***
Было поразительно тихо, настолько тихо, что члены императорской свиты могли расслышать, как ветер завывает в далеких верхушках сосен. Утро выдалось пасмурным и таким же ледяным, как и предыдущий день, только снег уже не шел. Лошади тяжело ступали по плохо протоптанным дорогам, рискуя наступить на части тел убитых, которых за ночь успела присыпать пурга. Это была странная привычка — после сражения бродить по опустевшему полю, разглядывая павших, как будто подобная прогулка могла подарить бодрствующей монаршей душе желанный покой. Наполеон всегда смотрел на погибших, независимо от того, была ли то зима, когда из-за снега невозможно было толком разглядеть закоченевшие скривленные фигуры, или же лето, когда под палящим солнцем поднимался такой трупный смрад, что кружилась голова. Эта привычка скорее была очередным напоминанием ему о том, что смерть не такая и далекая, какой может на первый взгляд показаться. Наполеон видел не одно поле после развернувшейся битвы, с юных лет он привык к виду трупов и потому зрелища, пугавшие или же вызывавшие отвращение у любого человека со здоровой психикой, воспринимались императором французов крайне равнодушно. Он не помнил, когда впервые в жизни увидел мертвое тело. Быть может, еще мальчишкой на Корсике, когда Летиция зачем-то притащила его на похороны престарелого соседа, который никогда не разрешал мальчишкам рвать яблоки с его высокой яблони? Маленький Наполеоне тогда не сразу понял, что старик больше не будет ругаться и кричать, не сразу осознал, что означает это странное слово «смерть». Ребенком воспринимать ее было легче. Она казалось ему слишком сложной, непонятной, ведь не могло же вдруг так случиться, что его бы не стало! И от этой мысли он будто и не верил, что смерть существует. Быть может, пора детства и была для него единственным жизненным промежутком, когда он вовсе не задумывался о конце, но с возрастом неясный силуэт, облаченный в черную робу с низким капюшоном, вырисовывался в его сознании все отчетливее. Костлявые руки тянулись к студенту Бриеннского училища, грозясь сомкнуться тугим замком на его шее, но юный Бонапарт ее не боялся. Мысли о самоубийстве преследовали его денно и нощно, кружили голову, заставляя забывать о тяжестях одиночества, о гнетущей бедности и непосильном бремени содержания многодетной семьи. Тогдашний юный мечтатель, закрывшийся в своей каморке на чердаке, в изношенной одежде, худой от преследовавшего его голода, читал книги одну за другой, будто духовная пища была способна заменить ему настоящую. Он читал о великих героях прошлого, об огромных империях, ныне давно погибших, о бессмертной славе и об идеях гигантов философии и, отложив очередной фолиант в сторону, с разочарованием вновь и вновь все больше убеждался в своем одиночестве. Рассеянным взглядом изучал он потрескавшиеся стены своей ничтожной комнатушки, кусая сухие губы и горько усмехаясь. Его товарищи по службе вечерами веселились, знакомились с юными дамами, но смог бы он отдаваться веселью с такой же беззаботностью, если ему то и дело приходилось прятать руки за пазуху сюртука, чтобы никто не заметил, что у него порваны перчатки? Да и стали бы эти отпрыски старого французского дворянства водить дружбу с корсиканцем, в речах которого все еще слишком явно слышался итальянский акцент? Однако никакие перипетии судьбы не могли заставить его наложить на себя руки, несмотря на многие часы размышлений об этом. Возмужавший Бонапарт не раз вспоминал о том, что в противном случае искусного Гете можно было бы обвинить в гибели еще одного юноши, вдохновившегося его сентиментальным романом, если б в молодости обиженному на мир, и в особенности на французов, корсиканцу не хватило ума взять себя в руки. Одним мгновеньем мимо него пронеслась юность, облаченная в королевский мундир лейтенанта артиллерии, затем — трехцветный кушак капитана республики и сотни мертвых на каждом его шагу. Головы, отскакивающие от блестящего лезвия гильотины, товарищи, крестьяне и горожане, восстававшие против революции и убитые им же. Им же, молодым капитаном артиллерии, распластаны по мостовой в беспорядке, выронив свое ничтожное оружие — вилы и косы из ослабших рук. Как подавить такое восстание, как возродить славу Тулона, которой все так завидовали? О, Наполеон прекрасно знал, как. Прекрасно помнил ночь тринадцатого вандемьера, направленные на толпу пушки и смешанные чувства, разрывающие его грудь. Перед ним — те же самые французы, но он с ними по разные стороны баррикад. Перед ним — такие же люди, как и он, из плоти и крови, с семьями и возлюбленными, но они выступают против республики. Политика не терпит подобных беспорядков. Артиллерийский капитан всматривается в их озлобленные лица, вслушивается в голоса, бранящие директорию. Он и сам не в восторге от посредственностей, возглавляющих правительство, но твердо убежден, что уж лучше они, чем король. Капитан Бонапарт жмурится, наполняя легкие горьковатым воздухом с примесью дыма и пороха, до скрипа смыкает зубы и сжимает кулаки. Командир всегда знает, что нужно делать, правда на его стороне. Он видел уже слишком много мертвых, чтобы содрогнуться от мысли об очередном убийстве. Он открывает глаза, любуясь дрожащими огнями факелов и черными небесами, распростершимися над Парижем. Артиллерийский капитан набирает в грудь побольше воздуха и командует: «Огонь!» — Что за бойня, и без всякой пользы! — раздраженно бросил маршал Ней, поравнявшись с императором. От неожиданности Наполеон вздрогнул, вынырнув из омута воспоминаний, и бросил рассеянный взгляд на своего маршала. Ней выглядел уставшим. Наверняка стоны раненых не давали ему спать всю ночь — под его серыми глазами залегли болезненные тени, да и лицо явно осунулось, приобретя вид бледный и измученный. Несмотря на все признаки усталости, на лошади Ней держался поразительно бодро, словно Наполеону стоило только приказать — и он тут же устремился бы в многочасовой путь через всю Европу. Эта мысль вызвала у императора мягкую улыбку, которая тут же исчезла с его лица, едва появившись. — Ты прав, злой рок не пощадил ни одну из сторон, — сухо сказал Наполеон, поджимая губы. — Хотя мне казалось, что победа близка. — Сражение — лишь часть войны, — мудро заметил маршал, — а ее исход мы еще успеем решить, да будет на то воля фортуны. Наполеон сдержанно кивнул и вновь перевел взгляд на сугробы. «Бойня», другого названия произошедшему на ум просто не приходило, Ней верно подметил. Иначе как еще можно было объяснить такое количество мертвых тел на квадратный метр? Бонапарт скользил взглядом по торчащим из снега конечностям, пока не наткнулся на поразительно знакомое лицо, полное необъяснимого спокойствия, свойственного мертвецам. Прошедшая морозная ночь исказила его черты до неузнаваемости, кожа головы посинела, глаза и щеки впали, но Наполеон с ужасом узнал этого солдата. — Жан Дюпон из Бретани… — еле слышно пробормотал император. — Вы что-то сказали, сир? — переспросил Ней. Наполеон не услышал его, уставившись на лицо недавнего знакомого. Ведь это он первым зажег свой факел в ночь перед Аустерлицем, чтобы проводить своего императора до палатки, ведь это благодаря нему весь военный лагерь очнулся от оцепенения, и тысячи огней загорелись как по волшебству посреди ночи под радостные крики солдат. — Как зовут того солдата, что сидит у соседнего костра и так громко смеется? — Жан Дюпон из Бретани. Он вчера получил письмо от больной матери, которая уже выздоравливает, и поэтому рад, как ребенок. И куда же делась пресловутая улыбка и восторженный блеск его молодых глаз, с которым он смотрел на своего императора? Как же он был непохож на самого себя без здорового румянца на щеках… — Нам нужно устроится на зимние квартиры, — холодно сказал Наполеон, вновь поворачиваясь к Нею, только бы не смотреть на безжизненное лицо Дюпона. — Из-за распутицы на дорогах придется ждать весны, чтобы одержать победу над русскими. — Да, сир. Но где же мы обоснуемся? — Думаю, Варшава будет подходящим вариантом, — сказал Наполеон и развернул свою лошадь, устремляясь к бивуакам.***
