Горе победителям

«Вестник Национального университета» 23.01.2017 Открытие выставки «Шаг в будущее». Обращение Бертрана Одельхарда к студентам (видео) <…> Особенно тепло аудиторией было встречено пятнадцатиминутное выступление недавно вступившего в должность министра труда: поблагодарив организаторов выставки и администрацию университета, в том числе и за возможность обратиться к студентам напрямую, г-н Одельхард произнес речь, посвященную многообразию перспектив, что открываются благодаря новым технологиям перед молодежью Бакардии. «Будучи студентом, я не мог представить, как далеко мы продвинемся в развитии электронных коммуникаций через два-три десятилетия. Цифровые технологии стали неотъемлемой частью всех сфер нашей жизни, и благодаря им укрепляются экономические связи как внутри нашей страны, так и те, что поддерживаем мы со всем миром. Цифровизация дает Бакардии возможность закрепить за собой значительную роль в европейской экономике — и от лица не только министерства труда, но и всего правительства я выражаю убеждение в том, что вы в полной мере воспользуетесь этой возможностью. Вам, и только вам предстоить определять будущее Бакардии — и сегодня многие из вас решат, каким будет ваш первый шаг в это будущее». (смотреть видео целиком по ссылке) Выступление было встречено долгими овациями. Как преподаватели, так и студенты Национального университета по достоинству оценили актуальность и своевременность тезисов, высказанных г-ном Одельхардом. *** Аплодисменты были жидкими, и те, кто поддерживал их, явно делали это из одних соображений приличий. Бертрана это не особенно уязвило: меньше всего он рассчитывал быть хорошо принятым в этом рассаднике ультралевого идеализма, где не первый год кормилась Идельфина и ей подобные, успешно набивая себе за счет студентов электоральные показатели. Усердно улыбаясь, он обвел зал взглядом, будто выражая благодарность каждому, кто почтил его речь своим присутствием (интересно, сколько зачетов и коллоквиумов будет проставлено по итогу всего мероприятия) — их было не столь уж мало, но той, в чьем присутствии Бертран был по-настоящему заинтересован, он по-прежнему не видел. Хильдегарды Вильдерштейн не было, и Бертран поймал себя на том, что осознание этого вызывает в нем приступ почти болезненного разочарования. С одной стороны, ей действительно незачем было приходить сюда, ведь она уже нашла себе щедро оплачиваемую работу, но… Бертран затруднялся сформулировать, что именно должно последовать за этим «но» — точно так же, как не мог сказать, почему решил, что девица вообще должна появиться здесь. Им самим, как он признавался себе, двигало любопытство; все еще не веря в россказни Робье, он, тем не менее, не мог отбросить их от себя, как ничего не стоящий мусор. Пусть это было чудачеством с его стороны, но ему нужно было поговорить с девчонкой, которая могла сказать ему больше или убедить, что он может успокоиться, что он поверил в неумелое вранье или глупую шутку, как самый последний идиот. Идиотом Бертран себя костерил еще долго — пока краем уха слушал ректора, распинавшегося за кафедрой чуть не полчаса, а затем, после объявления об открытии выставки, бродил между стендами, сопровождаемый стаей журналистов, и задавал кому-то какие-то бессмысленные вопросы, ответы на которые тут же забывал. Озлобление на себя самого отрезвляло не хуже пощечины; по крайней мере, покидая выставку, Бертран все более преисполнялся решимости оставить эту глупейшую, ни к чему не ведущую историю, а воспоминания о ней запереть в самом дальнем отсеке памяти и не возвращаться к ним, даже если ему будут угрожать смертью. — Чтоб тебя, — вдруг сказал он и остановился, хотя охранник уже распахнул перед ним дверь машины. — Оставил перчатки там, в конференц-зале… — Одну минуту, — сказал охранник, подрываясь с места, но Бертран остановил его: — Нет, я сам схожу. Подождите меня здесь. Не думаю, что кто-то в этом местечке захочет меня убить. «Последний раз», — подумал он, надеясь, что его внутренний голос звучит при этом достаточно сурово, чтобы уничтожить на корню любое желание ему перечить. Правда, вышло так, что голос больше отдавал какой-то глубокой тоской, будто рухнула для Бертрана некая одинокая и робкая, но поддерживающая его надежда. Это чувство не было для него новым, но за последние годы он успел порядком отвыкнуть от него; раздумывая, не это ли — первый звонок, пока еще неясный и отдаленный, надвигающейся старости, Бертран толкнул дверь зала и шагнул в безмолвный полумрак, ждущий его за порогом. Что-то в пустынной, брошенной обстановке — кое-где утратившие стройность ряды стульев, недопитый стакан с водой на кафедре, переплетения брошенных проводов от аппаратуры, которую успели уже убрать и унести, — напомнило ему апокалипсис. Недавно здесь были люди, их мысли, слова, была жизнь — а теперь нет вовсе ничего, и только