Горе победителям

«Бакардия сегодня» 17.01.2017 12:34 Тайные брюссельские переговоры? Новый виток интриги Бакардия-ЕС <…> В отличие от своих предшественников, президент Фейерхете с первого дня своего избрания говорит о том, что не следует враждебно воспринимать возможность получения Бакардией полноценного членства в ЕС. Лозунг «В ногу со временем, в ногу с Европой» был одним из определяющих в кампании Фейерхете 2014 года и, возможно, позволил ему получить преимущество (52,4%) во втором туре выборов, но вместе с этим вызвал и массу недовольства. Среди правящей элиты страны, в особенности в партии «Свободная Бакардия» (до 2010 года — «Социал-демократическая партия Бакардии»), к которой принадлежит президент, тон всегда задавали евроскептики, однако Фейерхете смог объединить вокруг себя тех, кто, по крайней мере, не встречает европейский проект в штыки. Тем не менее, о возможности вхождения Бакардии в состав европейского сообщества он высказывается очень осторожно, не желая обострять противоречия как внутри партии, так и среди населения страны. Как известно, наибольшее число голосов за Фейерхете в 2014 году отдали жители крупных городов и конгломератов: Буххорна, Равенсбурга, Линдау и проч., между тем среди жителей провинции и сельской местности процент симпатий к избранному президенту был и остается чрезвычайно низок. Причина подобного расслоения кроется в неудавшейся про-европейской реформе 1996 года, предпринятой по инициативе президента Альбрехта Витта: больше всего от нее пострадали владельцы небольших сельскохозяйственных угодий, чья продукция не смогла составить адекватную конкуренцию той, что планировалось импортировать из сопредельных стран. После долгих протестов, ядро которых составляли бакардийские фермеры и виноделы, реформа была свернута; сам Витт назвал эксперимент «провалившимся». С тех пор идеи объединения с Европой не дают всходов на бакардийской земле — жители «маленькой Бакардии» неизменно предпочитают на выборах тех кандидатов, которые придерживаются принципов обособленности и протекционизма. Другой непримиримый противник европейского объединения, на первый взгляд, не имеет с «маленькой Бакардией» ничего общего, однако его мнение может быть в глазах политической элиты куда более весомым, чем мнение жителей провинции. Это Фабиан Аллегри, сын героя войны и Сопротивления Фердинанда Аллегри, глава «Банка Аллегри», в прошлом году отметивший 90-летие. Несмотря на возраст, он непреклонно придерживается позиции по европейскому вопросу, которую озвучивал неоднократно в своих выступлениях и интервью. «Что такое Европа? — спрашивал он в 2006 году, комментируя результаты президентских выборов (победу одержал Северин Гласьер, нарушив многолетнюю гегемонию представителей «Социал-демократической партии» на президентском посту). — Мне она представляется чем-то вроде огромной системы сообщающихся сосудов, а в такой системе, как всем известно из школьного курса физики, должен соблюдаться основной принцип — принцип равенства. Это хорошо для тех, кто не может похвастаться высоким уровнем своего, назовем это так, содержимого — им щедро добавят недостающего из запасов того, у кого содержимого в избытке. Я не хочу быть тем, кто расшвыривается своими запасами ради гипотетического светлого завтра для кого-то другого. Я не вижу ни одной причины, по которой Бакардия должна объединяться с Европейским Союзом — кроме, конечно, той, что кому-то не терпится отгрызть от нас кусок и подбросить его кому-нибудь еще». Господин Аллегри не отошел от дел и управления банком, хоть и мало показывается на публике в последние годы, и ничто не говорит о том, что его точка зрения на вопрос объединения Бакардии и ЕС могла претерпеть какие-то изменения. Можно предположить, что открытое заявление Фейерхете в пользу дальнейшего расширения сотрудничества с ЕС приведет президента и его сторонников к открытому конфликту с Аллегри и его окружением — в таком конфликте не заинтересованы, по крайней мере сейчас, ни на той, ни на другой стороне. <…> *** Бертран подождал немного, пока его собеседник засмеется, но единственным донесшимся до него звуком было