Розы и лилии, вплетающиеся своими стеблями в шелк светлых волос, устало ложащиеся нежными лепестками на склоненную девичью голову, подобно короне, должны были показаться праздному зрителю неприметными, слишком простыми для бала таких масштабов. Однако смотрелись они так гармонично, так нарочито невинно, оттеняя проницательную лазурь печальных глаз, что от их молчаливой обладательницы невозможно было оторвать взгляд. Белое платье исчезало среди череды пестрых нарядов светских львиц, грозясь навсегда раствориться, бесследно пропасть, так и не оставив надежды увидеть его вновь. Скромно, непримечательно, но в то же время так ярко мелькала среди кружащихся пар эта стройная фигурка, будто для нее не существовало ни бального зала, ни собравшихся гостей, будто ноги ее не касались начищенного до блеска паркета, а ступали по самим небесам, будто за спиной ее вот-вот должны были вырасти крылья. Наполеон смотрел на нее, не отрываясь, сам не замечая, как эта совсем еще девочка сумела так ловко завладеть его вниманием, ничего при этом не предпринимая. Впервые он увидел ее, стоящую среди толпы, что окружила дорогу, по которой император французов ехал в Варшаву. Почему-то ему показалось, что она сильно выделялась из общей массы людей, и он шепнул адъютанту, чтобы ее привели к нему. Бонапарт наблюдал за ней, пробивающейся сквозь толпу и голодным взглядом ловил блеск ясных синих глаз, когда наконец она приблизилась к его карете. На морозе она выглядела по-особенному прекрасно с беспорядочными прядями волос, выбивающихся из-под капюшона ее накидки и с легким румянцем, которым мороз наградил ее до этого бледные щеки. Наполеон сам не помнил, как в его карете оказался букет цветов, но совсем скоро этот самый букет был подарен молчаливой незнакомке, которая следила за каждым движением императора, не скрывая своего восхищения. — Я многого не прошу, скажите лишь, как вас зовут! — восторженно воскликнул Наполеон. Ему показалось, что на лице красавицы промелькнула тень сомнения, и огонек незабудковых глаз на мгновенье потух, но она опомнилась, нацепив на лицо ободряющую улыбку, и тихо произнесла: — Мария Валевская, Ваше Величество. «Мария!» — думал Наполеон, следя за ней, кружащейся в вихре вальса. За ней, совсем юной и невинной, женой старого графа. Как мог этот ангел, эта призрачная нимфа, сосредоточившая в себе все прелести света принадлежать какому-то старику? Как мог злой рок так обойтись с нею? Наполеон восхищался и негодовал, в открытую смотрел на нее, не боясь осуждения собравшегося общества, а потом приблизился к Валевской. Императору сперва показалось, что полячка испугалась его, потому что при виде него она замерла и посмотрела на него таким робким взглядом, что ему невольно стало ее жаль. Он мягко улыбнулся ей, протянув руку ладонью вверх, и озвучил свой итак понятный жест: — Не желает ли графиня подарить мне эту кадриль? Наполеон заметил, что девушку терзают сомнения. Она оглядывалась то на своего мужа, то на императора, не решаясь ни на отказ, ни на согласие, пока сам граф Валевский не кивнул ей, разрешая станцевать с Наполеоном. И тогда маленькая ручка, обтянутая тонкой тканью перчатки боязливо коснулась императорской ладони, вверяя ему себя на один лишь танец, но не обещая большего. Он аккуратно сжал ладонь юной графини, чуть поглаживая ее большим пальцем, со всей нежностью, на которую был способен и повел свою спутницу на середину бального