по редким остовам случившегося можно строить догадки, что же на самом деле происходило там, где осталась одна безлюдная темнота. Открытие выставки? А может, собрание или суд? Может быть, здесь кого-то приговорили к смерти? — Как вы думаете, — раздался вдруг негромкий девичий голос оттуда, где стояли стулья; вздрогнув от неожиданности, Бертран увидел на одном из первых рядов размытую в сумерках фигуру, — то будущее, которое не случилось с нами, может все-таки случиться где-нибудь еще? — Я читал о такой теории, — ответил Бертран. — Но не думаю, что она состоятельна. — Почему? Нельзя сказать, чтобы вдобавок к речи Бертран готовил этим утром ответы на сугубо метафизические вопросы, но беседа чем-то его увлекла; по крайней мере, она была интереснее, чем все те, в которых ему сегодня уже пришлось принять участие. — Думаю, что мы, люди — существа, привыкшие к линейному течению времени, — откликнулся он, пожимая плечами. — Наше прошлое едино для всех, почему должно быть множественным будущее? Если допустить, что существуем где-то в ином пространстве другие мы, имеющие другое будущее — значит, и прошлое для тех нас должно быть совершенно иным. А это… уже не мы в полной мере, какими мы привыкли себя осознавать. Кто-то другой под нашим именем, внешностью, но не более того. Его полувидимая собеседница тяжело вздохнула. — Наверное, вы и правы. Остается только воображать, какими эти другие мы могли быть. И были бы они, хотя бы в чем-то, счастливее нас самих. Поднявшись со своего места, она сделала шаг Бертрану навстречу; между ними простиралась по полу дорожка из мутно-пурпурного света, льющегося в высокие окна, и девушка замерла у ее края, будто не решаясь ступить в нее, только протянула руку в сторону Бертрана, и он увидел, что она держит его перчатки. — Это вы забыли, господин Одельхард? — Да, — сказал он почему-то приглушенно, забирая свою пропажу; лицо девушки все еще виделось ему расплывчатым призрачным пятном, и Бертран остановил на секунду взгляд на ее худом, белом запястье. — А ваше имя… — Хильдегарда, — ответила она, как ему показалось, смущенно. — Я здесь учусь. То есть, вернее, учи… Невежливо было перебивать собеседницу, тем более даму, но Бертран ничего не мог с собой поделать — застыл, как оглашенный, выпалив громче, чем хотел бы: — Как, это вы? Кажется, она изумилась не меньше него. — Вы знаете меня? — Я искал вас, — сказал Бертран, все еще не будучи полностью уверенным, что не говорит с миражом, сотканным из неверных, обманчивых следов солнца, закатившегося за горизонт. — Я хочу с вами поговорить. Она ответила не сразу. Молчала недолго, из недоумения ли, а может — из боязни. — Зачем? Бертран отметил про себя, что она сказала не «почему» — ее просьба была об объяснении не причин, но намерений, и именно их Бертран объяснить не мог, чтобы не показаться при этом безнадежно сошедшим с ума. Вспомнил он и об охраннике, которого оставил ждать у машины — как быстро тому закрадется в голову мысль, что с Бертраном что-то случилось, и лучше бы его разыскать? — Просто прояснить для себя кое-какие вопросы, которые для вас, возможно, будут более очевидными, нежели для меня, — поспешно сказал он, одновременно прислушиваясь, не донесутся ли из-за дверей зала шаги или шум. — Но… не здесь. Обстановка не располагает… у вас есть свободное время завтра днем? — У меня сейчас полно свободного времени, — ответила она с непонятной покорностью, будто признаваясь в совершенной провинности. Темнота вокруг них сгущалась все стремительнее, но Бертран все равно уловил в ней тот нервный жест, которым Хильдегарда потянулась дотронуться до чего-то, висящего у нее на шее. — Вы знаете, где находится кафе «Боден»? — спросил он. — Напротив дворца Равенсбургов, где заседает парламент. Хильдегарда кивнула. — Знаю. — Приходите туда завтра к половине третьего. Я предупрежу охрану — скажите, что вы ко мне, и вас пропустят. Можете сказать, что вы из студенческой газеты, пришли брать интервью… На этот раз она не раздумывала. Наверное, успела что-то про себя решить. — Хорошо, приду. Пусть просьба явно была для нее неожиданной, Хильдегарда не выдала этого никак: изобразила нечто вроде церемонного реверанса (Бертран обомлел повторно, поняв, что этот жест для Хильдегарды так же естественен, как для самого Бертрана — пожимать коллегам руки на прощание), сказала «до свидания» и удалилась так стремительно, что он только и видел ее, исчезающую за приоткрывшейся дверью. После этого он снова остался один. *** Тот, кто вошел в историю как автор принципа ответственности правительства перед господами законодателями, был, по мнению Бертрана, человеком, не лишенным чувства справедливости, но вместе с тем не отличавшимся большим человеколюбием — или просто достаточно прекраснодушным, чтобы не представлять, в какой ад превратятся еженедельные визиты в парламент всех министров во главе