***
Еще за несколько шагов до своего кабинета Наполеон заметил бледный свет, сочащийся сквозь приоткрытую дверь, и замедлился. Он понимал, что неприятной встречи ему не избежать, и скрываться от своих подданных было бы апогеем глупости, но меньше всего на свете в тот момент ему хотелось говорить с кем-либо, кроме самого себя. Слишком много мыслей роилось у него в голове, и Бонапарту необходимо было до конца разобраться с этим беспорядком. Однако, он все же подошел к двери и смело толкнул ее, ступая на порог собственного кабинета. Наполеон ожидал увидеть как минимум трех своих маршалов во главе с Талейраном, которые бы тут же набросились на него с расспросами, но с облегчением отметил присутствие лишь одного человека. Этим человеком был Коленкур. Едва император показался в кабинете, генерал Коленкур вскочил с кресла и вмиг оказался возле Бонапарта. В его глазах застыла лишь одна эмоция — беспокойство. — Приятно возвращаться в дом, где тебя ждут, — усмехнулся Наполеон, подходя к своему рабочему месту. Он положил двууголку на стол, а камзол, успевший багополучно высохнуть за последние несколько часов, повесил на спинку кресла. — Ваше Величество, вас не было целый день! — воскликнул Коленкур. — Да, я знаю, — просто ответил Наполеон. — Знаете, как все переживали? Мы места себе не находили! Подумайте только — в таком крошечном городке потерять сразу двух императоров! — продолжал генерал. — Вы так говорите, будто мы с императором Александром маленькие дети, чтобы нас терять и находить, — хмыкнул Наполеон. — И все ваши беспокойства были совершенно беспочвенны. Как видите, я цел и невредим, как и император Александр. — Однако ваше исчезновение наделало немало шума. Мы пытались искать вас, но безуспешно! Еще и эта гроза… Коленкур все еще выглядел взволнованным, поэтому Наполеон молча подошел к книжному шкафу и вынул оттуда пару книг, за которыми скрывалась бутылка превосходного коньяка. Стакан нашелся в ящике рабочего стола. Наполеон плеснул в него немного янтарного напитка и протянул генералу: — Выпейте, Арман, и успокойтесь. Коленкур нерешительно взял стакан и вопросительно посмотрел на Бонапарта. Наполеон кивнул ему, закупоривая бутылку, и только тогда Коленкур осушил стакан одним глотком, поморщившись. — Мне остается только надеяться, что Талейран не вынудит меня завтра утром вести с ним долгую беседу о важностях дипломатии, — задумчиво произнес Наполеон. — Ну что, вам стало легче? — Намного, — признался генерал. — Спасибо, Ваше Величество. — Превосходно, — подытожил Наполеон. — А теперь, Арман, идите спать. Я вижу, вы сильно устали за день. Обещаю вам, ночью я не планирую никуда пропадать. — Да, сир, — Коленкур вяло улыбнулся. — Спокойной ночи, сир. — Спокойной ночи, Арман, — ответил Наполеон и подождал, пока генерал покинет его кабинет. Убедившись, что он остался совершенно один, Наполеон устало опустился в кресло и закрыл лицо руками. Ему нужно было собраться с мыслями. Он просидел так некоторое время, прислушиваясь к размеренному тиканью часов, а потом положил руки на подлокотники кресла и невидящим взглядом уставился на потолок. Впервые он чувствовал себя настолько потерянным. До этого для Наполеона любое жизненное испытание было лишь вариацией поля сражения. Он всегда мог продумать наперед множество ходов, установить определенную тактику и только потом действовать, но теперь его одолевало чувство полнейшего неведения. Будто все его батальоны вместе с орудиями в один миг исчезли, и ему пришлось столкнуться с противником лицом к лицу. Он даже не знал, за что воюет, и поэтому выбор тактики тоже представлялся ему невозможным. Война душевная оказалась труднее войны реальной. Беспокойные мысли эхом отзывались в уголках его сознания, сливаясь в единый водоворот, на самом дне которого сидел, развалившись на шелковых подушках, улыбчивый призрак из пирамиды Хеопса. В