зала, ни на мгновение не отрывая от нее своего пылкого взгляда. Как же он был восхищен ее натуральной, ни с чем не сравнимой, стыдливостью. То не была наигранная стыдливость Жозефины, так странно смотрящаяся на лице женщины ее возраста, нет, графиня Валевская сияла изнутри той самой добродетелью, которой Наполеон уже многие годы ни у кого не видел. На протяжении всего танца она боялась поднять на него взгляд, а если и встречалась с ним глазами, то быстро отводила взор, что заставляло императора смотреть на нее постоянно, чтобы восхищенно ловить незабудки ее глаз, как самое настоящее сокровище. Он сам не заметил, как танец подошел к концу. Казалось, вот он, так уверенно ведет прекрасную нимфу по блестящему паркету, но нет, она уже приседает перед ним в почтительном реверансе и благодарит за кадриль. Он не успел даже договориться с ней о предстоящей встрече, как она вновь оказалась подле своего мужа, нравственная и недоступная. И тогда Наполеон решил, что она во что бы то ни стало должна принадлежать ему. Возвращаясь после бала в карете, ложась спать и чувствуя кожей холод своей постели, Наполеон все думал о непокорных незабудковых глазах, что своим холодом разожгли в его груди прежде забытое пламя. В мыслях его вновь и вновь всплывала ее фигура, пересекающая бальный зал, цветы в ее волосах и маленькая ручка, ложащаяся в его ладонь. Нет, Наполеон определенно не мог спать. Он встал с постели и подошел к окну, пытаясь разглядеть в темноте ночи замолкшую улицу, на которой расположился его временный дом в Варшаве. Созерцание спящего города дарило его душе лишь поверхностное спокойствие, ведь он твердо знал, что влюблен в юную графиню до безумия. Долго ли продлилось бы это его увлечение, много ли страданий принесло бы… Он не хотел об этом думать. Гений стратегии, военный и на поле сражения, и в жизни, он привык действовать наверняка, и поэтому в следующее же мгновенье он сел за стол и написал лаконичную записку графине, в которой ясно дал ей понять, что она вскружила ему голову. Утром он отправил генерала Коленкура с этой запиской и букетом цветов к Валевским, по опыту зная, что императору французов ни одна женщина была не в силах отказать. Однако графиня Валевская отличалась от других. На его письмо она ничего не ответила, и поэтому император французов послал следующее, но в этот раз вместо цветов приложил к посланию коробочку с золотыми серьгами. Каково было его возмущение, когда серьги в тот же вечер вернулись к нему! — Что она себе позволяет, Арман! — кричал Наполеон, расхаживая по гостиной. — Как смеет так пренебрегать моим вниманием! Генерал Коленкур так и замер в дверях, не успев переступить порога комнаты. На него тут же обрушился шквал императорского негодования, хотя сам генерал не был ни в чем виноват. Он сильнее сжал в руке едва снятую с головы двууголку и мысленно пообещал себе, что поможет своему императору сменить гнев на милость. — Она замужняя женщина, сир, — тихо напомнил Наполеону Коленкур. — Кого это вообще когда-либо останавливало?! — тут же возразил император. — Кого из тех женщин, которым вы прежде передавали мои записки и которых приводили ко мне в Тюильри? Саму императрицу это не остановило!.. Вдруг он замолчал и резко повернулся к Коленкуру. Генерал мог поклясться, что в глазах Бонапарта мелькнуло нечто сродни давней боли, но император поспешил отвести взгляд, бросив: — Проходите же, что ж вы в дверях застыли, генерал? — Конечно, Ваше Величество, — пробормотал Коленкур. Он осторожно прошел вглубь комнаты, не решаясь приближаться к императору, который, казалось, вовсе его не замечал, погруженный в свои мысли. Арман де Коленкур давно знал императора Франции. Ему довелось служить еще первому консулу, будучи его адъютантом в битве при Маренго. Со времен второй итальянской компании они с Наполеоном были