с премьером. В те времена, когда сам Бертран был депутатом от оппозиции, он уже находил мало приятного в утомительной процедуре ответов на вопросы, которые редко были дельными, а чаще — просто-напросто бессмысленными или провокационными; впрочем, сам он в былые годы редко отказывался от того, чтобы уколоть побольнее своих коллег справа, если они предоставляли ему такую возможность — и теперь, оказавшись в диаметрально противоположной роли в этом действе, был готов пожинать плоды. За две недели его пребывания в новом статусе к нему не обратились ни разу — основной целью «Республиканского действия» был, конечно, Патрис, который именно сегодня еще и умудрился опоздать. Первый натиск пришлось отражать без него; он явился спустя сорок минут после начала «сеанса» и, встречаемый недовольным гулом (едва ли депутаты могли простить ему такое святотатство), протиснулся на свое место. — В самый неподходящий момент — звонок… — услышал Бертран его оправдывающийся, низведенный до шепота голос. — Еще и не отделался сразу… Кларисса Байер, министр финансов (и заодно многолетняя Патрисова спутница жизни), кивнула ему, но без большого сочувствия. В отсутствие супруга она превратилась в главную мишень чужих острот и подначиваний, посадила себе голос, отвечая на них, и напоминала теперь своим видом птицу, которую играючи потрепала кошка. Бертран прекрасно понимал ее чувства; сам он с наибольшим удовольствием сделал бы вид, что происходящее в этом зале никак его не касается, но стоило проявить солидарность с коллегами — особенно если учесть, что господа депутаты сегодня как с цепи сорвались. — Сколько раз мы слышали от вас слово «эффективность» два года назад — столько же мы сейчас слышим оправдания за то, к чему вы якобы не имеете никакого отношения! — провозглашал Цинциннат Литц, невероятно громогласный человек, представитель какого-то крошечного городка неподалеку от Линдау; нападки на правительство были его любимым развлечением в парламенте и неизменно приводили депутатов «Республиканского действия» в крайнюю степень восторга. — Единственное, в чем правительство действительно демонстрирует эффективность — в том, чтобы переложить ответственность за происходящее с себя на кого-то другого. Безработица скоро побьет исторический максимум — это случилось по не зависящим от вас причинам! Реальный доход населения упал впервые с 1989 года — вы снова ни при чем! Дефицит бюджета, вопреки вашим обещаниям, вырос на полтора процента — и снова вина за это лежит на ком угодно, только не на вас! Может быть, вы нам расскажете, господин премьер-министр, влияет ли наше правительство хоть на что-то в этой стране, или вы по-прежнему продолжите пребывать в амплуа людей, которые набрали долгов и не знают, как их отдавать? Ответом на его слова была настоящая буря; кто-то из правых даже поднялся со своего места, чтобы выразить свое восхищение оратору. Патрис, сидящий перед Бертраном, потер ладонью покрасневший лоб — вопросы, подобные этому, часто заставляли его впадать в ярость, становившуюся потом предметом насмешек во всех газетах, и Бертран внезапно для себя решил прийти ему на помощь. — Слово… — увидев, что Бертран делает ему знак, председатель на секунду замялся. Остальные члены правительства, начиная с Патриса, поглядели на Бертрана недоуменно, но ни от кого из них не было слышно протеста, и под сводами зала, видевшего еще первое собрание бакардийского сейма при Его Величестве Поликсене I, впервые в истории прозвучало: — Слово Бертрану Одельхарду, министру труда! Справа вновь послышался недружелюбный гул: депутаты терпеть не могли, когда отвечать на вопрос выходил не тот, к кому они обращались, и председателю пришлось хвататься за стоящий перед ним колокольчик, долгой и бьющей в уши трелью призывать всех к тишине. Бертран, оказавшись у микрофона, воспользовался паузой, чтобы быстро сжать руки в кулаки и тут же разжать их; ладони его неприятно взмокли, и было отчего — он никогда не считал своей сильной стороной умение говорить на публике, предпочитая витиеватому, пространному языку парламентской схоластики скупой, куда более понятный язык отчетов и цифр, но нужно же было когда-то с чего-то начать. «Каков вопрос — таков ответ», — подумал он, на секунду останавливая взгляд на оппоненте; тот выглядел насытившимся полученным вниманием, не скрывал ухмылки и разве что не снимал себя и Бертрана на телефон. — Господин Литц, ваша… метафора чрезвычайно правдоподобна, — начал Бертран, поражаясь, каким звучным делают его голос развешанные под потолком динамики, — с одним только нюансом: вы забываете о том, откуда взялись те долги, которые мы, по вашему утверждению, безуспешно стараемся возвратить. Напомнить вам об этом? Извольте: двенадцать лет ваша партия была у власти, и если нужно спросить у кого-то, почему страна пребывает в столь плачевном состоянии — начать нужно именно