посвистывание ветра. Робье смотрел на него упрямо и серьезно — так, будто не произнес только что какую-то чушь, взятую им со страниц сборника детских сказок. — Шутка затянулась, — сказал ему Бертран, улыбаясь в знак того, что оценил идею по достоинству. — Вы отработали прекрасно, но, пожалуй, пора прекращать. Кто это все задумал? У вас с собой скрытая камера? — Господин министр, — протянул Робье убито, будто Бертран бесповоротно разочаровал его в собственной персоне, — вы не понимаете, я не шучу… Тем временем Бертрану становилось все холоднее, особенно в отсутствие шарфа, и он отступил от Робье, спрятал замерзшие ладони в карманы, думая уже развернуться и удалиться к себе. — Конечно-конечно. А теперь извините, но у меня масса действительно важных дел. — Подождите! — с ловкостью, которую сложно было заподозрить в таком неповоротливом на первый взгляд человеке, Робье оказался перед ним, не давая пройти. — Разве смерть вашего предшественника не навела вас на мысли о том, что она не случайна? Бертран остановился. Внутри у него что-то скользко содрогнулось, проползло по груди гибким холодным змеем, ненавязчиво, но ощутимо обвилось вокруг горла. — Что вы имеете в виду? — спросил он, стараясь не меняться в лице. Робье склонился к нему, заговорил, понизив голос, будто их могли подслушать, хотя в саду они были одни — в морозную погоду, что захватила Буххорн и не собиралась отступать, мало было охотников выходить на улицу без лишней нужды. — Господин Бергманн стал жертвой… невидимой глазу силы, которая убила его. Эту силу породила… неприязнь, что испытывало к господину Бергманну очень большое число людей. Так это работает, та «магия», о которой я говорю вам: сильные эмоции толпы, направленные на одного человека, могут нанести ему непоправимый вред. Тем, кто находится у власти, давно об этом известно. И поэтому им требуется особая охрана. — Что за бред, — выдохнул Бертран, отступая. Осознавая понемногу, что Робье и не думает шутить, он неизбежно пришел к единственному выводу, который ему оставался: господин начальник охраны, должно быть, повредился умом. Нужно было как можно скорее сбежать, но не вызывая при этом злости у сумасшедшего, которая легко могла приобрести самые зловещие формы. Кто знает, что придет Робье в голову в следующую секунду? Может быть, что Бертран одержим каким-нибудь демоном, и лучше будет его пристрелить? Сам Робье, должно быть, очень приблизительно догадывался о том, какое производит впечатление: на Бертрана он смотрел так, как смотрят на ребенка, отказывающегося поверить, что Санта-Клауса не существует. — Вы должны принять меня всерьез, господин министр, — произнес он. — Особая охрана в наших условиях — необходимость. Мы нанимаем людей, которые умеют работать с невидимыми глазу силами, чтобы они защищали тех, кого должны. Конечно, их услуги стоят недешево… — Подождите, — наверное, лучше было не искать в его словах логику, но Бертран вопреки собственной воле начал это делать — и это было сродни первому шагу в зыбучий песок, что за считанные секунды затягивает зазевавшегося путника с головой, — вы говорите, что наняли кого-то… защищать меня? И что же он будет делать? Проводить ритуалы? Приносить жертвы? — Скорее второе, нежели первое, — сказал Робье, качая головой. — «Щиты», как их называют, принимают на себя удар, предназначенный тем, кто находится под их защитой. Любое негативное воздействие, сознательное или нет, направленное на вас, придется на ваш «щит» — сами вы при этом ничего не почувствуете. Процедура совершенно обыденная, но ее держат в тайне от общественности, и я также попрошу вас не распространяться о ней. — Спасибо, что предупредили меня об этом, — язвительно ответил Бертран, все еще пытаясь придумать, как выпутаться из этого разговора, от которого у него ум заходил за разум, — иначе я бы непременно объявил обо всем на следующей пресс-конференции. Я ведь никогда не бывал в психиатрической лечебнице и страстно желаю посетить ее… В голосе Робье послышалась безнадежность: — Господин министр, я говорю вам правду. Господин Бергманн умер от того, что его «щит» погиб, а из-за проволочки, вызванной