Слово русского императора

      Русский император был слишком хорош собой и прекрасно это осознавал. Это прослеживалось в улыбке, которой он как бы невзначай наградил Наполеона, в его свободных движениях и манере держать себя. Он совсем не волновался, будто каждый день заключал мирные договора с давними врагами. Короче говоря, как отметил про себя Наполеон, переиначивая известную поговорку, «il était dans son assiette».       Наблюдая за его приближением издалека, Наполеон едва ли понимал, с кем будет иметь дело. В его представлении русский император оставался все тем же неопытным юнцом, бросающим свою армию во вражескую ловушку, мальчишкой-цесаревичем, устраивающим заговор против собственного отца, будто прошедшие годы никак на него не повлияли, будто он не извлек из своих ошибок должных уроков.       Издалека он был обычным молодым мужчиной в черном парадном мундире, который так хорошо прилегал к его фигуре, что Наполеон невольно восхитился этим воплощением изящества. Эполеты на плечах Александра переливались золотом в лучах летнего солнца и делали его плечи шире, а фигуру — мужественнее. На нем, как и на Наполеоне, была двууголка, только более высокая и украшенная пышным белым пером, давая понять, что хозяину этого головного убора его внешний вид был далеко не безразличен. Точно такие же носили русские офицеры, и красота эта многим из них стоила жизни, потому что пышные перья были настолько хорошо видны издалека, что представляли собой отличную мишень.       Пока лодка Александра подплывала к плоту, Наполеон замечал все больше деталей его внешности. Например, лукавую улыбку своего прежнего врага или то, как он стоял в лодке — совершенно расслабленно, но в то же время грациозно. Наполеон про себя отметил, что осанка у русского императора была поистине царской, наверняка в августейших семьях наследников учили ей с пеленок, чтобы в будущем они могли представать на переговорах так же, как русский император — блистательно, даже если до этого им суждено было потерпеть поражение.       И теперь, устроившись напротив Александра за столом в тени алого балдахина, Наполеон  продолжал изучать его, не забывая при этом поддерживать беседу. Русского императора нужно было расположить к себе, а для этого простого объятия было мало. Объятия значили для Наполеона не больше, чем рукопожатие или обмен сухими приветствиями, но он слишком любил эффектность и слишком стремился показать публике то, чего она так жаждала увидеть — долгожданное примирение императоров.       Однако вся эта прагматичность, предусмотрительность, все планы, которые он расставил в своей голове, вынуждены были неумолимо рушиться. Его слишком отвлекал взгляд небесно-голубых глаз, которым Александр время от времени одаривал своего бывшего врага.       Наполеон мог бы назвать этот взгляд дерзким, если бы не учтивость, прослеживаемая во всех действиях русского императора. Он мог бы легко утверждать, что хозяин этих глаз — вчерашний мальчишка, безусый офицер, что впервые отправляется на место квартирования своего полка, но этот яркий взор никак не соответствовал тому спокойствию, которое исходило от русского императора. Что-то дьявольское плескалось где-то в глубине кристально-голубых омутов царя, словно Бонапарту уже доводилось видеть этих скрытных бесенят жизнь тому назад, словно и сам русский император не отрывал взгляда от Наполеона потому лишь, что его преследовало похожее чувство.       — Вам не кажется, что все войны, которые до этого велись между нашими державами, были совершенно напрасными? — мягко поинтересовался Наполеон, наблюдая, как его оппонент располагается на своем стуле, кладя ногу на ногу.       — Вы совершенно правы, ведь ежели бы я считал иначе, я бы не сидел сейчас перед вами, — произнес Александр на чистейшем французском. — Однако эти войны позволили мне лично убедиться в вашем военном гении, Наполеон.       