с вас! Исторический максимум безработицы, о котором вы упомянули, приходится на период вашей ответственности за происходящее, и тогда, как я помню, вы небезуспешно ссылались на экономический кризис… то, что привело к падению реального дохода, было начато опять же вами, вашей финансовой реформой, последствия которой мы теперь пытаемся нивелировать! Напомню вам также о том, что в ваши последние годы дефицит составлял два, два с половиной процента — и только мы сумели не просто замедлить этот процесс, но обернуть его вспять! Вы, господин Литц, можете сколько угодно говорить о долгах, но не забывайте при этом, что набрали их вы, а мы вынуждены расплачиваться по оставленным вами счетам! Ропот все нарастал, и Бертран не заметил, что почти сорвался на крик — наверное, по-другому нельзя было быть услышанным в этом зале, где уже столько лет были заняты одним переливанием из пустого в порожнее. Вздрагивая от охватившего его гнева, он почти оттолкнул от себя микрофон и прошел обратно на свое место; словно сквозь наброшенное на голову одеяло, он слышал, как аплодируют ему с рядов, где расположились министры и депутаты «Свободной Бакардии». — С боевым крещением, коллега, — добродушно сказал Патрис, обернувшись к нему; Бертран машинально кивнул ему, больше занятый тем, чтобы достать из кармана платок и прижать его к полыхающему лицу. — Не хотите выступать так почаще? Можете стать звездой Youtube. — Не думаю, что это то направление, которое я хочу придать своей карьере, — ответил Бертран, на что Патрис усмехнулся: — Ну что вы, мы живем в двадцать первом веке, так что все там будем рано или поздно. Все там будем… *** В той части кафе «Боден», что была обычно зарезервирована для господ министров и депутатов, ничто не напоминало о перепалках, случившихся на заседании: даже Патрис, готовый, казалось, еще недавно броситься с кулаками на первого попавшегося ему представителя «Республиканского действия», вид имел вполне мирный и даже веселый, сидя за своим столиком вместе с Клариссой и вовсе не заботясь о том, что неподалеку от него сидели люди, еще полчаса засыпавшие его ядовитыми замечаниями. Бертран расположился чуть невдалеке, выбрав столик у окна; ему, не обладавшему опытом премьер-министра, было сложнее взять себя в руки, и он сделал заказ, почти не глядя в меню, больше занятый повторением в своей голове диалога между ним и Цинциннатом, а также придумыванием новых, более хлестких и остроумных, пусть и запоздалых формулировок, которые могли бы помочь ему поставить на место его злосчастного оппонента. Может быть, из-за этого, и вдобавок из-за вспышки, что случилась с ним на заседании, в затылке его начала разливаться неимоверная, застилающая глаза боль; стоило Бертрану повернуть хоть немного голову — и мозг его будто пронзали раскаленным прутом, а кровь начинала горячо и истерично пульсировать в висках. Поэтому Бертран старался сидеть, не шевелясь, и мрачно гадал, полегчает ли ему хоть немного до того, как придет время возвращаться в министерство, или мигрень останется с ним до конца дня, и ее будет не унять никакими таблетками — увы, последнее время подобное происходило с ним все чаще и чаще. — Простите, господин министр, — почтительно произнес появившийся официант, — пришла какая-то девушка, уверяет, что у нее с вами назначена встреча… «Черт, Хильдегарда». О ней-то в пылу споров (как случившихся в действительности, так и воображаемых) Бертран успел совершенно забыть. — Да, пропустите ее. И принесите еще прибор. Со своего места он мог видеть, как Хильдегарда заходит в зал, и метрдотель принимает у нее пальто; сопровождаемая официантом, девчонка сделала шаг вперед, и ее появление, Бертран не мог не отметить, произвело маленький фурор. Тому была причина, ведь все в облике вошедшей, начиная от странно покрашенных волос и заканчивая бесформенным, увешанным брелоками, перьями и еще не пойми чем рюкзаком, буквально кричало о том, что она забрела, мягко говоря, не по адресу. Хильдегарда, несомненно, тоже это чувствовала: старалась держать спину и голову прямо, но все равно косилась по сторонам так, будто вокруг нее кружила стая голодных тигров; что до сидящих в зале, то все они, начиная с Патриса, чье презрительное выражение лица Бертрану было видно особенно хорошо, смотрели на нее так, как смотрят, наверное, лейкоциты на случайно залетевший в их стерильное царство микроб. Конечно, когда Хильдегарда приблизилась к столику Бертрана, все внимание оказалось обращено и к нему, но к этому он успел подготовиться достаточно, чтобы сделать вид, что не происходит ничего особенного: гостье доброжелательно улыбнулся и жестом предложил сесть. — Добрый день. Рад, что вы пришли. — Здравствуйте, — оказавшись в обществе Бертрана, она явно чуть осмелела: спокойно приняла у официанта меню, пробормотала «спасибо», когда ей наполнили стакан водой, а вот от попытки