какой-то момент Наполеону показалось, что он знает, как зовут этого призрака, знает, как на самом деле звучит его голос, но здравый смысл настойчиво твердил ему: «Этого не может быть». Наверное, он слишком устал, чтобы здраво рассуждать. Иначе как он мог объяснить проводимые им бесконечные параллели между совершенно реальным союзником и фантомом, который просто мог быть плодом его разыгравшегося воображения целых девять лет назад? Взгляд Бонапарта скользнул по письменному столу — аккуратно сложенные перья, чернильница, нетронутые листы бумаги… «Когда в последний раз я писал Жозефине?» — вдруг подумал он. Этот беззвучный вопрос привел его в чувства. Было время, когда он и дня не мог прожить без письма к своей возлюбленной, но теперь с ним стало что-то не так. Замечание стоило ставить более конкретно: «Когда в последний раз я вспоминал об императрице Франции?» Но и на этот вопрос невозможно было найти точного ответа. Наполеон тут же решил исправить эту оплошность и переместился из удобного кресла за стол. Промокнув перо в чернилах, он начал писать привычные, но немного сухие строки. «Я здоров, дела мои идут хорошо…» Не так раньше выглядели его письма, совсем не так. Он вывел лишь несколько строк своим небрежным почерком, но и их с лихвой хватило для того, чтобы понять явную перемену в его отношении к жене. Быть может, Бонапарт охладел к ней еще в пору Аустерлицкого сражения, когда слава, обрушившаяся на императора, заместила собой тот недостаток любви, который так сильно мучил генерала Бонапарта во время Итальянской кампании. Или это произошло еще раньше, когда его сестра Каролина начала время от времени знакомить Наполеона с хорошенькими актрисами, которых прежде ему доводилось видеть лишь на сцене? Как бы то ни было, теперь его письма к Жозефине больше походили на старую привычку, без пыла, без любви, без желания увидеть ее поскорее. Если бы у Наполеона спросили, хотел бы он, чтобы императрица приехала в Тильзит, он одарил бы вопрошающего обескураженным взглядом и ответил бы сдержанное «нет», про себя подумав: «Только ее тут не хватало». Охладевшие чувства вряд ли можно было назвать полнейшим равнодушием, нередко ведь жена становиться не более, чем старым другом, с которым не хочется расставаться, просто потому что… привычка. Сперва послание давалось ему трудно, но потом он вошел во вкус. Наполеон, как обычно, уверял жену в своей бесконечной любви, затем перешел на описание маленького прусского городка и последних трех дней своей жизни. «Император Александр добр и очень учтив. Я считаю, что Франция может надеяться на сотрудничество с Россией. Мы провели с русским императором вместе несколько дней, по истечении которых у меня сложилось о нем крайне хорошее впечатление. Я доволен Александром; он должен быть доволен мной. Пообещай мне, что не будешь ревновать, любимая, но если бы Александр был женщиной, я бы в него влюбился». Наполеон хотел было продолжить писать дальше, но рука с пером замерла над бумагой, так и не начав следующее предложение. Его взгляд продолжал сверлить последние строки. — Если бы он был женщиной… — прошептал Наполеон и отложил перо. Он не мог понять, что двигало им, когда он это писал, и зачем он решил добавить эти совершенно ненужные подробности. Наполеон встал и прошелся по кабинету. В голове опять всплыли события прошедшего дня — его вторжение в комнату русского императора, их побег от прусского короля и гроза. Гроза… Промокший под дождем Александр, шумно дышащий от быстрого бега, и его ступни, облепленные мелким речным песком. Его некогда красиво уложенные волосы, свисающие теперь под тяжестью воды и одинокое дерево, под которым им суждено было укрыться. В тот момент Наполеон пытался показать свое недовольство. Он громко ругался, сетовал на непогоду, но в глубине его души поселилась непонятная радость. Как хорошо, что их застала