почти неразлучны, и Арман давно привык к капризам своего государя. Даже дурной характер Наполеона не мешал Коленкуру восхищаться им и быть глубоко ему верным. Арман понимал, что если Наполеон вновь прикажет ему явиться к Валевским, он непременно явится. Прикажет передать послание — с покорностью передаст, даже при осознании полной безнадежности подобных действий. И потому он спокойно ожидал, пока император Франции вновь обратит на него свое внимание. — Арман, — наконец сказал Наполеон, — прошу вас, попросите графиню явиться ко мне. Коленкур поднял изумленный взгляд на императора, который лишь хмурил брови, сцепив руки за спиной в привычном жесте, и был полон той самой решительности, против которой никто никогда смел выступать. — Но, Ваше Величество… — хотел было возразить Коленкур. — Я не прошу о многом! — прервал его Наполеон. — Мы лишь встретимся с Ее Сиятельством, и на этом все. В самом деле, неужели ей сложно просто отвечать на мои письма? Неужели сложно принимать подарки? Коленкур сжал зубы, опустив взгляд. Если бы он так просто пришел в дом к Валевским и с порога заявил, что император Наполеон ожидает графиню для разговора тет-а-тет, честь графини была бы определенно запятнана, да и император не остался бы без лишнего внимания и косых взглядов, что всюду бы преследовали его. — Вы сделаете это для меня, генерал Коленкур? — с нажимом спросил Наполеон. Арман медленно склонил голову в вежливом поклоне и произнес: — Я приложу все усилия, чтобы графиня навестила вас, Ваше Величество.***
Французского генерала приняли бы в любом варшавском доме с почетом и старались бы наверняка угодить ему, чтобы тот замолвил о таком-то семействе словечко перед Его Величеством и чтобы подарил польскому дворянству хотя бы призрачную надежду на возрождение их разделенной между разными державами родины. Эти надежды немного пугали Коленкура, но ему ничего не оставалось, кроме как подчиниться воле императора и прийти на вечер к Валевским, где его встретили с искренним радушием. Генерал с готовностью поддерживал светскую беседу и пытался придать лицу наиболее беззаботный вид, чтобы потом, в конце вечера, шепнуть прекрасной графине на ухо приглашение Его Величества и спокойно покинуть графский дом с чувством выполненного долга. Как ни странно, в доме собралось много гостей, и потому к их приходу был приготовлен изысканный ужин, чего Коленкур никак не мог ожидать. Однако в какой-то момент все присутствовавшие на вечере куда-то исчезли. То ли граф позвал гостей в библиотеку показать какие-то новые книги, то ли предлог его был несколько иным, тем не менее, Арману показалось, что их с юной графиней оставили наедине намеренно. За окном успело потемнеть, и силуэт Марии на фоне потрескивающего камина выглядел до безумия одиноким. Она молча сидела за столом, уставившись в пустую тарелку, а лицо ее не выражало никаких эмоций. Даже в моменты застолья в собственном доме графиня не выглядела расслабленной. Спина ее была поразительно прямой, будто Валевская проглотила шпагу, руки покорно легли на колени. Арману даже показалось, что перед ним сидит не женщина, а восковая статуя, которая от жара камина вот-вот расплачется. — Ваше Сиятельство, — обратился он к полячке. — Почему вы не отвечали на письма Его Величества и не принимали его подарков? Графиня медленно подняла на него взгляд, и Коленкур заметил, что в ее бездонных глазах заблестели печальные звездочки. — Передайте Его Величеству мои искренние извинения, — тихо сказала Валевская. — Я постыдилась принимать столь дорогие подарки. Мне очень жаль, что я обидела Его Величество. Ее взгляд вновь приковался к тарелке. Эта женщина показалась Коленкуру оплотом добродетели. Ее скромность и учтивость в общении с едва знакомым мужчиной не шли ни в какое сравнение с кокетством дам французского двора. Арману вдруг стало