налить ей вина из стоящей на столе бутылки (перед этим официант явно поколебался, и Бертрану пришлось взглядом подстегнуть его) отказалась весьма решительно: — Нет-нет, не надо! Лучше… можно мне чаю? — Конечно, — ответил официант непроницаемо. — Черный или зеленый? На лице девчонки мелькнула озадаченность. Кажется, предложенное разнообразие мало ее устроило. — Кенийский черный, — произнесла она наконец, — с половиной ложки сушеного имбиря, одной звездочкой бадьяна, каплей меда и щепотью апельсиновой цедры. И… двумя листьями свежей мяты, — добавила она тише, взглянув на официанта и поняв, что что-то идет не так, — если у вас конечно есть… Официант посмотрел на нее, затем, исподтишка, на Бертрана. Бертран, по-прежнему избегая поворачивать голову, чуть приподнял брови, без слов интересуясь, в чем заключается проблема. — Одну минуту, — произнес официант и скрылся, наконец-то оставляя их вдвоем. Следующую минуту-полторы они с Хильдегардой провели в молчании, явственно присматриваясь друг к другу. Она разглядывала его с любопытством, как некое диковинное животное, с которым ей довелось столкнуться впервые; впрочем, он делал то же самое, все больше убеждаясь с каждой секундой, что стал жертвой какого-то откровенно хулиганского розыгрыша. Ничто из того, что было надето на девчонке, не говорило о том, что она хотя бы видела ту безумную сумму, что была указана в смете охранной службы — по крайней мере, Бертран был уверен про себя в том, что человек женского пола, получающий семь тысяч флоринов в месяц (и столько же получивший авансом), наденет на себя нелепейший, явно видавший виды свитер, состоящий из разноцветных, едва сочетающихся друг с другом полос. Лицо девицы, в целом приятное, с мягкими чертами, было бледным почти до болезненности, тонкие запястья — увиты побрякушками, каждая из которых, если не все они сразу, могла стоить меньше, чем Бертран обычно оставлял в «Бодене» на чай. Он не хотел быть невежливым, но все же не сдержал усмешки: вчера, в пустом зале Национального университета, он поддался дурацкому трепету, будто ему впрямь довелось поговорить с чем-то потусторонним, но теперь, когда сумеречный мираж рассыпался, перед Бертраном сидел живой, материальный человек, не представляющий из себя совершенно ничего особенного. Скорее всего, девчонка — обычное подставное лицо, а Робье, снимающий сливки с ее «оклада» просто задурил ей чем-то голову да отдает от щедрот своих ежемесячно сотню-другую. Осталось только понять, почему он придумал для своей банальной аферы столь очевидно идиотское объяснение, в которое в здравом уме мог бы поверить только… «Ты же поверил, — едко напомнил Бертрану внутренний голос. — Был готов поверить». Мысленно он отправил голос ко всем чертям и, сделав глоток из бокала, послал девчонке еще одну улыбку, пусть это и стоило ему очередного приступа боли, будто за ухом взорвали маленькую гранату. — Вас, я вижу, можно назвать настоящим чайным сомелье, — заговорил Бертран, как мог, непринужденно. — Наверное, — смущенно ответила Хильдегарда, отвлекаясь от изучения Бертрана и начиная изучать меню. — Вот только… в еде я мало что понимаю. Имею в виду, в такой еде, как тут. Что здесь самое вкусное, как по-вашему? — Самое вкусное?.. — вопрос, такой простой, отчего-то (наверное, из-за чертовой мигрени) застиг Бертрана врасплох. — Попробуйте… хм… пасту «а-ля Пиччини», с креветками… если вы, конечно, не вегетарианка. — Совсем нет, — заверила его Хильдегарда, откладывая меню. — Надеюсь, ее не будут нести три часа… Чай ей уже несли; переполошивший, должно быть, всю кухню, официант поставил перед ней чайник с таким видом, будто внутри был по меньшей мере эликсир жизни. Хильдегарда подождала, пока он удалится, чтобы нетерпеливо поднять крышку, и на лице ее отразился шок, перемешанный с брезгливостью, будто она увидела мертвую крысу. — Что-то не так? — осведомился Бертран, наблюдая, как она подцепляет ложкой край заварочного пакетика и неверяще его разглядывает. Наверное, именно это и нужно было ему после нервного утра: и ситуация, и сама девчонка лично изрядно его веселили. — Нет, ничего, — спохватившись, девчонка вернула заварку обратно в чайник и раздосадованно захлопнула крышку. — Я думала, тут шикарное место, а они… — Отнюдь не самое шикарное из тех, которые есть в Буххорне, — сказал ей Бертран. — Прошу прощения, что пригласил вас именно сюда, но мой сегодняшний график не позволял серьезных маневров… вы же знаете, почему я искал вас? Хильдегарда вскинула на него глаза. Взгляд у нее был ничуть не встревоженный, наоборот — удивительно ясный, будто осененный каким-то глубоким внутренним убеждением, и Бертран, столкнувшись с ним, вздрогнул. В своем окружении он давно уже не встречал человека, который бы так на него смотрел. — Да, — ровно подтвердила она. — Примерно знаю. — Тогда… — Бертран заставил себя избавиться от