Бонапарту показалось, что русский император ненароком сделал едва заметную паузу перед тем, как произнести его имя. В памяти тут же всплыло обращение «главе французского правительства», и Наполеон с трудом сдержал улыбку. Ему нравилось, что Романов похвалил его умение вести войну и наконец примирился со столь дерзким титулом. Однако то, что французский Александра был живым и складным, будто он пол жизни прожил во Франции, расшатывало самолюбие. Наполеон так и не смог избавиться от своего корсиканского акцента.       — Похвала такого рода тем слаще, что она произнесена именно вами, — ответил Бонапарт. Этот обмен любезностями был ему противен, но стоило отдать должное Талейрану, который оказался на редкость хорошим учителем, сам того не подозревая. Благодаря ему император французов познал основные постулаты дипломатии: нести пургу, льстить и за этой вуалью дружелюбия стоять на своем.       А вот Александр, похоже, такого ответа явно не ожидал, но свою растерянность ничем не выдал, лишь неоднозначно повел бровью, продолжая всматриваться в глаза Наполеона.       — Почему же вы считаете, что я не могу восхищаться вами? — вкрадчиво спросил он, чуть поддавшись вперед.       Наполеон улыбнулся лишь уголками губ. Он давно привык к этим играм благодаря своим маршалам, Александру бы стоило понять это раньше… Но все ли дело было в обычной лести, или за этим напускным восторгом скрывалось что-то еще? Не мог же быть русский император настолько прост…       — Вы восхищаетесь мной? — уточнил Бонапарт, делая вид, что готов вновь купаться в нектаре чужой лести.       — О, если вы сомневаетесь в столь очевидных вещах, то как вы планируете заключать со мной мир? — рассмеялся русский император. — Или вам настолько редко говорят подобные слова? Я в это не верю, ибо вами невозможно не восхищаться. Вы возглавляете свободных людей, свободную нацию, вы блестяще проявляете себя на полях сражений, я аплодирую вам стоя!       — Свободные люди… Тут вы абсолютно правы, — подтвердил Наполеон. — Сколько ужасов довелось пережить исстрадавшемуся народу за годы революций, чтобы добиться желаемого! Однако разве и вы не хотите сделать своих подданных свободными?       Последнюю фразу Наполеон произнес тише, наблюдая за реакцией Александра, выражение лица которого никак не изменилось. Бонапарт почувствовал, как что-то кольнуло у него в груди. Ему так хотелось задеть этого блистательного монарха за живое, озвучить то самое недосягаемое, что должно было волновать русского императора! Но Александру было все равно.       — Свободный народ — предел всех мечтаний, — мудро изрек он. — Когда я взошел на престол, я был полон решительности, дни и ночи работал над планами реформ. Прекрасные были времена, но Россия еще не готова к столь радикальным переменам. Не сочтите меня тираном, Наполеон, ведь и я в юности зачитывался трудами Руссо.       Теперь имя «Наполеон» было произнесено бегло, как будто Александр сам не заметил, что говорит, потому что при упоминании дней своей юности, лицо русского императора просветлело, и это не могло укрыться от внимания Бонапарта. Ему также понравилось, что «недосягаемое» было озвучено самим Александром, который почти прямым текстом сообщил: «Я не при чем. Я умываю руки.»       — Старый добрый Жан-Жак, — протянул император французов, откидываясь на спинку стула. — Какой бы юнец его не знал. Молодая кровь бурлит революцией, ее вершат мечтатели, которым указал дорогу в светлое будущее «Общественный договор.» Если бы не он, где бы сейчас была Франция…       Повисла напряженная тишина, тема революции была болезненной язвой для обоих. Для Наполеона потому, что он предал ее забвению во Франции, для Александра — потому что он был наследным императором, и участь Бурбонов его пугала. По крайней мере, так решил для себя Наполеон, пытаясь отыскать между ними как можно больше общего, чтобы наладить доверительные отношения.       Сейчас он не смотрел на Александра, делая вид, что погружен в собственные мысли, но мог поклясться, что русский император ухватился за новую возможность изучить своего бывшего врага. Император французов знал, что Романов точно так же, как и он, вглядывается в детали, оценивает каждый жест и полутона эмоций, мелькающих на лице недавнего врага. За свою недолгую политическую карьеру Наполеон успел по достоинству оценить значимость этих невербальных сигналов на опыте многочисленных переговоров.       