совестно за то, о чем он собирался ее попросить. — Ваше Сиятельство, — вновь сказал он. — Не хотели бы вы лично извиниться перед императором? Он будет ожидать вас завтра в девятом часу в своем варшавском доме. Если вы согласитесь, я все устрою так, что вы пройдете туда незамеченной. Я вас проведу… — Я согласна, — произнесла Мария. Арман замолчал, не в силах верить своим ушам. Несколько секунд он лишь сверлил взглядом бесстрастное лицо графини, которая вовсе на него не смотрела, а потом нерешительно переспросил: — Повторите… что вы сказали? — Что я согласна, — незабудковые глаза встретились с глазами Армана. — Что вас так удивляет, сударь? Разве вы не хотели меня уговорить? Коленкур глухо кашлянул в кулак. Что-то не так было с этими польскими вельможами, что-то они явно замышляли, но Арман все не мог понять, при чем тут была графиня Валевская. С чего вдруг она так резко согласилась на приглашение императора после стольких отказов? И почему старый граф оставил свою жену наедине с французским генералом? — Да, Ваше Сиятельство, — ответил Арман. — Но я не ожидал, что вы примите приглашение. Могу ли я спросить, что стало причиной вашего столь внезапного согласия? Мария вновь грустно улыбнулась. — Что ж, если вы так хотите знать, то я отвечу, — сказала она. — Для меня на этом свете нет ничего дороже моей любимой Польши. Наблюдать за тем, как она погибает, растерзанная монархами других государств, невыносимо. Только ваш император способен помочь ей, способен возродить ее из пепла, и именно поэтому я хочу с ним встретиться. Такой ответ вас утроит? Все это было сказано таким обреченно спокойным тоном, что генерал Коленкур почувствовал, как его разумом овладевает леденящий ужас. Эти старики, представлявшие польское дворянство, придумали для венценосного Марса жуткую жертву, понадеявшись на его влияние! А что же чувствовала бедная графиня, которая, Арман был готов поклясться, успела начитаться английских и немецких газет, где императора изображали настоящим чудовищем? — Устроит, мадам, — хрипло ответил генерал, пытаясь отыскать в ее лице что-то помимо всепоглощающей тоски. — Завтра я буду ждать вас у черного входа в половине девятого… — В этом нет нужды, — сказала графиня, еще больше удивив Армана. — Если вы хотите меня провести, то можете подъезжать экипажем и к парадному входу. «Все польское дворянство знает!» — пронеслось в голове у Коленкура, но он ответил лишь: — Как Вашему Сиятельству будет угодно.***
Наполеон восхищенно смотрел на женщину, стоявшую перед ним; на женщину, ответа которой он так долго дожидался; женщину, которая в силу то ли своей гордости, то ли нравственности, не стремилась бросаться в распростертые императорские объятия. И теперь графиня Валевская стояла перед ним в простом небесно-голубом платье, чуть склонив голову в дань уважения, а он смотрел на нее и не мог налюбоваться. — Графиня Валевская, — наконец произнес он. — Вы пришли. — Как я могла отказать императору Франции, Ваше Величество? — тихо ответила она, не поднимая взгляда. — Однако сперва вы явно отказывали, — усмехнулся Бонапарт, приближаясь к ней. — Все потому, что я верна своему мужу, Ваше Величество. Наполеон подошел к ней почти вплотную и теперь смог заметить нездоровую бледность лица, которая выдавала страх графини перед ним. Первым его порывом было в ужасе отшатнуться, но Бонапарт сделал над собой усилие и продолжил смотреть на юную женщину, пытаясь понять, почему она явилась к нему, если вся дрожит от страха? — Верны мужу? — тихо переспросил Наполеон. — Так что же вы тогда делаете здесь, со мной? Он осторожно поднес ладонь к ее лицу и коснулся подбородка, заставив графиню поднять на него взгляд обреченных синих глаз. — Потому что я не могла отказать Вашему Величеству, — прошептала Мария. Голос ее предательски дрогнул, и она поджала губы. — Потому