гроза. Молчаливый ангел, на деле — искусный лицедей, был застигнут врасплох, был так близко к нему не только телом, но и душой, потому что Наполеон сам предложил ему избавиться от ненужных масок. Еще стоя по колено в воде, в немыслимо несуразном положении, Бонапарт слышал его размеренные приближающиеся шаги — едва слышные всплески воды, — но боялся обернуться. Потому что уже тогда ему казалось, что он знает имя призрака, знает, как звучит его голос. Но он боялся понять, что и внешность призрака была им не забыта. Когда Александр нагнулся к воде, Бонапартом овладело искушение. Ничего бы не случилось, если б он лишь краем глаза взглянул на своего союзника, чтобы убедиться, что все его домыслы и предположения — не более чем помутнение рассудка, но когда русский император выпрямился, он был не в силах отвести взгляда. Незабудковые глаза, светлые, но уже не такие густые волосы, лукавая улыбка и едва заметный рельеф ключиц, виднеющийся из прорези рубашки. Какое… поразительное сходство. Он хотел произнести что-то важное, красивое, значимое, способное произвести впечатление на союзника, но из его уст вырвалось лишь: «Вы намочили мне рубашку». И потом, когда они скрылись под ветвями дерева от непогоды, русский император настолько замерз, что стянул с себя рубашку дрожащими руками, обнажая белую кожу спины. Без единого шрама. Да, он, похоже, действительно был идеальным с головы до ног, даже физические увечья обошли его стороной, оставив тело таким же безупречным, каким бы его мог изобразить Микеланджело. Наполеон не мог похвастаться и этим, перечисляя в уме свои многочисленные шрамы и увечья, которые скорбно напоминали ему об их реальных ролях — рожденный царь и прежде неизвестный офицер. Взгляд Наполеона невольно падал на гладкий контур обнаженного плеча, на мягко очерченные линии мускулов, на завитки высыхающих светлых кудрей, и чем дольше он на них смотрел, тем больше желал прикоснуться к мужчине, сидящему рядом, чтобы убедиться, что тот не рассыплется пеплом в его руках.***
— И все же меня забавляет то, что в прусском театре дают Мольера, при наличии такого разнообразия не менее достойных прусских драматургов и их творений, — сказал Наполеон, наблюдая за тем, как его союзник поправляет шейный платок перед зеркалом. Несмотря на то, что именно Бонапарт призвал Александра приходить к нему в любое время суток, русский император к этому приглашению ни разу не прибегнул, а вот сам Наполеон уже второй раз явился к нему без предупреждения. — Наверно, дело в том, что вы не знаете немецкого языка, — предположил Александр. — Простите, если я вас обидел этим замечанием… — Вовсе нет, мой дорогой Александр, вовсе нет, — отмахнулся Наполеон. — Мне действительно с трудом даются языки, к тому же вы наверняка успели заметить, что я не скрываю от вас своих слабостей. Быть может, вы правы. Из нас… троих, — он скривился, — я единственный не владею немецким языком. Александр чуть отошел от зеркала, окидывая свою фигуру оценивающим взглядом. Наполеон готов был закатить глаза, наблюдая за этим. Неужели русский император мог допустить мысль, что выглядит плохо, чтобы так пристально осматривать свой туалет? Наполеон признался себе, что такой мужчина, как Александр, выглядел бы привлекательно и в крестьянской робе. Похоже, русский император и сам придерживался такого мнения, потому что его взгляд заблестел удовлетворением, а уголки губ чуть приподнялись. — Право, можно подумать, что нам с Фридрихом Вильгельмом не хочется посмотреть французских пьес! — воскликнул он, наконец поворачиваясь к Наполеону. Все его существо дышало чистотой и утренней свежестью: гладко выбритые щеки, на которых все еще оставался легкий запах одеколона, волосы, уложенные по последним веяниям моды и утратившие свою воздушную дождливую кудрявость, легкий румянец щек и идеально выглаженный воротник. Все это составляло