праздниками, мы не успели найти ему замену. В какой-то момент стало слишком поздно… — Минутку… так эти «щиты» погибают? — Это случается, пусть и не всегда, — ответил Робье чуть сдавленно. — Иногда негативное воздействие столь велико, что они не могут справиться с ним… хотя, несомненно, могут выдержать больше, чем обычный человек. Не в последнюю очередь поэтому им столько платят — суммы окупают риски. — И… — Бертран все еще не верил, что спрашивает об этом, похоже, без всякой иронии, — сколько же Фредерик пробыл без своего, как вы говорите, «щита», прежде чем умереть? — Десять дней, господин министр. «Черт», — чуть не вырвалось у Бертрана, но в последний момент он успел взять себя в руки. Поднес к лицу ладонь, потер заслезившиеся на холоде глаза в попытке заставить себя вынырнуть из сна, что окружил его, но никакого пробуждения не последовало: Бертран стоял посреди сада наяву, наяву же слушал всю чепуху, что сообщал ему начальник охраны и, что поселяло в нем едва ли не ужас — пока еще дальним закоулком сознания, но начинал в нее верить. — Как его зовут? — поинтересовался он, решив, что надо хоть с чего-то начать. — Кого? — Того, кого вы отрядили мне в «щиты», — пояснил Бертран и добавил суровее, заметив, что Робье не испытывает большого желания отвечать на его вопрос. — Я имею право знать, кто работает на меня. Тем более, на столь деликатной должности. Итак, его имя? — Ее, — буркнул Робье, почему-то отводя взгляд. — Это она, господин министр. Ее зовут Хильдегарда Вильдерштейн. Но если вы хотите пообщаться с ней… я думаю, в этом не будет никакой практической пользы. — Я могу решить самостоятельно, что будет иметь для меня пользу, а что — нет, — отрезал Бертран, крепче запахивая воротник пальто: морозный воздух уже пробрался ему под рубашку, впитался в кожу, пронзил тело до самых кишок. — Благодарю за разъяснения. Надо было скорее возвращаться в тепло — казалось, даже его мозг начинает покрываться коркой льда, вдобавок Бертран хранил еще кое-какую надежду, что в знакомой обстановке кабинета сюрреалистичный мираж рассеется, течение жизни восстановится и станет прежним, и Бертрану не придется мириться со всей этой псевдоэзотерической ерундой как с несомненным фактом действительности. Магия, «щиты», невидимые глазу силы, что способны убить человека в считанные дни — повторяя в своих мыслях услышанное от Робье, Бертран ощущал себя ни много ни мало Алисой в стране чудес, девчонкой, потерявшейся в ожившем царстве абсурда. — Смету свою можете привести в надлежащий порядок, — добавил он, заметив, что начальник охраны как будто чего-то ждет. — Считайте, что я вообще не вносил туда изменений. — Спасибо, господин министр, — Робье чуть склонил голову, но при этом продолжал с тревогой следить взглядом за лицом Бертрана. — Помните — времена нынче неспокойные. То, что мы делаем — в первую очередь ваша безопасность. «Или ваше безумие», — проговорил Бертран про себя, прежде чем уйти. *** И все-таки что-то в нем сбилось после этого разговора, будто перестал работать отлаженный механизм. Бертран все не мог решить про себя, как относиться к словам Робье, но они как будто открыли перед ним дверь, которую до этого он считал надежно запертой — дверь в какое-то лишенное света, незнакомое ему пространство, где он непременно заблудился бы и пропал, едва сделав несколько шагов. Бертран и в детстве не очень верил в сказки, рано научившись проводить грань между реальным и воображаемым, а теперь оказалось, что его поставили с этими сказками лицом к лицу — более того, убеждали, что в этом соседстве не может быть ничего неестественного. Бертран же эту неестественность ощущал собственной кожей; он сам и те вещи, о которых рассказывал ему Робье, были родом из разных вселенных, разных атмосфер, разных систем координат, и нельзя было представить в здравом уме, что они смогут сосуществовать, не вызывая коллапса. Коллапсу в первую очередь грозил подвергнуться его собственный рассудок: Бертран подумал об этом, когда понял, что не может сосредоточиться на присланных ему документах — мысль соскальзывала куда-то в сторону, бежала прочь, он силился поймать ее, скрутить, вернуть