что только вы способны помочь моей бедной Польше… Наполеон в изумлении отдернул руку и нахмурился. Ему не хотелось еще больше пугать бедняжку, но сам факт того, что она его боялась и говорила о политике, был чем-то в корне неправильным. — О чем вы говорите? — спросил он. — Немедленно объяснитесь! — Ваше Величество, — тихо повторила Мария. — Моя страна растерзана соседними державами на части. Она гибнет под гнетом безжалостных монархов, но вы способны даровать ей независимость. Сейчас нет никого, кто бы был сильнее вас. Прошу вас, Ваше Величество! — графиня схватила императора за руку и припала к ней горячими губами. — Сделайте Польшу независимой! Пообещайте мне, и я буду вашей, вашей без остатка! — Мария, — прошептал Наполеон, сжав обе ее ладони в своих руках. Она вновь взглянула на него, как на вершителя судеб, как на грозное божество войны, способное ей помочь. В ее взгляде император Франции заметил удивление от того, что он назвал ее по имени, остатки постепенно растворяющегося страха и непонятный намек на благоговение перед ним. Губы ее были слегка приоткрыты, брови печально приподняты. Казалось, она ожидала жестокого вердикта, что растопчет ее гордость, едва слетев с губ императора. — Вы просите такую малость, прекрасная Мария, — мягко сказал Наполеон, улыбнувшись уголками губ. — Что вам Польша? Я целый мир брошу к вашим ногам, если вы только согласитесь быть моей! Позвольте только быть рядом с вами, позвольте целовать ваши нежные руки и вести с вами бесконечные беседы, ибо никакие слова не в силах выразить того чувства, которое я к вам испытываю! И теперь уже он коснулся губами тыльной стороны ее маленьких ладошек, тем самым вызвав у графини удивленный вздох. — Ваше Величество, — еле слышно проговорила графиня Валевская. — Мне не нужен мир, мне нужна лишь воскресшая Польша…***
Февраль в Варшаве пролетел незаметно, так, будто он был лишь мигом между сражением при Прейсиш-Эйлау и первыми днями сладострастной весны, которую Наполеон встречал в своих покоях, обнимая гордую полячку. Ему стоило лишь немного подождать, прежде чем графиня Валевская привыкла к его присутствию в своей жизни. Это было сложно — Наполеон чертовски не любил ждать, но наблюдать за тем, как скромная графиня осторожно раскрывается перед ним, подобно весеннему тюльпану, было слишком интересно. В какой-то момент вуаль ее недоступности окончательно спала, и миф о ее священной неприкосновенности исчез. Сначала Наполеону показалось это восхитительным, когда нечто до некоторых пор невозможное вдруг становится таким доступным; но потом, насладившись несколькими неделями призрачного счастья, император Франции с горестью признался себе, что единственной интересной вещью в графине была лишь оболочка ее неприкосновенности. Да, она все еще была прекрасна, все еще восхищала Бонапарта своим ни с чем не сравнимым патриотизмом и окрыляющей молодостью, от которых он был без ума; настолько без ума, что слухи об его увлечении совсем скоро достигли Парижа, и императрица Жозефина, преисполненная ревности, грозилась лично приехать в Варшаву. Однако по истечении весны, когда военная кампания против русских возобновилась, Наполеон даже рад был вновь вернуться в родные бивуаки. С Валевской он провел множество незабываемых вечеров, и она, похоже, совсем скоро вовсе стала забывать о своей Польше в его присутствии, полностью увлеченная лишь грозным императором. Наполеон знал, что ему всегда удавалось производить впечатление на женщин, и графине Валевской не суждено было стать исключением, это был лишь вопрос времени. И потому он считал ее влюбленность в него чем-то вроде своей очередной победы в любовном сражении. Графиня не хотела его отпускать, просила задержаться в Варшаве подольше. Она совсем не понимала войны, лишь горестно вздыхала и качала головой, упрямо твердя, что нет