ощущения, будто на него направили прожектор, и под этим всепроникающим светом он сейчас будет громко, со всплеском садиться в лужу. — Тогда вам известно, что последний месяц вы числитесь сотрудницей министерской службы охраны. — Да, — ответила она. — И получаете весьма значительные суммы в обмен на некоторые услуги. — Да. — Услуги… — нужно было произнести это вслух, и для этого Бертрану понадобилось сделать усилие, — магического характера. В лице Хильдегарды ничто не дрогнуло. Казалось, вообще ничто не способно вывести ее из равновесия, в котором она пребывает — хрупкого лишь внешне, но на самом деле неколебимого, как скала. — Да, — сказала она ровно и бесстрастно. — Да, это так. «Не может быть». Куда только делась минутная приятная расслабленность? Теперь Бертран вновь чувствовал себя так, будто идет по минному полю, не имея при этом не только металлоискателя, но даже обуви на ногах. — Хорошо, — проговорил он, хотя слово это сейчас было наименее уместным из всех, ему доступных. — И услуги ваши заключаются, как я понял… в защите? Хильдегарда кивнула: — Да, господин Одельхард. Если кто-то захочет вам навредить — справляться с этим буду я. Так это всегда и работает. «Не может быть», — чуть не сказал Бертран, но успел-таки ухватить себя за язык. — Что ж, — произнес он медленно, все еще цепляясь за мысль о том, что его обманывают, хоть та и таяла на его глазах, будто первый снег под лучами солнца. — Тогда вы не откажете в том, чтобы продемонстрировать какую-нибудь… магию? И вновь он с трудом шевельнул губами, произнося последнее слово — должно быть, порядком отвык от него с тех пор, как последний раз оно слетало с его уст. Сколько ему тогда было лет? Восемь? Девять? Теперь Хильдегарда ответила не сразу. Ладони ее сильнее сомкнулись вокруг чашки, рот беспомощно приоткрылся — она была явно обескуражена, и Бертран воспринял это как знак в свою пользу. — Не стоит делать что-то масштабное и разрушительное, например вызывать ураган, который сметет город с лица земли, — произнес он, стараясь говорить убедительно, не допуская в голос насмешки. — Что-нибудь небольшое, что для вас абсолютно в порядке вещей. Хильдегарда прерывисто вздохнула, отставляя чашку, и зашарила глазами по наполненному обедающими залу — Бертран не мешал ей, с интересом ожидая, что она будет делать. Спустя полминуты она остановила взгляд на Патрисе; губы ее безмолвно шевельнулись, на щеках появились мазки румянца, и она наклонилась над столом, к Бертрану ближе. — Кто этот человек? Сидит вон там, через столик от нас. Бертран, стараясь не морщиться (боль не отступала, воротник рубашки был влажным от проступившего на шее холодного пота, и Бертран подумал, что готов просить пощады — было бы только у кого), повернулся всем телом, чтобы проследить за ее взглядом и убедиться, что она говорит о Патрисе, затем вгляделся в нее саму. Нет, похоже было, что в своем незнании она не лукавила. — Это, — вот теперь он не стал скрывать своего сарказма, — наш премьер-министр. Глава правительства и второе лицо в государстве. — Ого, — выдохнула она, совсем не задетая его язвительной интонацией, и сказала тише, так что Бертран с трудом разобрал слова, — и это же он с женой? Он ей изменяет. Бертран порадовался про себя, что в этот момент ничего не пил и не ел. Конечно, от Патриса можно было ожидать всякого — но только не измену Клариссе, ведь пойти на такое мог бы только подлинный самоубийца. — Вы… — он заставил себя не пялиться на премьера, хотя хотелось ему чрезвычайно. — Почему вы так уверены? — Он боится, — пояснила Хильдегарда так же шепотом. — Очень боится, что она узнает. Он сегодня был с другой, хотя должен был быть в другом месте, и это, кажется, заметили… «Что за чушь», — подумал Бертран, хмурясь. Он ожидал чего-то более убедительного. — И это все? Хильдегарда, судя по всему, окончательно растерялась. — А что? Очередной выстрел боли в затылке породил в душе Бертрана целую волну злости. Он мог бы отдыхать в одиночестве, пользуясь короткой передышкой между проклятым заседанием и министерской рутиной, в которой он, бывало, тонул, как в темном болоте; вместо этого он был вынужден слушать, как его пытаются купить на дурацкие домыслы, в которые не поверил бы и младшеклассник, и более того — ему некого было винить в этом, кроме себя самого. Осознание этого заставило его рассвирепеть еще больше — и он заговорил, глядя на девчонку, не заботясь о том, что слова его прозвучат чрезмерно резко или грубо: — Хильдегарда, министерство платит вам очень солидные суммы. Не каждый житель нашей страны может похвастаться такой зарплатой — а вы, я вижу, не пытаетесь отработать ее даже для виду. Я не знаю, что за аферу задумал провернуть Робье с вашей помощью, но имейте в виду — если хотите впечатлить кого-то рассказами о колдовстве в начале двадцать первого века, то вам стоит позаботиться о том, чтобы они были