Они были похожи на двух хищников, запертых в общей клетке, что ходят кругами, принюхиваясь, ступая безумно аккуратно, но не смея приближаться друг к другу, будто кто-то из них готов сделать решающий прыжок и сцепиться с противником в смертной схватке. Несмотря на показное радушие, исходящее от обоих, между императорами не прослеживалось ничего даже близкого к доверию.       — Знаете, Александр, я всегда считал, что союзником Франции может быть только Россия, — наконец произнес Наполеон, прерывая затянувшееся молчание. — И поэтому я хочу разрешить все наши прежние политические споры и недопонимания. Этот союз необходим Европе, только благодаря нему возможен длительный мир. Наши державы невероятно сильны, и потому лишь за нами будет последнее слово в этой никому не нужной войне.       Бонапарт посмотрел на Александра, встречаясь с ним взглядом уже второй раз за утро и вновь отмечая про себя выразительную голубизну глаз северного монарха, таких же промозгло-ледяных, как и его страна.       — Я абсолютно с вами согласен, — произнес Александр. — Правда, нам предстоит обсудить немало спорных вопросов, которые волнуют не только русскую знать во главе со мной, но и прусского короля.       — Для этого у нас будет предостаточно времени, — заверил его Бонапарт, усмехаясь. — И для интересов русского дворянства… и даже для Фридриха-Вильгельма, хотя, право, я не понимаю, почему вы его так защищаете.       Уголки губ Александра чуть приподнялись, выражая подобие неуверенной улыбки, хотя, в сумме с горделивым блеском глаз и его расслабленной позой, она была скорее загадочной. Теперь Александр смотрел на гладкую поверхность стола, вырисовывая на ней небольшие круги указательным пальцем так, будто эти действия производили на него непонятное гипнотическое действие.       — Россия с Пруссией состоит в хороших дипломатических отношениях, которые я не хочу терять, поэтому в моей поддержке Фридриха-Вильгельма нет никаких подводных камней, — легко ответил он. — Не в обиду ему… Быть может, я повторюсь, если по секрету вам скажу, что ваша победа при Йене была грандиозной?..       На этих словах его палец замер, не дочертив до конца окружность, а сам русский император бросил на Наполеона быстрый лукавый взгляд из-под бровей, отчего Бонапарт закусил щеку изнутри, чтобы не выдавать своего недоумения. Это произошло так быстро и внезапно, что Наполеон даже не успел понять, что это могло значить, в то время как Александр вновь уставился на стол, как ни в чем не бывало.       Быть может, у этого северного монарха был какой-то особый план, одним из пунктов которого было выбить землю из-под ног противника и целиком обескуражить его, тем самым готовя почву для искусных манипуляций? Наполеон осмелился полагать, что да, не исключая и множество прочих подпунктов, раскрытие сути которых ему еще предстояло.       — Сказать, что вы повторяетесь, с моей стороны будет крайне невежливо, — тихо произнес Наполеон, решив принять участие в этой негласной игре. В его голосе прозвучали задорные бархатистые нотки, присутствие которых он с удовольствием отметил. — К тому же, признаться, ваши слова мне приятны.       Улыбка Александра стала шире, но он не решался вновь взглянуть на Наполеона, лишь сказал с напускной непринужденностью:       — В таком случае я могу повторять их чаще.       — Вы так хотите меня задобрить? — Наполеон сделал рискованный выпад, практически раскрыв завесу их игры.       — Быть может, — просто ответил Романов, поднимая взгляд на новоприобретенного союзника.       — В этом нет нужды, вы получили мое расположение еще до того, как я увидел вас этим утром, — ответил Наполеон, осознав, что эта фраза была самой искренней из всех произнесенных им за это утро фраз.       — Неужели? — бровь Александра взлетела вверх. — Позвольте поинтересоваться, чем же я заслужил вашу благосклонность?       — Меня больше занимает то, что вас это удивило, — хмыкнул Бонапарт. — Вы предложили заключить мир, я согласился, это ли не делает ситуацию кристально чистой?       Русский император неопределенно качнул головой.       — Кому, как ни вам знать о политический перипетиях, — сказал он. — Лично я не сделал ничего для союза наших империй, кроме как предложил заключить мир в самый последний момент…       — О, не стоит себя недооценивать, одним этим предложением вы уже сделали многое, — возразил Наполеон, от внимания которого не ускользнуло то, что русский царь отнес Францию к числу империй. — Да и потом, если мы на время забудем об этой отвратительной политике, перейдя на личности… Мне не терпелось познакомиться с вами, Александр. О вашей персоне ходят самые разнообразные слухи, и мне хотелось составить о вас собственное мнение.       Наполеону было интересно, клюнет ли его оппонент на эту удочку, обратит ли внимание на проскользнувшие в этой фразе «слухи» и на саму заинтересованность французского императора. Внимание довольно известного человека, «легенды», что многие поклонники ставили на одну ступень с фигурами Цезаря и Македонского, должно было польстить и расположить к более откровенной беседе.       — И что же, есть ли в этих слухах хоть доля правды? — недоверчиво поинтересовался Александр.       — Я еще не решил, — честно ответил Наполеон. — Быть может, если вы предоставите мне возможность узнать вас получше, то я непременно поделюсь с вами своими наблюдениями.       Александр рассмеялся, совершенно свободно, обнажая белоснежные зубы.       — Что ж, вы хотя бы не скрываете, что будете наблюдать за мной, — подытожил он, приободрившись. — Потому что мне неизвестны имена людей, что несут обо мне всякую чепуху.       Он говорил об этом так, будто его совсем не волновали возможные сплетни, но Наполеону почему-то показалось, что за этим напыщенным безразличием пряталась хорошо скрываемая обида. Впрочем, Бонапарт легко мог додумать эту деталь в попытках как можно четче охарактеризовать своего союзника.       — Я же сказал «если вы мне предоставите возможность», — повторил он, всматриваясь в лицо Александра. — Я не хочу быть каким-то третьесортным шпионом и следить за вами против вашей воли.       На лице русского императора проскользнуло удивление, и он чуть поддался вперед.       — Почему именно третьесортным? — неожиданно спросил Романов, но потом будто стушевался и вновь откинулся на спинку стула.       — Да потому что какой здравомыслящий шпион сообщает врагу о своих намерениях? — хмыкнул Наполеон, сделав вид, что не заметил замешательства Александра. — А так, если вы позволите, я начну свое наблюдение этим же вечером на балу.       — Этим вечером будет бал? — поинтересовался русский император без особого восторга.       Наполеона удивила столь равнодушная реакция, ибо до этих пор ему казалось, что Александр большой любитель светских вечеров. Этой новостью о бале Бонапарт хотел обрадовать своего союзника, но у него, похоже, ничего не вышло.       — Именно, в поместье графини фон Фитингоф, — сообщил Наполеон, не выдавая своего разочарования. — Она решила отметить долгожданный мир наших государств, и я не мог отказать ей в нашем присутствии.       Александр понимающе кивнул, а потом тихо заметил:       — Боюсь, до наших государств ей нет дела. Я, конечно, не знаком с Ее Сиятельством, но смею предположить, что она действует в интересах Фридриха-Вильгельма…       — Что ж такого сделал Фридрих-Вильгельм, что все его так рьяно поддерживают?! — закатил глаза Наполеон, и оба императора рассмеялись.  