силой на положенное ей место, но если и достигал в этом успеха, то лишь на пару минут, которые никак ему не помогали. Он не мог работать, и в этом был первый признак того, что он тоже близок к тому, чтобы спятить, подобно начальнику охраны — а, возможно, и всему миру. Свернув окно с отчетами, Бертран развернул на экране браузер — и сидел неподвижно еще несколько секунд, отрешенно задавая себе вопрос, действительно ли он собирается сделать это, прежде чем написать в поисковой строке Google: «Хильдегарда Вильдерштейн». Имя было достаточно редким, чтобы Бертрану выпало не слишком много результатов: какую-нибудь Эмму Грубер, конечно, разыскать было бы не в пример сложнее. Он нашел имя Хильдегарды Вильдерштейн в списке участников студенческой конференции полуторалетней давности; тема ее выступления звучала как «Германо-бакардийские отношения эпохи Фердинанда VI: между идеалом и действительностью». К сожалению, тексты докладов не сопровождались фотографиями авторов, и Бертрана это немного разочаровало — про себя он не мог представить, как выглядит особа, согласившаяся, пусть и за немалые деньги, стать «щитом» для человека, которого в глаза не видела. Пожалуй, он удивительно быстро принимал открывшуюся ему реальность. Страница Хильдегарды в Facebook выглядела скромно, если не сказать — пустынно. Публикаций почти не было; редкие фотографии были сделаны так, чтобы на них не было видно лица. Оказываясь перед объективом, девушка отворачивалась или закрывала лицо руками, так что Бертран мог увидеть только ее волосы, темные, неровно выкрашенные в кричаще-красный цвет у концов, будто хозяйка по недосмотру макнула их в ведро с киноварью. Больше ничего о ней было не сказать — разве что в графе «место учебы» стоял Национальный Бакардийский университет, от одного упоминания которого Бертран почувствовал, что начинает кривиться. Университет, воспитавший плеяду блестящих умов прошлого, гордость бакардийской нации, как писали недавно в газетах на двухсотлетнюю годовщину его основания — огромная, неуклюжая махина, невероятно архаично организованная, съедающая бюджетные средства подобно бездонной черной дыре. С этой напастью боролись как могли — сокращали стипендиальные места, переформировывали факультеты, оптимизировали преподавательский состав, — но это не мешало обители знаний оставаться ночным кошмаром министерства образования. Говорили, что тому, кому удастся вывести финансовые показатели университета в плюс, президент лично поставит ящик коньяку и спляшет сарабанду впридачу; байка бытовала в министерстве со времен Витта, и, судя по тому, как шли дела, никто никогда не проверил бы, насколько она правдива. Не зная уже, что вообще хочет разыскать, Бертран загрузил сайт университета. Как и следовало ожидать, его не встретило там ничего, что могло бы как-то ему помочь: обычные студенческие новости, расписание январских экзаменов, анонс выставки вакансий в сфере инноваций и цифровой техники «Шаг в будущее», проводимой под эгидой министерства образования (там все еще кто-то на что-то надеялся) и министерства труда… Успевший начать раскачиваться на стуле, Бертран замер. Приблизил лицо к экрану, чтобы внимательнее перечитать последнее объявление, а затем, покопавшись немного у себя в памяти, вызвал к себе Микаэля. — Звал, Берти? Кивнув вошедшему, Бертран развернул к нему экран ноутбука. — Ты же работал с этим проектом? Микаэль вчитался в текст немного озадаченно; затем на его лице проступило понимание, и он скривился тоже — наверное, проклятый университет успел вызвать и у него немало головной боли. — Да. По мне, затея безнадежная. В этом местечке учат чему угодно, но только не тому, чем можно заработать на жизнь. Фредерик тоже слышать о нем не хотел, хотя его звали выступить на открытии этой выставки, сказать студентам пару слов… — Вот как, — медленно произнес Бертран, вновь спрашивая у себя, действительно ли он собирается сделать это, но на сей раз отвечая вполне определенно. — А я думаю, что молодежь — наше будущее, и к молодежи надо быть ближе. Свяжись с ними, спроси, не согласятся ли они добавить в свой график еще одну небольшую речь.