слишком заметный контраст со вчерашним Александром — мокрым, растерянным и будто помолодевшим лет на десять. — Извольте смотреть французские пьесы во Франции, — усмехнулся Наполеон. — О, вы намекаете на приглашение? — Почему же намекаю, я говорю вам прямым текстом, Александр: я ожидаю вас в Париже, чтобы мы с вами могли пойти в оперу, но только без прусского короля, — вкрадчиво проговорил Бонапарт. — От вашего предложения сложно отказаться! — улыбнулся Александр. Русский император, судя по всему, пребывал в превосходном расположении духа, в отличие от Наполеона, у которого буквально пару часов назад состоялась одна из самых неприятных бесед с Талейраном, но император французов старался держать себя в руках — ни к чему было устраивать сцен перед встречей с Александром. Он нехотя признался себе, что ему бы не хотелось, чтобы русский император стал свидетелем вспышек его гнева, чтобы не назвал его… сумасшедшим. К тому же, на мгновение Наполеону показалось, что хорошее настроение Александра связано непосредственно с их вчерашней прогулкой, что не могло не радовать — в этих эмоциях чувствовалось их единство. Да и в целом Бонапарту нравилось думать, что причиной улыбки Александра является именно он. — К слову, как вас вчера встретили ваши генералы? — спросил Бонапарт. — Мне доложили, что нас с вами искали целый день. Взор Александра немного потускнел, однако его хорошее настроение никуда не делось. — О, мы с вами смогли наделать шуму, — протянул русский император. — Однако негодование моих генералов мало меня интересовало, потому что — подумайте только! — вчера сюда приехал мой дорогой Чарторыйский! Вы не представляете, как же я был рад его видеть! Фраза, произнесенная таким жизнерадостным голосом, окатила Бонапарта ведром холодной воды. Значит, причина этой улыбки… — Чарторыйский? — уточнил Наполеон, внешне оставаясь невозмутимым. — Да-да, мой близкий друг. Он ждал меня в моем кабинете, когда я вернулся. Увидев его, я сразу сказал Константину, что не намерен ничего обсуждать касательно нашего с вами исчезновения, пока не поговорю с глазу на глаз со своим другом, — начал пояснять Александр. — Впрочем, я вас познакомлю сегодня вечером. Вы ведь не возражаете, если я приглашу в театр своих гостей? — Что вы! — воскликнул Наполеон. «Возражаю». — Мне будет приятно познакомиться с вашими друзьями. — Сегодня вам предоставится такая возможность, потому что он должен быть здесь с минуты на минуту, — сообщил Александр. Наполеон ответил на поток этой всепоглощающей радости скупой улыбкой. Значит, у Александра были друзья. Бонапарт не знал, как реагировать на это. Последние годы он все больше убеждался в том, что все монархи обречены на одиночество, в особенности, если ими движут такие амбиции, которые двигали им при восшествии на престол. Он знал, что наверняка является объектом зависти, а потому доверять кому-либо было бы очень неосмотрительно. Но Александр… Наполеон полагал, что монарха сможет понять только такой же монарх, и что дружба эта была бы самой правильной и самой равной. В ней было бы по крайней мере больше взаимопонимания. Но неужели он вознамерился претендовать на особое место в жизни Александра? Какая неосмотрительность! Как порою он переоценивал свои возможности! — Но почему тогда ваш друг не присутствовал утром на нашей с вами беседе об обустройстве Европы? — вкрадчиво спросил Наполеон, пытаясь нащупать слабое место этих взаимоотношений. — Он, кажется, министр иностранных дел, поэтому его участие было бы вполне логичным... — Был министром, — поправил его Александр, нахмурившись. — Не так давно он оставил пост и ушел из политики. — Тем не менее, он прибыл в Тильзит, это говорит о многом, — заметил Наполеон. — Например о том, что он, как друг, беспокоится обо мне и приехал меня поддержать, — Александр облокотился на стол, вцепившись в него руками и вскинул