***

      Утро сменилось ясным полднем, когда император французов вновь переступил порог своего тильзитского дома. Уверенным шагом он направился по светлому коридору в сторону отведенных ему покоев, разрываемый весьма противоречивыми чувствами. Его свита ничего не могла бы заподозрить — по пути он скрасил немногие свои реплики парой шуток, давая понять, что настроение у него было превосходным и что он был весьма доволен Александром. Теперь же Бонапарт попросил маршалов оставить его. Ему предстояло о многом подумать, чтобы разработать план дальнейших действий.       Император французов прошествовал в свой кабинет, обставленный весьма скромно, но содержащий все необходимое — дубовый письменный стол со стопкой чистой бумаги и свежими чернилами, обои приятного светло-зеленого оттенка, большое окно, свет от которого падал прямиком на пространство стола, и шкафы, заполненные книгами. Наполеон безучастно скользнул взглядом по новым корешкам, с раздражением отмечая, что большая часть литературы в его временном кабинете была на немецком языке. Впрочем, книги были последней вещью, которая бы его занимала в предстоящие дни.       Той толики взаимопонимания, которой императорам удалось достичь за два часа их утреннего свидания, было недостаточно, Наполеон это понимал. Но он также понимал и то, что Александр явно давал ему надежду не только на взаимопонимание, но и на нечто большее — на дружбу, предел всех мечтаний Наполеона. Искренен ли был этот порыв, или же за этим скрывалась жажда власти или (что еще хуже) мести, Бонапарт пока не решил. Для этого ему бы пришлось вывести Александра на чистую воду, а подобная задача была не из легких.       Наполеон пообещал русскому императору, что будет за ним наблюдать, сказал ему это прямо в лицо, без затемнения и лукавства, а Александр будто и не был против, наверняка сочтя столь странное обещание за шутку. Однако император французов не шутил. Новоприобретенный союзник действительно показался ему подозрительно непринужденным, словно за легкостью его обхождения скрывалась бездна, полная чертей. Знать наверняка Наполеон не мог. Образ, выстроенный Александром, несомненно, с особым усердием, был идеальным, гладко прилегал к его коже, подобно излюбленному мундиру, с одним лишь отличием — начинался он макушкой и заканчивался кончиками пальцев ног, без трещины, без зазубрины… Что же предстояло отыскать Бонапарту?       Наполеон замер перед открытым окном, за которым шелестела, переливаясь в солнечных лучах, листва высокого дуба. Зрелище это оказалось столь завораживающим, что император французов не сразу услышал стук в дверь своего кабинета.       — Я же просил меня не беспокоить! — раздраженно воскликнул он,  отводя взгляд от окна, будто до этого был безумно занят.       — Сир, это важно! — послышался из-за двери голос Храбрейшего из Храбрых.       Наполеон закатил глаза, пытаясь представить, на что опять будет жаловаться Ней. В том, что он будет именно жаловаться, сомнений не оставалось, и поэтому, тяжело вздохнув, Бонапарт произнес:       — Входи!       Дверь отворилась и на пороге появился рыжеволосый маршал, по выражению лица которого Наполеон мог легко догадаться, что того что-то явно не устраивало. В одной руке Ней держал двууголку, другая рука покоилась на эфесе шпаги — свадебного подарка от Наполеона. С ней генерал Бонапарт сражался в битве у пирамид и при штурме Акра, с ней же деловито расхаживал по султанским покоям, щеголяя своим мундиром перед красавицами востока. Он точно не помнил, почему преподнес верному маршалу именно такой подарок. Быть может, потому что высоко ценил Нея? Даже несмотря на то, что тот не относился к числу «его египтян», как Наполеон называл маршалов, что бок о бок шагали с ним по пескам пустынь, даже если и сражался в армии Моро во времена первой итальянской кампании.       О да, Бонапарт очень ценил героя Эльхингена, который порою так нагло пользовался расположением императора, что перегибал палку. Иногда храбрость его граничила с наглостью или была попросту неуместна, но в этом был весь Мишель, что теперь стоял на пороге императорского кабинета с яростным взглядом и губами, сжатыми в тонкую нитку.       — Что случилось? — устало поинтересовался Наполеон, оглядывая маршала с головы до ног.       — Это невыносимо! — воскликнул Ней и, не спрашивая разрешения, прошествовал на середину кабинета. — И вы ведь знали, что так будет! Это же вы приказали?       