хоть немного похожи на правду. Она выслушала его молча, не дрогнув, но он видел, как краснеют ее щеки, как она слепо перебирает бесчисленные кулоны и подвески, украшающие ее шею, чтобы один из них — отделанный под позолоту, с алым камнем посередине, — крепко сжать в кулаке. На секунду Бертрану показалось, что она сейчас вскочит и убежит — однако она осталась сидеть на месте. — Правда, — повторила Хильдегарда, когда он выдохся, замолчал, застыл, выдерживая ощущение, будто череп его вот-вот расколется на куски. — Хотите правду? Вы сегодня с кем-то поссорились. Вы почти его не знаете, но он по вам здорово проехался, а вы ответили ему, но все равно думаете, что могли сделать это по-другому, могли лучше себя поставить в глазах своих коллег. Вы боитесь, что вы для них просто выскочка, что ничего не стоите в их глазах, что вы для них чужой. Вы не знаете, кому верить. Вы один. Это вас пугает, и вместе с тем — злит. А еще у вас болит голова, потому что вы перенервничали, и от этого вы злитесь еще больше. Несколько секунд они смотрели друг на друга, каждый оправляясь от нанесенного другим удара. Хильдегарде это очевидно далось проще, чем Бертрану — когда перед ней поставили блюдо с пастой, она как ни в чем не бывало принялась есть; он же, в свою очередь, чувствовал, что не может сделать и глотка воздуха. — Голова, кстати, сейчас пройдет, — добавила вдруг Хильдегарда, прожевав креветку. — Не пейте столько кофе, особенно после обеда. Попробуйте пить отвар мяты. — Чт… Боль исчезла; краски вокруг Бертрана стали ярче, звуки — четче, даже собственное тело он начал воспринимать более полно и отчетливо, а не как сквозь мешающую пелену. Только сердце его стучало так, что он испугался на миг, не случится ли с ним удар. — Это… это вы сделали? — спросил он хрипло, не удерживаясь от того, чтобы беспомощно ощупать место у основания шеи, где гнездилась мигрень еще несколько секунд назад. — Как? Хильдегарда ему улыбнулась — будто он не произнес недавно те слова, что несомненно нанесли ей обиду. — Скажем так: захотела, чтобы вам полегчало. Ну как? Уже лучше? — Да, но… — Бертран отнял ладонь от затылка, посмотрел на нее, будто мог разглядеть на коже какой-то знак или след. — Это же невозможно. «Совпадение, — твердил он про себя, как будто его заклинило, — обычное совпадение. Или какое-то дешевое шарлатанство». — Так вы же этого хотели? — уточнила Хильдегарда с непреходящей улыбкой. — Чего-то невозможного? Невозмутимо она продолжила есть. Что же до Бертрана, то он вовремя вспомнил, что рядом с ним стоит почти нетронутый бокал вина — пусть оно и не могло вернуть ему способность здраво мыслить в полной мере, но по крайней мере позволило немного принять случившееся — как новый, хоть и неожиданный факт, который, как и все прочие, подлежал осмыслению и анализу. — Хорошо же, — сказал Бертран задумчиво. — Вы… что-то видите? — Чувствую, — коротко пояснила Хильдегарда. — Все равно что вы чувствуете запахи, вкус еды, какие вещи на ощупь… с этим все точно так же. — И вы с этим родились? — Да. С этим только рождаются. — И умирают? — спросил он, как будто это имело какую-то важность. — И умирают, — подтвердила она и добавила, как мантру или молитву, заученную ей наизусть. — Дар невозможно украсть или перенять, нельзя взять в аренду, купить или отобрать силой. Он с тобой — и так всегда, даже если ты этого не хочешь. Еще ненадолго установилось молчание. Бертран продолжал смотреть на девчонку, пытаясь собрать свои мысли, собрать себя самого в привычном, давно установленном порядке — и понимая, что сейчас, в этот момент, он не в состоянии сделать это. Хильдегарда недолго наблюдала за ним, а потом вздохнула, опуская глаза в тарелку: — Я не могу заставить вас поверить, господин Одельхард. Может, и лучше будет, если вы не поверите. Не будете думать об этом всем, будете заниматься вашими политическими делами… и все будет идти так, как должно идти. Бертран хотел было спросить, точно ли входит в это «должно» семь тысяч флоринов из государственного бюджета ежемесячно, но что-то его удержало. Может — то, что Робье говорил ему о Фредерике; хоть Бертран все еще не мог подвести себя к мысли, что нечто подобное возможно в действительности, но следующий вопрос вылетел у него будто сам собой: — Почему вы согласились? Хильдегарда, очевидно, не поняла, к чему он. — Что? — Вы же, я вижу, совсем не интересуетесь политикой. И моя персона, конечно, вас тоже не интересует. Почему вы согласились на это? — спросил Бертран, слыша себя, как сегодня в парламентском зале — искаженно и со стороны. — Как мне рассказали, работа… не из приятных. — Ради денег, конечно, — сказала она тоном, не вызывающим ни единого сомнения в искренности ее ответа. — Из-за чего же еще? Бертран опешил. — Простите, но… — он оглядел еще раз ее всю, задержался взглядом на дурацком свитере, на ярко-алых кончиках волос, — возможно, я