голову. — Вам тут настолько плохо, что вы нуждаетесь в поддержке? — зачем-то спросил Наполеон. — Вас это обижает? — русский император приподнял бровь. — Вы ведь понимаете, что Франция и Россия совсем недавно были врагами, и поэтому русское общество относится с недоверием... — О, как же я мог об этом забыть! — буркнул Наполеон. — Вы не дослушали, — спокойно произнес Александр. — Я говорил о русском обществе, а не о себе самом. Вы ведь знаете, мое отношение к нашему союзу совсем иное, этому не нужно никаких доказательств. Дайте этому миру чуть больше времени, вот увидите, все изменится... Договорить он не успел. Раздался осторожный стук в дверь, и Александр сам подошел к ней быстрым шагом, чтобы открыть. — Мой дорогой друг! Как я рад вновь видеть вас! — раздался его оживленный голос, и Наполеон поднял взгляд на вошедшего. Это был мужчина среднего роста в строгом черном сюртуке, с пронзительным взглядом темно-карих глаз, расположенных под густыми темными бровями. Скулы его были очерчены темными бакенбардами, что явно бросалось в глаза при наличии у графа Чарторыйского довольно светлых волос на голове. В отличие от Александра держался он немного скованно, что, скорее всего, было вызвано присутствием императора французов. — Добрый вечер, Ваше Величество, — поздоровался он с Александром. — Добрый вечер, добрый вечер! Как видите, граф, император Наполеон удостоил меня визитом раньше вас, и я считаю это превосходной возможностью вас познакомить, — тут же заговорил Александр. — Наполеон, это мой друг, граф Адам Чарторыйский. Чарторыйский отвесил выразительный поклон, хотя резкий взгляд, которым он перед этим одарил императора французов, очень не понравился Наполеону. — Это знакомство — честь для меня, сир, — сказал он. — Мне не терпелось увидеться с вами, граф, — усмехнулся Наполеон, все еще чувствуя горький осадок от прерванной беседы. — Александр много рассказывал мне о вас. — Ваши слова мне льстят, сир, — немного холодно сказал Чарторыйсикй, — но ежели они правдивы, то я могу лишь выразить императору Александру свою бесконечную признательность. На этих словах он поднял глаза, наполненные обожанием, на русского императора, и Наполеон почувствовал, как пальцы его правой руки отчаянно сжались в кулак. Александр ответил на взгляд своего друга улыбкой. — Так что же, — живо произнес он, — господа, сейчас тот самый случай, когда в театре действительно могут задержать представление, если мы явимся немного позже, но все же, опаздывать не хочется. — Вы правы, дорогой Александр, нужно отдать приказ, чтобы для нас подготовили карету, — тут же согласился Наполеон. — О, не стоит беспокоиться, карета уже вас ожидает, — сказал Чарторыйский. — Я заранее приказал ее заложить. — Как вы предусмотрительны, граф! — восхищенно произнес Александр, и вся их небольшая компания двинулась в сторону лестницы. Однако ни русский император, ни его преданный бывший министр иностранных дел не могли заметить угрюмого взгляда, которым Наполеон сверлил спину последнего.***
Всю дорогу до театра Наполеон насмешливо наблюдал за попытками Александра завести беседу, которая бы увлекла всех троих, но у него это совершенно не выходило, поскольку трое мужчин, волей случая оказавшихся в одной карете, были совершенно разными, начиная от характеров и заканчивая политической идеологией. За недолгое знакомство с Чарторыйским, Наполеон быстро разгадал в нем революционера, и успел только удивиться тому, как такой человек мог совершенно спокойно работать на благо крепостной Российской империи. Еще граф был поляком, что вытекало в отдельный пункт из списка его особенностей, который Наполеон набрасывал у себя в голове. Это значило прежде всего, что где бы не находился Чарторыйский, кому не служил, он все равно был бы рад освобождению своей родины. «Как и графиня Валевская», — напомнил себе Бонапарт. — «Но Россия явно не