Такое заявление застало императора врасплох. Ничего не понимающий Наполеон приподнял брови и недоуменно уставился на маршала, прокручивая в голове события прошедших дней и пытаясь вспомнить, какие его приказы могли так взбесить Нея. Весь его шестой корпус пребывал в Тильзите, император лично распорядился о распределении армии на временные квартиры, никаких особых поручений к маршалам у него не было…       — Я не понимаю, о чем ты говоришь! — наконец ответил Наполеон.       — Не понимаете?! — переспросил маршал. — Я требую, чтобы нас с Мюратом расселили по разным домам! Я не могу находиться в соседней комнате с этим… с этим…       Щеки Мишеля раскраснелись, пока он пытался подобрать более меткое слово, что смогло бы описать обворожительного кавалериста, которого Ней всем сердцем ненавидел.        Приподнятые брови императора тут же опустились, лицо его приняло спокойное выражение, хотя в мыслях Наполеон проклинал Нея за переполох, устроенный просто потому, что ему не повезло с соседом. Наполеон сделал глубокий вдох. Вместо того, чтобы обдумывать государственные дела он вынужден успокаивать своих маршалов!       — Ней, — тихо произнес он. — Я понимаю, что подобное соседство для тебя невыносимо.       На лице маршала тут же расцвела довольная улыбка, будто Наполеон готов был угождать всем его капризам, но Нея ждало разочарование, потому что Наполеон продолжил:       — Однако я ничего не могу с этим поделать. Ты можешь поселиться в другом крыле дома, можешь подыскать себе другой дом, но вот что я тебе скажу: Тильзит — маленький город, и сейчас свободный дом для тебя едва ли найдется.       Ней снова поджал губы.       — Сир, поймите… — хотел было возразить он, но Бонапарт его перебил:       — Хотя, кажется, покои по соседству с комнатами Даву пустуют. Как тебе такая альтернатива?       Наполеон знал, что ненависть Нея к обоим маршалам — Мюрату и Даву — была примерно одинакова. Конечно, никаких пустых покоев возле Даву не было, ему лишь почему-то захотелось позлить Нея за то, что тот так нагло ворвался к императору без предупреждения по совершенно мелочному вопросу.       — Merdé! — красноречиво ответил Ней.       — Ты совершенно прав, — подтвердил Наполеон. — А теперь я попрошу тебя о благоразумии. Потерпеть Мюрата неделю-другую тебе под силу, это не с русскими воевать.       Ней горько усмехнулся и сказал:       — Уж поверьте, с русскими воевать куда проще, сир!       На этих словах он поклонился и покинул императорский кабинет, оставляя после себя неприятное послевкусие междоусобной вражды. Наполеон отчетливо расслышал его удаляющиеся шаги и клацанье «египетской» шпаги, ударяющейся о бедро маршала при каждом его шаге.       Большинство своих маршалов Наполеон помнил еще юнцами, рвущимися в бой, никому неизвестными солдатами, что смогли подняться средь революционных гильотин. Лишь благодаря их храбрости и пылу он заметил этих никому неизвестных воинов, будучи еще генералом Бонапартом. Они сражались бок о бок, как равные. Сколько передряг их связывало, из какого ада им довелось выбраться, прежде чем жить во дворцах и строить из себя вельмож!       Как только бывшие юнцы с саблями наголо оказались в оковах нового императорского двора, как только вдохнули ни с чем несравнимый аромат дворцовых интриг, что-то стало в них меняться. Сперва эти перемены казались Наполеону несущественными: многие офицеры были честолюбивы, у многих было полным-полно врагов, это ли отличает возгордившегося человека от всех прочих? Но чуть позже, присмотревшись к изменению во взаимоотношениях маршалов, Наполеон заметил, что они готовы перегрызть друг другу глотки из-за какой-то несущественной мелочи. Ими двигало нечто помимо желания славы. Жадность? Ревность до его внимания? Зависть?       Немало пороков пробивалось сквозь черный мундир, расшитый золотом, словно стоимость одежд была обратно пропорциональна порядочности. Быть может, именно поэтому сам Наполеон ни на что не хотел менять свой серый сюртук и двууголку с грошовой трехцветной кокардой? Чтобы не стать похожим на них?       