***
— Вы пришли, Александр Павлович! Вы пришли! — раздался звонкий голос Николя, когда русский император переступил порог семейной столовой. Комната была освещена множеством свечей, установленных на ярусах люстры и на трезубцах канделябров, что расположились в середине стола, накрытого согласно всем правилам императорского этикета. Казалось бы, кроме лакеев да няни Мишеля никто из посторонних не мог стать свидетелем этого ужина, но статус августейшей семьи чопорно требовал придерживаться всех мыслимых и немыслимых правил. Александр приветствовал всех по очереди: императрицу-мать Марию Федоровну, пораженную и в то же время обрадованную его присутствием; Константина, успевшего изрядно заскучать на семейном застолье; Николя и Мишеля, для которых визит старшего брата был сродни празднику; и, наконец, своих сестер — Екатерину и Анну. Затем взгляд его задержался на Лизе, скромно сидящей возле императрицы. На ней было совсем простое платье, не идущее ни в какое сравнение с теми, что она надевала на балы, без излишних кружев и жемчугов. Волосы ее были собраны на затылке в простой пучок, больше из-за практичности, чем из-за красоты и шея ее была совершенно голой, без ожерелий и подвесок. В этом образе императрица показалась Александру такой земной и утонченно женственной, что он невольно залюбовался ею, застатой врасплох его неожиданным вторжением. Она смотрела на него, как и все, собравшиеся в столовой, а он все не решался отвести взгляд, будто в ее глазах было что-то проникновенное и глубокое, способное исцелить его от головной боли. Мария Федоровна тут же засуетилась, чтобы слуги поставили на стол еще один прибор — никто не ожидал, что император все-таки придет. Сам же Александр отвлекся от своей жены и, улыбнувшись стараниям матери, занял свое место подле нее, стараясь завязать беседу на отвлеченную тему, ибо политика успела настолько ему приесться, что любое ее упоминание было способно вызвать у него приступ тошноты. Однако Мария Федоровна была иного мнения. — Вот смотрю я на тебя, Александр, и сердце обливается кровью, — тяжело вздохнула она. — Что в мире творится! — И не говорите, маменька, — согласился император, стараясь придать лицу наиболее беспечный вид. — Наша работа с внешней политикой не будет напрасной, будьте покойны. К столу подали графин красного вина, черную икру, котлеты с золотистой корочкой, ароматный пар которых мягким облаком поднимался к потолку, и множество всевозможных закусок. Разглядывая кушанья, Александр внезапно ощутил, что был чертовски голоден. Со всей этой чередой прошений и послов он вовсе позабыл, когда ел в последний раз, и поэтому не преминул позаботиться о наполняемости свой тарелки, пока Мария Федоровна продолжала: — Да как тут успокоишься, когда Мари бежит от французов! Как тут успокоишься, господи помилуй! Руки Александра, сжимающие нож с вилкой так и замерли в воздухе, не успев даже коснуться котлеты. Он же просто молился о том, чтобы никто за ужином не заводил тему политики! Чтобы никто не тормошил и так незаживающую рану! Тем не менее, лицо его не теряло приветливого выражения, и под настороженным взглядом Лизы он все же принялся за еду, мягко сказав матери: — Не переживайте вы так! Буонапарте не чудовище, в конце концов, он предложил Мари выдать паспорт образовавшегося Рейнского союза, чтобы она могла вернуться в Веймар. Ей ничего не угрожает… Ему казалось, что эта деталь должны была успокоить Марию Федоровну, но он, похоже, лишь разжег едва зачинавшееся пламя ее возмущения. — Еще какое чудовище! — воскликнула она. — Выдать паспорт Мари все равно, что обзавестись ценным заложником. Она не должна никак взаимодействовать с этим корсиканцем! Напиши ей, чтобы она сейчас же приехала в Петербург! Пока этот оплот зла, эта революционная язва не заживет или наши воины не вырвут ее с корнем, не бывать миру в Европе, souviens-toi de ma parole! Александр осторожно пригубил вино, которым