захочет освобождать Польшу, и этот наш с Александром союз графу совершенно невыгоден». Он посмотрел на Чарторыйского, который то и дело бросал на русского императора теплые взгляды, от которых Наполеону хотелось впиться ногтями в сиденье. «Если Александр не горит желанием освобождать его родину, то какого черта…» — Наполеон не успел закончить мысль, так как карета остановилась и услужливый лакей поспешил открыть дверь. Для императоров и прусского короля была отведена отдельная ложа, где все трое и расположились. Чарторыйский откланялся и поспешил присоединиться к брату русского императора в другой ложе. В тот момент Наполеон, наверное, впервые в жизни был рад видеть Фридриха Вильгельма, только сам он до конца не осознавал, с чего это вдруг сдержанный польский граф так его раздражал. Они заняли свои места, ведя неторопливую светскую беседу, но Бонапарт все продолжал ломать голову над этим каверзным вопросом. Чарторыйский не шел у него из головы. Наполеон прокручивал в голове их встречу в мельчайших подробностях, приходя к выводу, что, прежде всего, ему не нравились взгляды, которые граф бросал на Александра, следом за взглядами следовал факт их неоспоримой и близкой дружбы с императором и наконец, Наполеон вынужден был отметить, что граф, почти его ровесник, был очень хорош собой. «Получается что-то несуразное», — нахмурился Наполеон. В этот момент начался первый акт. Бонапарт смотрел на сцену, изображая интерес. Фридрих Вильгельм и Александр продолжали о чем-то тихо переговариваться, но Наполеону было не до них. Он много раз видел пьесы Мольера, даже еще будучи юным офицером, который занимал стоячее место где-то на галерке, откуда было видно лишь ничтожную часть сцены, но теперь, когда представление показывали именно для него, он не особо вникал. Вскоре Александр и Фридрих Вильгельм замолчали, увлекшись представлением, но мысли Наполеона были далеко. Что же могло перемениться в их отношениях с русским императором за столь короткий срок, что Наполеону с чего-то было важно быть ему таким же близким другом, как польский граф? Или, быть может, еще ближе? В голове вновь возник образ Чарторыйского с его скромной улыбкой. Он всего лишь был любезен, он следовал всем правилам этикета и… был очень близок с русским императором. «Ведь именно он был министром иностранных дел, когда я разбил русских при Аустрелице,» — с неким облегчением напомнил себе Наполеон. — «А это значит, что он только способствовал этой войне, поэтому и приехал сейчас... Учтивый граф не так-то прост». И, довольный тем, что нашел разгадку своего предубеждения к Чарторыйскому, Наполеон принялся всматриваться в лица людей, занявших остальные ложи, чтобы немного отвлечься. В полумраке вырисовывалась большая фигура Мюрата, который склонился к очаровательной даме и что-то шептал ей на ухо, пока та из последних сил пыталась не отрывать взгляда от сцены. В этой же ложе находился Коленкур. Он то и дело осуждающе косился на блистательного маршала, похоже, был одним из тех немногих, кто действительно пришел смотреть пьесу. В соседней ложе Наполеон различил блестящую лысину Даву, а рядом с ним рыжую шевелюру Нея, который тоже выглядел мало заинтересованным. Ложу, в которой находились великий князь Константин и граф Чарторыйский Бонапарт решил не удостаивать своим вниманием и вдруг заметил в соседней ложе чудное светловолосое создание — хрупкую девушку, что пришла в театр вместе со своим отцом. Девушка не выпускала из рук веера и постоянно обмахивалась им, смотря по сторонам и ерзая в кресле. Это заинтересовало Наполеона, и он продолжил наблюдать за ней. Внешность красавицы показалась ему откуда-то знакомой, но он понятия не имел, когда бы успел познакомиться с прусскими придворными, а девушка, вне всяких сомнений, была именно немкой. Наконец она оглянулась на императорскую ложу, и когда ее нетерпеливый взор