Как же он не будет на них похожим, если неразрывно с ними связан? Как может осуждать он своих маршалов, если сам даровал им все эти привилегии?..       Наполеон покачал головой и скривился. Его мысли неслись в неправильном русле, а на душе чувствовалась противная тяжесть. Пожалуй, об Александре ему было приятнее думать…       — Ваше Величество! — вновь окликнули его.       Похоже, Ней не удосужился закрыть за собой дверь, и теперь на пороге возник Коленкур. Наполеон перевел на него уставший взгляд и сказал:       — Я вас слушаю, генерал.       — Месье Талейран прибыл, требует вашей аудиенции, — коротко известил Арман, заметив, что император был не в духе. — Угодно ли провести ее сейчас, или я попрошу месье Талейрана подождать?       Наполеон покосился на часы, прикидывая, сколько времени у него может занять беседа с министром. Диапазон его предположений простирался от нескольких минут до пары часов. В худшем случае разговор мог бы закончиться ближе к началу бала. Поразмыслив, Наполеон ответил:       — Скажите ему, что я готов его принять.       Коленкур коротко поклонился и исчез, в следующее мгновенье на смену его быстрым шагам послышались глухие постукивания трости о дощечки паркета. Они были равномерны и неспешны — министр иностранных дел знал себе цену и не торопился даже на встречу с императором. Наполеон узнавал эти шаги из тысячи — неизменное шарканье, один шаг уверенный, крепкий, другой — робкий и быстрый, и вновь министр наваливается на свою трость, а рука крепко сжимает набалдашник.       Казалось бы, обычный калека, лишь прошлое священника предавало ему чуть больше загадочности, но этого калеки стоило опасаться. Стоило следить за ним, поднимать всю его подноготную, чтобы выведать тайны этих спокойных глаз, опущенных уголков рта и рук, сложенных на набалдашнике трости с особой педантичностью, однако не довериться ему во многих дипломатических вопросах Наполеон не мог.       Он догадывался, что греет на груди целое гнездо змей. Покуда он кормил их свежим мясом, и грудь его была тепла, они отвечали ему взаимной любезностью. Ему не хотелось думать о том, что случиться, когда он, по своему обыкновению, вновь опустит руку в карман, чтобы достать свежий кусок окровавленной плоти, но карман окажется пустым. Нет, это не было для Наполеона загадкой — горький опыт конвента и директории был тому доказательством. Однако без этих изменчивых змей обойтись он не мог.       Шарль-Морис де Талейран медленно вошел в его кабинет, закрывая за собой дверь.       — Не ожидал, что вы приедете так скоро, вы приятно меня удивили, — произнес Наполеон, всматриваясь в надменное лицо министра иностранных дел.       — Меня звал неотложный долг, сир, — учтиво ответил тот. — Я прекрасно осознаю необходимость этого мирного договора и поэтому испросил вашей аудиенции, едва покинув карету.       — И я очень это ценю, — в свою очередь заявил Наполеон, направляясь к рабочему столу, засыпанному бумагами. — По правде говоря, я уже обдумал основные пункты мира, вы определенно должны на это взглянуть…       Он принялся отыскивать среди документов черновик с условиями мирного договора, что набросал прошлой ночью. Ему хотелось закончить беседу с Талейраном как можно скорее, и потому он решил тут же перейти к делу.        Лимит фальшивых улыбок, которые Наполеон был в состоянии выдержать ради чертового мира, был практически исчерпан, и потому император французов копался в бумагах почти неистово, не желая тянуть время. Наконец, он нашел нужный лист и протянул его министру, ожидая комментария последнего.       Глаза Талейрана забегали по исписанной странице, и чем дальше читал он черновик, тем серьезнее становилось его лицо. Наполеон заметил, как его министр, едва дочитав до конца, вновь переходит к началу и теперь уделяет особое внимание каждому пункту. Его губы то и дело кривились, планы Наполеона шли явно вразрез с его мнением и потому, спустя некоторое время, Талейран произнес:       — То, что вы решили касательно Пруссии, никуда не годиться.       Наполеон чуть вздернул подбородок и сложил руки за спиной.       — Вот как? — с вызовом спросил он.       