до этого некоторое время играл, изящно сжимая пальцами хрупкую ножку бокала, и бросил короткий взгляд в сторону Николая и Михаила, которые, позабыв о своих забавах за столом, слушали Марию Федоровну с приоткрытыми ртами. — Je dois admettre que vous avez toujours raison, maman, — разумно рассудил император, ставя бокал на стол. — Жизнь в Европе ныне вообще представляет огромную опасность. Однако я все же считаю, что вы слегка преувеличиваете эту угрозу. Бонапарт довольно благосклонен к герцогу Саксен-Веймарскому. Удовлетворение, сперва расцветшее на лице императрицы-матери, вновь сменилось тихим, но от этого не менее страшным гневом. — Да откуда же мы, мой дорогой сын, будем знать, что может прийти в голову людям без веры и закона? — всплеснула руками она. — Ведь ты помнишь это ужасное убийство последнего наследника рода Конде? Absolument scandaleux! Пока Александр медлил, с тревогой вспоминая дни первого года своего правления, переговоры с Францией и скандал с герцогом Энгиенским, Константин, наконец оживший, ответил матери вместо старшего брата, пряча усмешку в салфетке: — Ах, маменька, ежели бы вы и впрямь считали французов людьми без веры и закона, вы бы не использовали их языка для выражения своих мыслей! Александр, которого это замечание вытянуло из омута беспокойных воспоминаний, бросил на Константина ошарашенный взгляд и еле заметно покачал головой, безмолвно сообщая ему: «Момент неподходящий». В ответ на этот жест Великий Князь театрально закатил глаза: «Нужно же было хоть как-то скрасить вечер!» — Константин, право, сейчас не до твоих острот! — осадила сына императрица-мать. Тот лишь пожал плечами и как и ни в чем не бывало продолжил свою трапезу. — Дорогая маменька, прошу вас, не волнуйтесь, — произнес Александр, переводя на себя внимание матери. — Я отправлю письмо с просьбой о приезде со следующим же курьером, который отправится в Берлин. Пусть же Мари переждет эту бурю дома.***
Александр рассеянно смотрел на темную ткань балдахина его просторной кровати, чувствуя кожей дыхание женщины, лежавшей возле него. Ее голова покоилась на его груди, прекрасная и почти невесомая, волосы ее в беспорядке разметались на смятых простынях, а маленькая ручка, ослабев во сне, продолжала обнимать возлюбленного. Он совсем на нее не смотрел, но настолько привык к ее присутствию, что мог наперед предугадать любое ее действие. Мог смело сказать, что хмурилась она во сне от того, что ей снилось что-то неприятное, а улыбалась лишь тогда, когда он почти невесомо касался губами ее макушки. Еще она смешно пыхтела, сама того не осознавая каждый раз, когда он пытался высвободиться из ее объятий. Рядом с ней император чувствовал такой покой и умиротворение, такое желание жить, что не хотел, чтобы ночь кончалась, однако от этой редкой идиллии его отвлекали беспорядочные мысли, готовые разорвать на куски черепную коробку. Мыслями он вновь был на полях сражений, вновь взирал на свои войска и от всего сердца молился, чтобы в этот раз победа была за ним. Только слышал ли всемогущий бог, высокомерно взирающий на мир с высоты небес, отчаянные молитвы великого императора, что ничем не отличался от прочих верующих, сжимающих связку четок в дрожащих пальцах? А если слышал, то прислушивался ли? Александр тяжело вздохнул и прикрыл глаза, попытавшись задремать, но сон не шел. Время перевалило глубоко за полночь, предыдущий день изрядно измотал его, но, похоже, Морфей даже не думал сжалиться над ним. Где-то на задворках сознания тиканье часов равномерно сливалось с биением его собственного сердца и казалось таким невыносимым звуком, что император вовсе оставил попытки уснуть. Аккуратно он попытался отодвинуть руку княгини Нарышкиной, боясь ее разбудить, но нежные пальчики сжались на его боку и она прошептала: — Не уходи… Сначала ему показалось, что она шепчет это сквозь сон, но потом она заерзала на его груди, усиливая свои объятия, и повторила