чего-то не понимаю, но вы не производите впечатления человека, которому важны деньги. Хильдегарда замерла, не донеся до рта вилку. Потом поспешно отхлебнула чая — видимо, какой-то кусок пошел у нее не в то горло. — Знаете, господин Одельхард, я в своей жизни встречала только два типа людей, которые говорили, что им не важны деньги. Первые пытались прикрыть этими словами свою неспособность их раздобыть, а у вторых их было так много, что они вообще не могли себе представить, как их может не быть. Ни к одному из этих типов я точно не отношусь. Конечно, мне важны деньги, как же иначе? На последних словах она рассмеялась, будто не могла поверить, что ей приходится объяснять столь очевидные вещи; Бертран продолжал смотреть на нее ошеломленно, пытаясь понять, что с этой девицей не так. Вернее, как может она существовать в этом мире и, кажется, даже получать от этого какое-то удовольствие, когда «не так» в ней совершенно все — по крайней мере, идет вопиюще вразрез со всем, что Бертран видел в своей жизни до этого. — Кстати, паста правда класс, — сказала она примирительно, будто пытаясь сгладить случившуюся неловкость. — Спасибо. — Не за что, — отозвался Бертран, испытывая горячую благодарность к официанту, который уже летел к ним, чтобы наполнить его опустевший бокал. *** Домой он вернулся, как всегда, около полуночи, но совсем не ощутив прошедших часов: все дела в министерстве были им завершены удивительно споро, хотя принимала в них участие лишь незначительная часть его сознания. Сам же Бертран был всецело занят беседой, что произошла днем между ним и Хильдегардой — странно одетой, со странными повадками, странно выглядящей девицей, все в которой, должно быть, состояло из странности, но странность эта, вопреки здравому смыслу, не отталкивала, даже напротив, пристала к Бертрану намертво, преследовала его, ходила всюду за ним разноцветным смеющимся призраком. Был ли он слишком слаб или глуп, чтобы просто забыть о ней, вычеркнуть из памяти эпизод, который ни на что бы более не повлиял? Или действительно, дело было в предчувствии старости, которое заставляло Бертрана обратиться к неизведанному, что открылось ему по случайности и что он не был способен теперь от себя отринуть, сделав вид, будто этого не было? Он размышлял над этим, пока шофер вез его к дому, размышлял потом, пока переодевался, принимал душ, наливал себе на сон грядущий бокал коньяка — пытался, как давно приучен был, упорядочить свои размышления, чтобы не заблудиться в них, как в лабиринте с зеркальными стенами, но не мог: механизм, который Бертран любовно собирал и совершенствовал, которому была подчинена вся его жизнь, вновь отказался работать, и сделать с этим ничего было нельзя. К последнему выводу Бертран пришел, сидя с телефоном в руках на диване в гостиной, отхлебывая коньяк и вновь пролистывая страницу Хильдегарды в Facebook, раз за разом спотыкаясь взглядом о крошечную отметку «онлайн». «Давай, давай, — внутренний голос издевался над ним, уже не таясь. — Не хватало тебе еще судебного иска по обвинению в преследовании. На таком можно заработать побольше, чем какие-то семь тысяч». Даже желания посылать его как можно дальше у Бертрана не было; порывшись в памяти, он вспомнил пароль от страницы, которую завел когда-то — не на свое имя, конечно, — по настоянию Микаэля, да так и забросил за ненадобностью. Теперь оказалось, что надобность есть — пусть на языке здравомыслия она зовется «блажь». Хильдегарда, добрый вечер. Нет, этого было недостаточно. Стоило, по крайней мере, представиться, чтобы не вводить девушку в заблуждение, но последние остатки осторожности предостерегали Бертрана от такого шага — мало ли где потом может всплыть переписка… Мы сегодня разговаривали. Ответа не пришлось ждать долго. Здравствуйте)) как дела? Похоже, у этой девчонки был талант — ставить Бертрана в тупик самыми простыми вопросами. Я думал о нашем сегодняшнем разговоре. я тоже) немного) не каждый день пообщаешься с таким как вы)) Что Вы имеете в виду? ну… целый министр — обычно люди вас только в новостях смотрят) А о таких, как Вы, люди смотрят фильмы. Например, «Гарри Поттер». вы знаете ГП? : D Мой сын — большой поклонник. «А она-то старше Леона совсем ненамного, — лучше было и не надеяться, что голос решит замолчать. — Лет на пять, может быть, не больше…». Бертран допил свой «Курвуазье» залпом. Возможно, это прозвучит для Вас неожиданно, но мне кажется, что наш разговор остался незавершенным. Он ждал, что ошеломит ее, заставит замолчать на какое-то время, может и не отвечать ему вовсе — и тогда бы он не вернулся никогда к этой истории, никак ею не тяготясь и желая только поскорее забыть, — но Хильдегарда ответила удивительно быстро, точно ждала его предложения или готовила свое собственное. только не в то ужасное место, ладно? что вообще министры делают по вечерам в субботу?)