Талейран опустил руку с листом, будто эта невидимая преграда была способна помешать силе его убеждения в почти безнадежном споре с императором. «Почти», потому что Шарль-Морис был глубоко уверен в своих дипломатических способностях, которые проливали свет на любое безнадежное положение.       — Вы хотите лишить Фридриха-Вильгельма всего, от Пруссии ничего не останется, — констатировал Талейран.       — Да, я так и написал, — подтвердил Наполеон. — Я понимаю, это безумно печально, но хуже того позора, который продемонстрировали прусские войска при Йене, уже ничего быть не может. Пруссия слишком многое о себе возомнила, я поставлю ее на место.       — Вы уже поставили, — напомнил Талейран. — Или блестящие победы при Йене и Ауэрштадте уже ничего не значат? Если вы надеетесь на мир, то прошу вас, не унижайте Фридриха-Вильгельма еще больше, отнеситесь с почтением к истории его страны.       — Я вижу, он не просто так тоже приехал в Тильзит, — хмыкнул Наполеон. — Будет одним лишь своим присутствием кричать мне о почтении к истории. Знаете, император Александр бы вас поддержал.       Талейран немного изменился в лице, Наполеону даже показалось, что в его взгляде мелькнула надежда.       — Значит, вам стоит прислушаться к своему союзнику, — посоветовал министр иностранных дел. — Это благоприятно скажется на дипломатических отношениях ваших стран.       — И что же, мне только из-за русского императора идти наперекор своим же планам? Вы это предлагаете?       — Вас никто не просит идти наперекор, лишь на незначительные уступки, — поправил его Талейран. — Поймите же, чем лучше будут условия мира для России, тем крепче будет ее дружба с Францией. И еще, касательно герцогства Варшавского…       Как и предполагал Наполеон, беседа затянулась на добрых два часа, пока он пытался доказать своему министру необходимость даровать Польше хотя бы официальный (а не фактический) суверенитет. И нет, причиной тому не графиня Валевская, что вы такое говорите? Поддержка поляков (особенно доверенный под начало императора французов армейский корпус во главе с Понятовским) казалась Наполеону уже очень выгодной. Талейран разводил руками так, будто Польша уже долгое время была его камнем преткновения, а прочие детали мира были упомянуты вскользь, но сквозь эту непонятную дымку замысловатых аргументов Талейрана прослеживалась настоятельная просьба быть снисходительнее к Российской империи и к Пруссии в том числе. Наполеон обещал подумать.       Когда дверь за министром иностранных дел наконец закрылась, император французов медленно опустился на стул, вновь бросая взгляд на часы. Времени до бала оставалось ничтожно мало, однако достаточно для того, чтобы разобрать пару-другую писем, скопившихся на его столе.       Наполеон не чувствовал усталости. Нежелание говорить с кем-либо до бала — да, тяжесть мыслей ответственности за будущее Европы — несомненно, некую запутанность развернувшихся событий — вполне возможно, но не усталость. Каждую минуту в его голове всплывали сотни мыслей. Они роились, кричали, шептали, жужжали, что-то назойливо советовали голосами его приближенных — громче всех звучал голос недавно покинувшего кабинет Талейрана. Этот хаос внутри императора был так непохож на звенящую тишину, в которую погрузилась опустевшая комната, и на лучезарное лето, стремящееся добраться до Бонапарта через оконную раму. Этот хаос внутри него был не похож на безупречного Александра в белых перчатках, который со всеми своими жестами, выражением лица и одеждой был воплощением порядка.       «Безупречен,» — повторил про себя Наполеон, усмехаясь. Прочие мысли в его голове внезапно смолкли.       О да, пожалуй, если бы его попросили описать русского императора одним словом, он бы ни на мгновение не задумался. Одно слово, и все стало на свои места.       «Так какова же темная сторона этой показной безупречности?» — подумал Наполеон, вертя в руках конверт с письмом и настраиваясь на работу. Теперь он, по крайней мере, знал, что он намерен выискивать в объекте своих наблюдений. Изъяны.