чуть громче: — Не оставляй меня… Он тут же замер и сам не заметил, как его рука оказалась в волосах Марии и принялась равномерно гладить княгиню по голове. — Тш-ш, — произнес Александр, оставляя на лбу княгини невесомый поцелуй. — Я никуда не ухожу. — Не сейчас, но потом, — бессвязно отозвалась она. — Не уходи на войну, я сойду с ума от тоски и волнения! Как могла она понять, о чем он думал в тот момент? Как могла догадаться, что за рассуждения его терзали? Александр почувствовал, как зубы его заскрипели, плотно сомкнувшись, и как рука машинально начала наматывать на палец иссиня-черный локон, чтобы хоть чем-то себя занять. — Я буду писать тебе, — ласково ответил он, не придавая этим словам особого смысла. Прозвучало это по-детски неубедительно, но что еще мог он сделать? Император сам был не в восторге от новой войны и всем своим сердцем желал поскорее с нею покончить. — Ах, что эти письма! В них нет ни тепла, ни улыбки. Ты не представляешь себе, как я буду по тебе скучать! — сказала она. «Скучать!..» — эхом отозвалось в голове Александра. Она будет скучать по нему! Значит, она его так сильно любит! Император сам не мог понять, какие чувства вызвало у него это восклицание, ответную любовь ли, или же ликование просто от того, что слышать это было приятно? — Я тоже… буду скучать, — прошептал он ей в макушку, чувствуя, как его губы расползаются в счастливой улыбке. — Пообещай, что будешь писать мне каждый день! — немного капризно сказала она и приподнялась на локтях, чтобы попытаться разглядеть в темноте его уставшее лицо. В бледном освещении лунного света она выглядела спросонья немного нелепо. Ночная рубашка неуклюже съехала с плеч, темные густые волосы спутались и ложились на ее бледные плечи без всякого порядка, подобно той самой ночи, которая застала их в спальне. Александр нежно очертил овал ее лица тыльной стороной ладони, убирая непослушные пряди и нежно поцеловал ее. — Это не ответ! — рассмеялась она ему в губы. — Даже не пытайся меня отвлечь! В темноте она нашла его руку и нежно сплела их пальцы, продолжая томно смотреть в глаза Александра, похожие в ночи на безжизненные туннели. В каждом ее жесте, каждом проскользнувшем взгляде читалась такая всепоглощающая любовь, что Александру почему-то стало не по себе. Он изо всех сил гнал это непонятное ощущение прочь, но оно вновь и вновь возрождалось в его груди, въедаясь в мозг навязчивой мыслью. Император ненавидел ложь. Не только потому, что она противоречила заповедям, но и потому, что изрядно портила ему жизнь, ведь за всей чередой примеряемых им масок он совершенно запутался и не мог различить, что в этом мире было правдой. Где бы он мог отыскать ту самую маску, что придала бы его лицу такое же блаженное выражение, чтобы и его прекрасная любовница почувствовала, что она любима. Он в ужасе осознал, что, похоже, вовсе был не способен испытывать подобного чувства, хотя старался отыскать его отголоски где-то в глубине своей души и больше всего на свете хотел, чтобы Мария верила, будто он может его испытать. — Тебе когда-нибудь говорили, что ты безумно красива? — тихо спросил он, вновь целуя ее. Ведь он начал за ней ухаживать не просто так, не просто потому что княгиня была всех красивее на том самом балу, когда он впервые увидел ее, ведь было же в ней что-то, заставившее императора впервые к ней подойти!.. — Ты как всегда! — воскликнула она, но даже не попыталась вырваться. Или это чувство внутреннего спокойствия, немного ленной неги с утра, когда солнечные лучи, едва пробившись сквозь оконную раму, начинали скользить по их сплетенным телам, и тихой радости в ее присутствии и было любовью? Почему тогда ему в ту ночь показалось, что любовь была чем-то более великим, чем-то грандиозно непостижимым? — Прекрасная, прекрасная Мария! — продолжил он, целуя ее глаза, щеки и вновь возвращаясь к смеющимся губам и клянясь себе больше никогда в жизни не размышлять о любви.***