остановился на императоре Александре, прежде бледные девичьи щеки стыдливо вспыхнули, и девушка поспешила отвернуться. Наполеон удивленно приподнял брови, и вспомнил — именно эта красавица танцевала с Александром на балу. «А вы превосходный танцор, Александр. Даже дама от вас без ума», — всплыли в голове Бонапарта его собственные слова. Фройляйн, похоже, влюбилась в русского императора по уши. Наполеон хмыкнул и покосился на своего союзника, которому, похоже, не было никакого дела до того, что творилось в зрительном зале. Желтоватый блеклый свет люстры очерчивал его благородный профиль, заставляя волосы казаться немного светлее, а чуть нахмуренные брови — выразительнее. Поза русского императора была совершенно расслабленной — он облокотился на спинку кресла, положив руки на подлокотники, явно собираясь ближайшие часа два отдыхать, но, сам того не замечая, хмурился. Быть может, Александр и пытался забыться за просмотром представления, но мысли его занимали явно не искусные актеры. Даже в его, казалось, расслабленной позе читалась некая напряженность, и Наполеон думал, стоит ли прервать безрадостные размышления своего союзника какой-нибудь шутливой фразой или касанием, чтобы в воздухе вновь повисла прежняя дружеская атмосфера. Пока Наполеон думал об этом, взор его был прикован к русскому императору. Волосы, изящный изгиб бровей, свет глаз. В голове невольно пронеслось: «Неудивительно, что эта девушка в него влюбилась». Наполеон тут же будто очнулся ото сна и резко повернул голову к сцене. «Почему это неудивительно?» Что же это с ним такое, в самом деле? Александр был одним из самых привлекательных мужчин, которых он встречал в своей жизни, поэтому наличие у него огромного количества поклонниц было чем-то само собой разумеющимся. С чего вдруг от этой мысли Наполеону захотелось себя одернуть, отвести взгляд, впиться пальцами в подлокотники кресла? Наверно, он и сам теперь выглядел напряженным и, глубоко внутри, введенным в замешательство. Картина, складывающаяся из их взаимоотношений с Александром, вырисовывалась очень нечеткой — где-то линии контура были порядком размыты, где-то краски проступали слишком ярко, а затем снова сменялись привычной блеклостью. Наверно, главной причиной этого было то, что оба все еще не могли определиться, кем являются друг для друга — врагами, союзниками, друзьями? И еще это непонятное сходство с призраком из пирамиды… Наполеон прикрыл глаза и глубоко вздохнул. Занавес закрылся. Начался антракт.***
Прощание вышло очень бессвязным. Александр намеревался пригласить Наполеона к себе на вечерний чай. Чуть позади него безмолвно стоял Чарторыйский, который, судя по всему, шел в комплекте с Александром и чаем, и потому Бонапарт был вынужден вежливо отказаться, сославшись на то, что ему нужно отправить в Париж пару важных распоряжений, с которыми ни в коем случае нельзя медлить. На долю мгновения ему показалось, что на лице русского императора промелькнуло разочарование, но тот быстро подавил в себе эту эмоцию и с вежливой улыбкой пожелал Наполеону спокойной ночи. Похоже, визит Бонапарта был для Александра действительно важен, но Наполеон отбросил эти мысли, когда, собираясь уже переступить порог своего дома, оглянулся и увидел силуэты Чарторыйского и Александра, гармонично шагающие в одном направлении. Кабинет встретил его привычной тишиной. Рустам поспешил зажечь свечи, чтобы император мог сразу приняться за дела. Мамлюк выполнял свою работу быстро и безмолвно, подобно тени, которая являлась к императору лишь тогда, когда тому было что-то нужно. Совсем скоро Наполеон остался наедине со своими мыслями, и мысли эти были совсем безрадостными. Чтобы не забивать голову ничего не значащим бредом, который занимал его разум на протяжении всего визита в театр, Наполеон поспешил сесть за рабочий стол, где его ожидала внушительного вида стопка