твердо уверен в своей победе. Ближе к семи утра всем генералам союзной армии были выданы подробные инструкции, и молодой император Всероссийский занял свое место чуть поодаль построенных колонн солдат. Он восседал на белом коне, сжимая в левой руке подзорную трубу, чтобы лучше видеть ход битвы. Морозный ветер терзал его щеки, и пальцы, сжимающие металл трубы, покраснели, но Александр не обращал на холод никакого внимания, потому что услышал первые выстрелы, раздавшиеся со стороны французов. Туман был слишком густым, поэтому все, что мог делать русский император для того, чтобы знать, что происходит — прислушиваться. Однако грохот пушек, таких далеких от него, оглушал, взрываясь где-то на уровне барабанных перепонок и скатываясь непонятным рокотом по горлу в грудь. Послышались первые крики наступающих, первые стоны раненных, как постепенно нарастающая увертюра громогласной симфонии смерти. Александр все ждал, когда рассеется туман. Он знал, что уже в это время силы союзных армий громят правый фланг противника — по отдаленным крикам и по первым донесения адъютанта он мог быть уверенным в том, что дело продвигалось хорошо. Минуты обернулись для него часами, и в то самое туманное утро он вновь встретился лицом к лицу с изворотливым ожиданием, напрягающим каждый мускул его тела, обостряющим и зрение, и слух. Как тяжко он переживал его, когда был слеп! Как губительно оно было для царя в мгновения его неведения! Постепенно туман все же рассеивался, и Александр издалека мог разглядеть, что битва начинала разгораться. Он настороженно вглядывался в действо, развернувшееся на правом фланге противника. Французы медленно отступали, порою отстреливаясь. «Сейчас, сейчас наши повернут вправо и ударят по основным силам!» — в нетерпении думал Александр, но вдруг на правом фланге численность противника будто бы увеличилась, и теперь французы не отступали, а продолжали наносить ответные удары с еще большим упорством. — Что это?! — вырвалось у русского императора. — Даву прибыл с подкреплением, — ответили ему. Его догадка подтвердилась, а это значило, что корпус Даву задержит союзные колонны на правом фланге, и им не удастся повернуться к основным силам французов. «Кстати, о них…» — обеспокоенно подумал Александр, переведя подзорную трубу на центр поля. Ему казалось, что он видит сон, относящейся к разряду тех самых кошмаров, после которых люди просыпаются с ошалелым выражением лица и в холодном поту. Тех самых кошмаров, от которых и спустя много лет вздрагивают, пытаясь унять предательскую дрожь в руках и чувство собственной беспомощности перед велением судьбы. Из-за стены тумана, казавшейся прежде Александру невероятно плотной, а теперь приобретшей почти фатиновую прозрачность, показались новые колонны солдат, облаченных во французский мундир. Призраки, покидающие царство Аида, тысячи, десятки тысяч, прежде невидимых, попросту несуществовавших, с ружьями на плечах, синхронно маршировали, покидая свою туманную обитель. Над их головами, вздымаемые порывали ледяного ноябрьского ветра, возвышались революционные триколоры, возвещающие об их верности своим нравам, о кровожадности и нетерпимости к сеньорам, покушающимся на их свободу. Пехота двигалась к союзному центру, к Праценским высотам, в то время как основные силы союзников были брошены на правый фланг. Александр метался из стороны в сторону на своей лошади, не понимая, что теперь делать. Он все еще свято надеялся на военный гений Кутузова, который, ближе к одиннадцати утра не придумал ничего лучше, чем отступить, будучи уже не в силах удерживать напор французов. — Пошлите к нему Багратиона! — не унимался Александр. — Он и сам занят, Ваше Величество, — горестно ответил ему адъютант. — Вам нужно уходить отсюда, здесь становится небезопасно. — Куда я уйду?! — вскричал Александр, не веря своим глазам. По бугристой мерзлой земле вновь и снова ударяли ядра пушек, теперь поле расплывалось в тумане, создаваемом множеством выстрелов. Сквозь этот дым император Александр мог разглядеть фигуры своих солдат, из последних сил сжимающих в окровавленных руках штыки. Он видел, как они вздрагивают, рассеянно разглядывая расползающиеся красные пятна на груди и как ноги их подкашиваются, роняя бесчувственные тела на землю. Уши Александра отказывались воспринимать торжествующие звуки французских маршей. Они приглушенно звучали на задворках его сознания, как из-под воды, трубили, радостно вскрикивали, в то время, как