О скольких еще зимах в своей жизни он будет думать так, словно он их пережил? Не прожил, не провел, а именно пережил, томимый неизвестностью наступающего дня? Сколько еще людей на этой грешной земле будут способны вогнать его в темницу растущих с каждым годом страхов, о которых никто, ни одна живая душа, никогда не должен догадаться? «Чертовски мало,» — пообещал себе Александр, сжимая кулаки под столом. — «И с этого момента — никто.» Свет летнего солнца врывался в кабинет сквозь открытое окно, скользил по поверхности рабочего стола, пробирался сквозь аккуратные стопки бумаг и стремился одарить государя тем непонятным чувством, которому многие давали название «радость жизни», однако в тот момент Александр от этой «радости» был далек, как никогда. Он вновь поднял глаза на Беннигсена, который лишь пару минут назад сообщил русскому императору последние новости с поля сражения, и еле слышно повторил: — То есть, мы потерпели поражение? — Так точно, Ваше Величество, — ответил генерал с горечью в голосе. Беннигсен доложил ему об исходе сражения под Фридландом лишь несколько минут назад, но государь тогда, кажется, его не расслышал, лишь почувствовал, как в его груди ломается что-то хрупкое. Быть может, это и была надежда? Александр откинулся на спинку стула, приложив к губам сложенные домиком пальцы. «Поражение,» — повторил он про себя еще раз, как будто что-либо еще в этом мире было способно возродить его прежние надежды на триумф над Бонапартом. Теперь никаких надежд быть не могло. Сперва ему почудилось, что реальность в какой-то момент исказилась под неправильным углом, и на самом деле военная кампания была завершена так, как он и планировал — успешно, однозначно и навсегда. Однако лучи слепящего солнца вновь возвращали его в кабинет с высокими потолками, который хоть и вмещал в себя на тот момент лишь двух людей, казался Александру безумно тесным. Один из лучших русских генералов стоял перед ним, совершенно поникший. Александр без труда мог догадаться, какую боль доставил ему, попросив дважды повторить новости с поля сражения. — Продолжать войну нет смысла, Леонтий Леонтьевич, — с трудом проговорил Александр, стараясь не терять спокойного выражения лица. Непонимание промелькнуло в глазах Беннигсена. — Но что вы намерены теперь делать, Ваше Величество? — обеспокоенно спросил он. Александр горько усмехнулся, сам пребывая в ужасе от того, что он собирался произнести. Столько лет войны, столько пролитой крови с обеих сторон, столько политических интриг, чтобы русский император в один прекрасный день, увидев изможденность своей армии, заявил: — Я намерен заключить мир с Францией. Он сказал это холодно и твердо, и голосе его послышались те самые металлические нотки, которые ярче всего сообщали, что решение это не может быть оспорено. Беннигсен молчал, явно понимая, что переубеждать государя было глупо, но его брови съехались к переносице, еще больше оттеняя и без того темные глаза. — Вы уверены, государь? — тихо спросил он, осознавая бесполезность своего вопроса. Александр вновь посмотрел на него, понимая, что после этого поражения он непременно должен отстранить своего генерала от службы. Беннигсен слишком долго шел с Александром почти по одному пути, начиная с заговора против Павла. Теперь их дорогам суждено было разойтись. — Боюсь, Ваше Высокопревосходительство, у нас просто нет выбора, — озвучил Александр ту самую мысль, которая так долго пульсировала в его голове. Но от того, что она была наконец озвучена, страх перед нею пропал.***