писем, на которые он все еще не дал ответа. Он привык управлять делами своей страны на расстоянии, чтобы и за тысячи миль его подданные могли чувствовать его железную волю. Не в первый раз Наполеон писал приказы во Францию, находясь совершенно в другой стране, поскольку считал, что у монарха вовсе не бывает часов отдыха. Работа была его лекарством, за ней время пролетало незаметно. Ему показалось, что в этот раз будет так же… но он ошибся. Наполеон перечитывал прошения по нескольку раз, раздумывая над ответом, а в голове неизменно появлялся все тот же навязчивый белокурый образ, который никак не хотел оставлять императора французов в покое. Поначалу Наполеон пытался его игнорировать, затем совмещать мысли о русском императоре с работой, но в итоге он был вынужден отложить бумаги в сторону. Работать не получалось, и это вводило его в бешенство. Наполеон понимал, что пока он не расставит все точки на «i», пока не разберется с этими непонятными чувствами, приправленными щепоткой ностальгии, он не сможет функционировать, как прежде. Наполеон закрыл лицо руками, пытаясь успокоится, но потом прорычал: — Проклятье! И ударил кулаком по столу. Все было неправильным с самого начала, с того самого момента, когда он обнял Александра на плоту. Они переступили какую-то непозволительную черту, отделяющую врагов от друзей и переступили ее чересчур быстро. Наполеон все еще искал в безупречном русскому монархе изъяны, но не мог найти ни одного. Он поверить не мог, что человек способен казаться таким идеальным. Именно — казаться! Неужели Наполеон мог надеяться, что хотя бы половина их с Александром разговоров была искренней? Если это была хотя бы половина, он был бы безумно счастлив, но политика никогда не была прочной почвой для выстраивания личных отношений. Наполеон кусал губы и сознавался себе, что все-таки рассчитывал на то, что и русский император чувствует эту зыбкую связь между ними. Связь, которая появилась гораздо раньше их прогулки под дождем, гораздо раньше их бесед в темноте кабинета. Не может же быть император французов настолько безумным! Может. Лишь безумец будет сравнивать живого человека с видением из древней пирамиды, которое явилось к нему девять лет назад. Лишь безумец будет пожирать глазами легкую улыбку губ, изящное движение кисти, обнаженную спину, по которой стекают дождевые капли. Пожирать глазами, и не сознаваться самому себе в очевидном! Наполеон тяжело вздохнул. Он привык оперировать фактами, душевные терзания были ему не свойственны, однако… Самым сложным во всей сложившейся ситуации было признаться самому себе. Признаться в том, что в его жизни могут появиться другие мужчины помимо Тальма. — Какое безумство, — прошептал Наполеон. Рука сама по себе потянулась к шкафчику рабочего стола, извлекая на свет еще незапечатанное письмо Жозефине. Бонапарт пробежал по нему глазами и горько усмехнулся. «Пообещай мне, что не будешь ревновать, любимая...» Наверно, причин для ревности теперь было более, чем достаточно. Порой он позволял себе быть неосторожным в свиданиях с любовницами, и его жена всякий раз изображала глубокое разочарование и обиду, хотя сама вовсе не отличалась целомудренностью. Однако об этой страсти императора французов не должна была узнать ни одна живая душа. — Ни одна живая душа, — пробормотал Наполеон. Вдруг в дверь постучали, и император французов чуть не выронил лист бумаги из рук. Он злобно посмотрел на дверь и, торопливо открывая ящик стола, крикнул: — Войдите! Незаконченное письмо аккуратно легло поверх прочих бумаг, в глаза вновь бросились последние невыносимые строки, заставившие Бонапарта поджать губы. Он резко захлопнул ящик, готовясь обрушится гневной тирадой на непрошеного гостя. Наполеон повернул голову к двери, но тут же замер, и слова комом застыли у него в горле, так и не успев сорваться. На пороге стоял император Александр.