русский император задавался одним единственным вопросом: неужели барабанная дробь так сотрясает его тело, или это сердце его так колотится? Музыка, которая вдохновляла армию Наполеона на подвиги, отзывалась в его груди тяжким реквиемом, и чем ближе она звучала, тем больше Александр чувствовал свое бессилие перед происходящим. Что он мог сделать теперь, такой далекий и незримый для своих людей? Схватить русское знамя и в отчаянии броситься в гущу сражения, чтобы мотивировать солдат стоять до конца? Такая мысль показалась Александру просто смешной. В груди его что-то ныло и скреблось, пока он наблюдал за отступлением своих войск. В одно мгновение русскому императору вспомнились все тщеславные мечты, согревающие его в прежние промозглые вечера. Перед глазами проносились пригрезившиеся образы его вожделенного триумфа над Наполеоном, его бессмертная слава и уважение в глазах прежнего врага. Как наивно, как глупо. Симфония битвы достигала кульминации. Земля покрывалась бездыханными телами солдат, гусары валились с перепуганных лошадей, а те, почувствовав свободу от ноши, галопом неслись прочь от выстрелов и взрывов. В этом простом стремлении животных скрыться Александр разглядел одну простую истину — для любых живых существ война была чем-то противоестественным. Ему казалось, что французы заполнили собой все пространство поля сражения. Симфония близилась к репризе — великий князь Константин выдвинулся во главе резерва, чтобы отвоевать Праценские высоты. «А вдруг у него получится?» — с надеждой подумал Александр. Вдруг в обозреваемом им пространстве, что открывалось в линзе подзорной трубы, мелькнула как будто знакомая русскому императору фигура. Сперва он не придал ей должного значения, но потом почему-то специально направил трубу на нее, почувствовав, как сердце его ухнуло куда-то вниз от неожиданности. Александру много раз рассказывали про эту нелепую двууголку, без которой император французов не появлялся на полях сражений и про его серый походный сюртук, который вроде и был неприметным, на Наполеоне сидел как неизменная деталь его военного гардероба, и потому обрел чуть ли не равную полководцу популярность. Быть может, Бонапарт и не восседал на лошади с уверенностью гусара, зато наверняка приковывал взгляды тысячей своих подчиненных. И теперь, зная, что на него смотрят, что ему внимают и что его победа вот-вот отгремит, он улыбался лишь уголками губ, не переставая отдавать приказы. Он продолжал хмуриться, будто был чем-то недоволен, и это не укрылось от глаз Александра, который тут же понял, что Наполеон попросту не хотел, чтобы его солдаты расслаблялись раньше времени. Строгим взглядом этот кровопийца, этот корсиканский выскочка охватывал поле битвы. Такой взгляд свойственен шахматисту, закачивающему удачную партию — полный самодостаточного торжества, властный. И Александр решил, что разыгравшееся сражение при Аустрелице для Бонапарта — не более чем шахматная партия, а люди, в нем участвующие — лишь фигуры, разбросанные по черно-белым клеткам. Себя же Александр сравнивал с беспомощным королем, искусно вырезанным из дерева и за время игры ни разу не покидавшим положенной ему клетки. И вот ему поставят мат за бездействие, за пренебрежение советам Кутузова и за его мальчишескую гордость. Русский император не помнил, как долго он рассматривал Бонапарта, окруженного свитой, и что при этом испытывал. Александр всем сердцем ненавидел этого человека, всего лишь за несколько часов втоптавшего его достоинство в грязь, ненавидел этот суровый взгляд и глупую двууголку, и сюртук, и чертову его армию тоже ненавидел. Ненависть разливалась жидким, неимоверно горячим металлом по венам, но он почему-то продолжал смотреть на своего врага, пока тот вдруг не посмотрел на русского императора в ответ. От неожиданности Александр чуть не выронил подзорную трубу. Ему не хотелось, чтобы хоть одна живая душа узнала о том, что он в приступе отчаяния засмотрелся на собственного врага, забыв счет времени, а тем более не хотел, чтобы об этом узнал сам Наполеон. Романов почувствовал, что его руки дрожат и разумно приписал к причинам этой дрожи морозный ветер, донимавший его на протяжении всего сражения. Оценив расстояние от него до расположения свиты Бонапарта, Александр пришел к выводу, что император французов ни за что не смог бы его разглядеть. На душе одним камнем стало меньше, и Романов тут же забыл о Бонапарте, наблюдая за последней атакой русских войск. Несмотря