Это было странно и непривычно — ехать в благоухающей тени зеленых деревьев, сквозь сочную листву которых можно было разглядеть лоскутки ярко-голубого неба. Непривычен был и сладкий запах летних цветов, разбросанных белыми, желтыми и розовыми пятнами по лесным опушкам, мимо которых проезжал кортеж, и трели птиц, раздающиеся из чащи, и даже рыжие белки, то и дело появляющиеся на древесных стволах. Как будто спустя столько лет беспроглядной смерти само существование жизни казалось чем-то противоестественным. Карета то и дело подскакивала на множестве кочек лесной дороги, стук лошадиных копыт не давал русскому императору задремать, и он был вынужден бездумно смотреть в окно, поражаясь тому, каким прекрасным порою бывает северное лето. Почему-то все сражения с французами прежде ассоциировались у Александра лишь с холодом — с морозным ветром Аустерлица, с метелью Прейсиш-Эйлау, но не теперь, когда обе стороны были готовы прийти к долгожданному соглашению. Теперь холод благосклонно отступил: вместо морозных рек, несущих куски льда, бежали быстротечные ручьи с кристально-чистой водой, деревья сменили свою печальную наготу сочной листвой, и даже лица сопровождавших императора солдат уже не казались такими угрюмыми. Александр не хотел обманывать себя — планируемый им мир был недопустимым безумием не только потому, что так решило русское дворянство, но и потому что сам факт его заключения был для императора унизительным. Он ехал навстречу собственному позору, облачившись в свой парадный мундир, он нацепил на побледневшие губы неизменную улыбку, хотя сердце его обливалось кровью от безвыходности положения. На его глаза наворачивались слезы, как только он вспоминал искаженные ужасом лица мертвых русских солдат, но он вновь и вновь смахивал их, обещая себе ни в коем случае не проявлять слабости. Александр примет этот позор с гордо поднятой головой, он будет предельно вежлив со своим заклятым врагом. Он будет улыбаться Бонапарту, в душе своей желая ему лишь мучительной смерти, он пожмет ему руку, мысленно извиняясь за это перед павшими. И Бонапарт ни в коем случае не будет сомневаться в его дружеских намерениях. — О чем ты думаешь? — спросил у него Константин, который все это время пытался разглядеть в невозмутимом лице Александра хотя бы какой-то намек на переполнявшие того эмоции. Русский император бросил на брата рассеянный взгляд. Константин развалился на сиденьи кареты, отложив в сторону книгу, которую до этого читал. Александр даже попытался разглядеть название на потертой обложке, но безрезультатно. — О предстоящей встрече, — честно ответил он. — А я уж думал, о том, что маменька убьет тебя собственными руками, — усмехнулся Константин. — Она уже явно жалеет, что родила императора, который водится с людьми «без веры и закона». Александр издал нервный смешок, отмечая про себя, что брат его, хотя и сказал это для того, чтобы разрядить остановку, оказался чертовски прав. Мария Федоровна была одним из первых лиц императорского двора, которые выступали строго «против» предстоящего мирного договора, а также одной из тех, кто полагал, что сможет переубедить государя. Как и следовало ожидать, ни одна из попыток «переубеждения» не увенчалась успехом и, прощаясь с матерью, Александр невольно подумал о том, что напряжение, царившее в воздухе на тот момент, можно было пощупать пальцами. — Такова судьба наша царская, всю жизнь иметь дело с людьми без веры и закона, — легко ответил Александр. — Смысл в том лишь, чтобы самим такими людьми не стать. — С кем поведешься… — пробормотал Константин и вновь уткнулся в книгу. Вдалеке заблестели лазурные воды реки и показались первые отряды русских солдат, которые небольшими группами устроились у костров и теперь взирали на императорский кортеж с нескрываемым восторгом. Александр слышал, как отовсюду сначала шепотом, а потом все громче и громче раздавались возгласы: — Да это же государь! — Быть того не может! — Гляди, император Александр Павлович! — Государь! И во всех этих возгласах было столько любви и обожания, что сомнения, прежде переполнявшие сердце Александра, мгновенно исчезли. Он расправил плечи, выглядывая из окна кареты и даря своим бойцам лучезарные улыбки. Они были от него без ума. Они боготворили его. Они не винили своего императора за эти поражения, не