ничего хорошего в том, что столько людей умирает из-за политических споров. Помимо этого она безумно боялась за жизнь императора. — Пообещайте мне, что вы будете невредимы, что вы вернетесь, — шептала она Наполеону, когда провожала его, садящегося в экипаж. — Милая моя Мария, как же я могу не вернуться, если в Варшаве меня ожидает столь прекрасная женщина, которая так меня любит? — отшучивался он. — Пообещайте мне… — Дорогая, любезная Мария… обещаю. Еще какое-то время он внимательно всматривался в ее лицо, чье выражение было преисполнено горести, будто пытался запечатлеть в памяти каждую черту, так стремительно ворвавшуюся в его сердце. Гордая, непокорная полячка не хотела его отпускать. От этого на душе у императора было и радостно, и печально. В последний раз он коснулся губами ее приоткрытых мягких губ, словно этот невесомый поцелуй был способен отдалить совсем скорую разлуку. Но Наполеон об этой разлуке не скорбел. Там, за врезающимся в бескрайние равнины горизонтом и косматыми верхушками гор его ожидала другая женщина. И имя ей было Война.***
Карета беспощадно тарахтела, проезжая по мощеным дорогам маленького городка, расположенного в Восточной Пруссии. За окном мелькали аккуратные домики с красной черепичной крышей, невысокие деревья, дарящие желанную тень в жаркий июньский полдень, и удивленные прохожие, косившиеся на императорский экипаж с нескрываемым любопытством. Всем было известно о победе Наполеона при Фридланде, и теперь Европа ожидала дальнейшего развития событий, затаив дыхание. Сам же виновник всего переполоха устало раскинулся на мягком сиденье, не мечтая в том миг ни о чем другом, кроме сытного обеда и теплой постели. Дорога успела изрядно измотать Наполеона. На коленях у Бонапарта лежала немного помятая карта Европы, по которой он отслеживал свое передвижение, и потому ему было прекрасно известно, что город, по улицам которого ехал императорский экипаж, назывался Тильзитом. Насколько императору было известно, один из его адъютантов заранее успел присмотреть для государя наиболее подходящий дом, поэтому Наполеон с нетерпением дожидался момента, когда учтивый дворецкий наконец проводит его в предвосхищаемые покои. Дом был скромным по меркам блистательного Парижа, но императора, не питавшего особой любви к роскоши, вполне устраивал. В нем было несколько просторных комнат, небольшой зал для проведения балов, и миловидный сад со скромным фонтанчиком. Вымотанный дорогой, Наполеон не успел по достоинству оценить своего временного пристанища, предпочтя немедленно отобедать в своих комнатах, где все уже было приготовлено к его приезду. Садясь за стол, сервированный на скорую руку, Наполеон нехотя признался себе, что успел соскучиться по степенному образу жизни, которое вело дворянство, по непринужденным беседам и легкости обхождения, о которых любой офицер забывал на полях сражений. Бонапарт, недолго думая, принялся за трапезу, велев слугам ни в коем случае его не беспокоить, однако спустя пару минут после отданного им приказа, в дверь настойчиво постучали. — Я же просил не беспокоить меня! — раздраженно крикнул Наполеон, едва успев промокнуть губы салфеткой. — Прошу прощения, Ваше Величество, однако дело неотложное! — заявил с порога запыхавшийся Коленкур. Наполеон смерил его недовольным взглядом и с пренебрежением бросил салфетку на стол. Арман был еще более уставшим, чем император. От его порядком запачканного мундира, пахло лошадью, с которой он, кажется, не слазил последние несколько дней, на высоком лбу блестели капельки пота, которые он поспешил стереть рукавом, пока пытался отдышаться. — Докладывайте, раз уж явились ко мне, — приказал Наполеон. — Ваше Величество, — вновь повторил Коленкур, сгорая от нетерпения сообщить важную новость. — Император Александр просит вас заключить мир с Российской империей.