на безнадежность своего положения, Александр словно рассчитывал на какое-то чудо, на благосклонность судьбы, которая позволит ему одолеть Наполеона раз и навсегда. Словно горстка людей, возглавляемых великим князем, была способна подействовать на продвижение битвы, исход которой был уже предрешен. Александр с болью в сердце всматривался в серьезные лица солдат, на чьих плечах помимо ружей теперь еще лежала последняя надежда их императора. Но попытка русских атаковать предполагаемо захлебнулась. «Вот, сейчас время финала симфонии!» — подумалось Александру, и он усмехнулся. А потом ему стало мало этой скупой усмешки, и он начал тихо посмеиваться со своей остроумной метафоры. «Симфония «Наполеон опять побеждает», достойное название!» И смех Александра стал еще громче, как будто его отчаяние сменилось приступом непонятной радости, будто это не его только что обвели вокруг пальца, как мальчишку. Теперь это был не смех, а неистовый гогот, вырывавшийся из его горла и не стремившийся прекращаться. Приближенные императора стояли в стороне, обеспокоенно поглядывая на своего государя, который захлебывался от приступов истерического смеха. Наполеоновские марши разрывали его мозг на маленькие кусочки, к финалу симфонии примешался грохот пушек, неистовое лошадиное ржание и стоны раненных солдат. Казалось, своими телами и кровью они заняли каждый чертов дюйм поля, а воздухе не было ни одного чистого звука, без примесей их криков. Перед глазами Александра проносились сотни лиц. Солдаты с оторванными конечностями, выпотрошенными животами, пулями во лбах. Императору казалось, что еще на долгое время всюду ему будет чудиться стойкий, ни с чем не сравнимый запах крови, смешанный с порохом и спиртом. Казалось, этот запах ударял прямо в мозг, мешая спокойно мыслить, вызывал головокружение, сравнимое лишь с опьянением и отравлял, отравлял и топтал здравый смысл. Тысячи трупов, раскиданных по полю в неестественных позах, так, чтобы было видно, что это смерть овладела ими, а не усталость. Ах, если бы время можно было повернуть вспять! Если все это была лишь жестокая игра его воображения! Александр настолько обезумел, что ему подумалось, что все происходящее — жестокая ложь, и что его солдаты, все до одного, вдруг дружно поднимутся, стряхивая с шинелей грязь, и посмеются с разыгранного ими спектакля. Но как встанет тот малец, у которого оторвало обе ноги? А этот, у которого вместо живота кровавое месиво?.. Русский император не помнил, кто помог ему слезть с лошади и как его усадили в экипаж, намеревавшийся увезти царя прочь от свершившейся трагедии, будто ребенка, для глаз которого подобное зрелище было бы слишком жестоким. Александр лишь помнил, что в карете он уже не смеялся, и щеки его были почему-то влажными. Он касался лица ледяными ладонями, пытаясь стереть эту мерзкую влагу, но она вновь и вновь появлялась перед глазами, мешая созерцать опустевший военный лагерь, по которому везли царя. Краем глаза он все же смог разглядеть носилки, на которых лежали в бессознательном состоянии солдаты разных возрастов, истерзанные, искалеченные и явно предпочитавшие скорую смерть таким мучениям. Симфония отгремела последние такты в молчании военного лагеря союзников. Если бы он не был так тщеславен… Если бы он не был так глуп… Великие мира сего не имеют права на ошибку. Ошибающийся несет ответственность, что неподъемным грузом вины обрушивается на его плечи, всю свою жизнь. Лишь от него зависит, как будет доставлен сей крест на Голгофу его бытия, и насколько тяжела станет эта ноша. Быть может, настолько, что ее не дотащишь и до подножия горы?.. Александр почувствовал, как его совсем отяжелевшие от бессонницы веки смыкаются, и, чтобы хотя бы на несколько часов избавить себя от гнетущего чувства вины, император поддался искушению Морфея. Однако и в мире грез его преследовала смерть. Александра одолел беспокойный болезненный сон, в котором он бродил среди рядов однообразных могил, тянущихся на тысячи и тысячи миль вперед. Бесконечные клетки шахматного поля, почему-то отмеченные крестами. Их столько, что голова невольно начинает кружиться, они врезаются в память, устилая собой, быть может, целый мир, равнодушно упираются в горизонт, но и не думают кончаться. Он хочет возложить цветы на эти в могилы, как последнюю крупицу благодарности, в которой уже нет никакого смысла. Но разве хватит этого несчастного букета, что он так бережно сжимает в руке, на столько мертвецов?..