винили за унизительный мир, который ему предстояло подписать с их заклятым врагом, нет. Они в него верили. И эта зыбкая вера, к которой нельзя было прикоснуться, которую никак нельзя было измерить, питала Александра лучше любой похвалы, вылетающей из уст высокомерных дворян. — Посмотри, как солдаты рады тебе! — воскликнул Константин, который весьма оживился, поняв, что их путешествие подошло к концу. — Я вижу, — тихо произнес Александр, прежде чем вновь откинуться на спинку сиденья. — Я вижу. Плот, расположенный посреди реки, выглядел роскошно и всем своим видом кричал об исключительности предстоящей встречи. Красный балдахин, служивший навесом для этого сооружения, ярко выделялся на фоне бледно-голубых вод Немана и открывал вид на стол и пару стульев, предназначавшихся для императоров. На столе были расставлены какие-то закуски скорее для вида, потому что вряд ли двое заклятых врагов в первые же минуты встречи изволили бы разделить трапезу. — А Бонапарт любит помпезность, — присвистнул Константин, охватывая взглядом открывшуюся им картину. — Удачи, братец. Я, маменька и вся Россия молимся за тебя. Он похлопал брата по плечу и присоединился к генералам, собравшимся в небольшой палатке на берегу, откуда хорошо можно было разглядеть плот. Александр проследил за тем, как брат отдаляется от него, и принялся всматриваться в пространство противоположного берега, где пестрели французские мундиры. Солдаты Бонапарта, пребывая в хорошем расположении духа, смеялись, переговаривались о чем-то и просто наслаждались летним солнцем, заполняя собой весь берег. С виду они почти ничем не отличались от русских — такие же люди, уставшие от войны, лишь их знаменитые мундиры выдавали в них врагов. Легкий ветер трепал волосы Александра и нес с собою благоухание летних цветов, влажной земли и свежескошенной травы с тех самых лугов, мимо которых проезжал императорский кортеж часа два назад. Солнечные блики переливались на глади Немана и манили своим блеском, манили скорее окунуться в эту прохладную воду, чтобы навеки забыть, зачем русский император ждал чего-то на берегу реки тем ясным утром. Пока у него оставались крупицы драгоценного времени, Александр думал о том, что же он чувствовал к Наполеону. Впервые в своих мыслях он назвал этого человека по имени и сам ужаснулся от того, с каким восторгом его внутренний голос это имя произнес. «Наполеон,» — повторил он вновь про себя, чуть не содрогнувшись всем телом. Александру следовало бы отрепетировать то, как он будет обращаться к Бонапарту еще задолго до того, как он покинул Петербург. Почему же он об этом забыл? Быть может, потому что до этого момента ему и в голову не могло прийти, что когда-нибудь он будет вынужден обращаться к этому корсиканскому выскочке как к равному себе? Или потому что вместо раздумий над обращением он оттачивал перед зеркалом свое мастерство обольщения, чтобы выторговать у Бонапарта крупицы благосклонности? Александру всегда нравилось нравиться, вызывать у мужчин польщенные улыбки, а у женщин — томные вздохи, быть объектом всеобщей любви не только потому, что эта любовь могла поспособствовать налаживанию отношений, но и потому что дарила императору полное удовлетворение жизнью. С каким вниманием ловили придворные дамы его лучезарный взгляд, с какой тоской взирали на него, проносящегося мимо них по дворцовым коридорам! Как довольны были им послы других государств, передавая письма на родину! После долгих лет дворцовой жизни, долгих лет недоверия к окружающим и каждодневного маскарада, Александр точно знал, что готов к предстоящей встрече. Он был и без того искусен в своем лицемерии, но никогда прежде не нуждался в нем так остро как тогда, на берегу Немана. Есть оружие гораздо более сильное, чем пушки и ружья, более меткое, чем шальные пули, порабощающее людей, не проливая ни капли крови, и в арсенале русского императора оружия этого было предостаточно. Тысячи льстивых слов, широких жестов, наивных взглядов и покоряющих сердца улыбок, легких, как будто случайных, касаний руки, сотни вариаций походки — от твердого широко шага до медленной походки, излучающей оттенки ленной, соблазняющей небрежности. А в другом отделении арсенала особый шкаф, лишенный, однако, привычных скелетов, потому что все их вытеснили собой бесконечные маски. Открыть его, провести рукой по череде похожих друг на друга искусственных лиц, старательно выбирая подходящее. Печаль, радость, удивление, восторг, благоговение, решительность? Нет, все не то… Палец скользит по рельефу приоткрытых губ, бесчувственных глаз, задевает бархат холодных щек и выбирает, выбирает… Тогда, быть может, спокойствие, умиротворение, льстивая шутливость, волнение… потрясение? Уже лучше… Внезапно слух Александра уловил громогласное «Vive l`Empereur!» на противоположном берегу. Непонятное волнение овладело его телом, хотя внешне русский император оставался сдержанным. Сердце Александра ускорило свой темп, в надежде согреть его похолодевшие руки, которые он поспешил сжать в кулаки. Как хорошо, что на нем в тот момент были перчатки. Очень медленно, будто происходящее во французском лагере его вовсе не занимало, Александр поднял свой взгляд, наблюдая за тем, как солдаты вскакивают с мест и расступаются, подпуская свиту своего императора к воде. Сперва в толпе мелькнула черная шевелюра усмехающегося Мюрата, затем Александр заметил Даву, спрыгивающего со своей лошади и наконец он смог различить отделившуюся от всех фигуру в сером сюртуке. «Наполеон», — вновь повторил про себя Александр, будто мог в любой момент забыть это имя. Наполеон явился в то утро верхом на гордом белом коне, невозмутимый, властный, в своем привычном сером сюртуке и двууголке. Он медленно продвигался к воде, в окружении своих маршалов, маша рукой многочисленным отрядам солдат, расступившихся перед ним. На лице его расцвела скупая усмешка, словно он экономил ее еще для нескольких тысяч боготворящих взглядов, или же… лишь для одного? В тот момент Бонапарт показался Александру невыносимо далеким и в то же время близким, как никогда. Единственный раз, когда Александр видел его в живую, не на портретах, был во время Аустерлицкого сражения, когда русский император случайно навел подзорную трубу на своего врага. Теперь ему и подзорной трубы не требовалось. Всю свою жизнь Александр знал об этом человеке в основном из слухов, дворцовых легенд, которые шептали друг другу или злые языки, или же ярые обожатели Наполеона. Все существо этого корсиканца было овеяно дымкой загадочности, будто сам он превратился в легенду еще при жизни. Александр старался верить не слухам, а своим собственным глазам, а они в свою очередь успели повидать многое. На противоположном берегу Немана к покачивающейся лодке шествовал человек, деяниями которого нельзя было не восторгаться, причина бессонных ночей русского императора, причина его слез на усыпанном трупами поле, причина великих поражений русской армии… Александр и сам устроился в приготовленной для него лодке. Сидящие в ней офицеры поспешили отшвартоваться и теперь, схватив весла, везли русского императора к плоту под красным балдахином. Он решил не садиться в лодке, лишь вальяжно поставил ногу на деревянное сиденье и, ленно подбоченившись, наблюдал за тем, как расстояние между ним и императором французов постепенно сокращается. На губах Александра блистала немного надменная ухмылка. Он решил, что даже в столь унизительном положении не следует терять своей гордости, особенно если желаешь, чтобы к тебе проявили должное уважение. Тем временем его бывший враг уже достиг плота и с легкостью ступил на него, не дожидаясь Александра. «Какая наглость!» — подумал русский император. Он хотел было нахмуриться, но вовремя взял себя в руки, и его маска осталась невредимой. Согласно договоренностям, императоры должны были взобраться на плот одновременно, но когда Бонапарт придерживался правил? Наполеон стоял на краю плота, сложив руки и за спиной. Солнечные лучи скользили по его ликующему лицу, заставляя щуриться, но его проникновенный взгляд был прикован к Александру. Романов мог поклясться, что чувствует, как этот взгляд проделывает дыру в его голове, но сам продолжал смотреть на Наполеона, будто от этой игры в гляделки зависело будущее России. Несмотря на множество слухов о «чудовищности» Наполеона, Александр с удивлением отметил про себя, что император французов обладал какой-то особенной красотой, содержащей в себе те самые благородные черты, которые праздный взор любого гимназиста мог уловить среди мраморных бюстов римских императоров. Высокий лоб, на который падала тень двууголки, чуть тронутый морщинами, хмурые от солнца брови, прямой нос, приподнятые уголки тонких губ, волевой подбородок… Изучая своего оппонента, Александр думал лишь об одном: неужели человек этот такой же ужасный, как его образ, созданный сознанием Романова после стольких лет войн и обид? Лодка русского императора достигла плота, и Бонапарт протянул Александру руку, помогая подняться. Александр коснулся этой руки, чувствуя, как соприкоснулась белая ткань их перчаток, настолько безжизненная, что он даже не смог уловить тепла ладони корсиканца. Русский император взобрался на плот, и попытался украдкой вновь посмотреть на Бонапарта, но взгляды их встретились. У Наполеона были серые глаза, такие же серые, как туман Аустерлица или небо над Прейсиш-Эйлау. Или, быть может, такие же холодно-серые, как воды Невы в середине осени, пока она еще не покрылась коркой льда... Александр не знал, почему в тот момент он подумал именно о Неве, но готов был поклясться, что в глазах его бывшего врага плескалось что-то такое же родное, как ее воды. — Из-за чего мы воюем? — спросил Бонапарт. Александра как будто кто-то схватил за лацканы сюртука и хорошенько тряхнул, высвобождая из странного транса, вызванного взглядом Наполеона. Он с ужасом осознал, что на какое-то время совсем забылся и мог ненароком «обронить» свою маску, тогда бы весь его план полетел к чертям, но больше его беспокоило совершенно другое. Этот голос… Он где-то слышал его прежде… Только где? — Я ненавижу англичан настолько, насколько и вы их ненавидите, и буду вашим помощником во всем, что вы будете делать против них, — усмехнулся Александр. Он знал, куда нужно надавить, чтобы выхлопотать одобрение новоприобретенного союзника. Он заметил, что Бонапарту такой ответ пришелся по душе. Император французов рассмеялся и ответил: — Тогда можете считать, что мир подписан! В следующее мгновение Наполеон заключил Александра в объятия, чего русский император никак не мог ожидать. Лишь несколько дней назад их солдаты убивали друг друга на войне, а теперь они демонстрируют всему миру свою «дружбу»? Но в таком простом порыве Наполеона было что-то искреннее, будто он действительно хотел мира, а не разыгрывал спектакль перед публикой. «Пусть будет так», — подумал Александр и обнял Бонапарта в ответ. Оба берега Немана разразились ликующими криками солдат. От Наполеона пахло дорогим парфюмом, лошадью, чернилами и предательски прекрасным летом с зеленеющими лесами и пением птиц — просто невозможная смесь, особенно для «чудовищ» вроде него. Невозможные дружеские похлопывания по спине и невозможные улыбки. Быть может, поэтому воинственный корсиканец так зацепил русского императора, что у того земля ушла из-под ног? Потому ли, что чудовища не бывают такими человечными? Будто камень упал с души Александра. Бонапарт явно пребывал в хорошем расположении духа и был доволен русским императором, большего пока для выгодных условий мира не требовалось, но это лишь пока. Сколько еще ниточек влияния нужно было отыскать, за сколькие дернуть? Александр этого пока не знал, но он точно знал, что он их обязательно отыщет и сделает так, чтобы торжество Бонапарта не длилось долго.