Горе победителям

«Бакардия сегодня» 27.01.2017 15:38 Алеиз Фейерхете: Бакардия готова принять около 5 тыс. беженцев из стран Ближнего Востока <…> «В это тяжелое время, когда Европа сообща пытается противостоять кризису, мы не можем оставаться в стороне, — заявил президент журналистам после совещания кабинета министров, где прежде всего прочего обсуждался вопрос о мигрантах. — Наша страна исторически чтит традиции взаимопомощи и гостеприимства — достаточно вспомнить указ короля Альбрехта, предписывающий властям оказывать всю возможную помощь французским дворянам, бежавшим от революции… не являясь членом Европейского Союза, Бакардия, тем не менее, готова протянуть руку помощи своим соседям и партнерам, разделив с ними бремя тех невзгод, что нам всем приходится преодолевать бок о бок». Заявление Фейерхете нашло поддержку не только в рядах правящей партии, но и среди наименее консервативно настроенных представителей правой оппозиции. «Это действительно важный шаг на пути сближения Бакардии и Европы, — прокомментировал слова президента Клеменс Вассерланг, председатель партии «Республиканское действие», — солидарность и единение сейчас важны как никогда прежде». Не встретил отклика шаг правительства лишь со стороны ультраправых: Леопольд фон Фирехтин, глава объединения «Движение за единую Бакардию», раскритиковал главу государства на своей странице в Facebook. «Сдаваясь эпидемии так называемого «мультикультурализма», мы перечеркиваем все то, что позволяет нам называться бакардийцами, — написал он. — Я не могу понять, почему подобные решения принимаются без того, чтобы поинтересоваться мнением народа — тех самых людей, за счет которых г-н Фейерхете хочет обеспечить «почитание исторических традиций», хотя его слова ясно дают понять: история и традиции нашей страны для него не более чем пустой звук». Заявление Фирехтина, неоднократно обвиненного в национализме и дискриминации (в 2014 году суд приговорил его к 30 тыс. флоринов штрафа за публикацию, которую расценили как оправдывающую преступления против человечества), вызвало в социальных сетях бурю негодования. Петиция с призывом повторно привлечь политика к уголовной ответственности в настоящий момент набрала 50 тыс. подписей на change.org <…> *** Дальше читать Бертран не стал. Из головы у него не выходило вчерашнее совещание, на котором президент объявил о своей инициативе — обычно молчаливый, будто сонный, имеющий вид крайне утомленного и равнодушного ко всему человека (в который раз Бертран изумлялся чуду, что сотворили его пиар-менеджеры два года назад, представив кандидата Фейерхете избирателям как личность неуемную, крайне энергичную, излучающую готовность позаботиться обо всем и обо всех), он проявил редко свойственную ему живость, когда делился с министрами текстом будущего постановления. Его поддержали все, начиная с Патриса — ни одного возражения Бертран не услышал, хотя ему сложно было вообразить, что каждый из присутствующих не задался той же самой сотней вопросов, которые полезли ему, Бертрану, на язык, стоило президенту закончить свою речь. — Прошу прощения, — проговорил Бертран, когда ему дали слово; в горле у него першило, очевидно, от волнения — пока ему еще не приходилось высказывать на собраниях правительства мнение, идущее настолько вразрез с мнением президента, — со своей стороны я хотел бы услышать чуть больше аргументов в пользу целесообразности принятого решения. Все примолкли. Кто-то негромко хмыкнул — Бертран не разобрал, кто именно. Фейерхете повернул голову в его сторону, посмотрел внимательно, по-птичьи, будто примериваясь к будущей добыче, и проговорил прохладно, складывая на животе ладони: — Проясните свою позицию, господин Одельхард. Бертран вздохнул, призывая мысленно на помощь всю свою дипломатичность. «Все, что вы скажете, может быть потом использовано против вас» — не нужно было лишний раз напоминать ему, как работает этот принцип. — От нас ждут эффективного противостояния росту безработицы и дефицита бюджета, — не погнушался он напомнить об очевидном, — я не очень хорошо вижу, как с этим соотносится намерение распахнуть границы перед людьми, которые едва могут связать пару слов хотя бы на английском. Я не хочу прослыть нетолерантным, — добавил он, пытаясь усмехнуться: мол, и не думайте даже, что я допускаю подобное богохульство, — но не могу не задаться вопросом, во сколько обойдется нам эта инициатива и за чей счет мы будем ее оплачивать. Он чувствовал, что на него смотрят, как на заядлого шутника, и не мог понять, с чем связана такая реакция на его вполне оправданные сомнения: может ли такое быть, что все в этом зале, кроме него, утратили способность мыслить здраво? Конечно, это было невозможно, и причина крылась в другом — ее объяснил Бертрану Фейерхете, улыбаясь сдержанно и снисходительно. — Коллега, я понимаю ваши опасения, но и вы должны понимать: эта, как вы выразились, инициатива крайне важна для нашего имиджа в глазах наших европейских партнеров. Европейское сообщество буквально задыхается с этими мигрантами — неужели мы можем просто устраниться от этого? Мы соглашаемся прийти на помощь в трудную минуту — уверяю, в долгосрочной перспективе этот шаг принесет нам много пользы, и она перекроет любые сиюминутные неприятности. — Не сомневаюсь в этом, — настаивал Бертран, — но на сиюминутное тоже нельзя просто закрыть глаза, решив, что оно от этого исчезнет. Я всего лишь пытаюсь понять, представляем ли мы себе в полной мере вероятные затраты… — И все же нам нужно на это пойти, даже если это значит в чем-то поступиться объявленным нами принципом экономии, — отрезал Фейерхете: разговор явно начинал его раздражать. — От нас давно ждут подобного шага, и обманывать эти ожидания было бы крайне недальновидно. Если вас волнуют затраты — я жду от вас конкретных предложений по тому, как их возможно будет компенсировать. Взгляд его, по-прежнему направленный на нарушителя спокойствия, будто подернулся ледяной коркой, и Бертран понял, что ему следует заткнуться. Он не стал дальше лезть на рожон, ибо это было не в его правилах, но после совещания все равно не смог ускользнуть незамеченным, ибо в коридоре его поймал Патрис и принялся отчитывать — наставительно, свысока, будто не выучившего урок ученика. — Бертран, вы проделываете огромную работу и еще большую вам предстоит проделать… мы все, начиная с господина президента, знаем об этом и очень ценим вас и ваши способности, — говорил он укоризненно, пока Бертран удрученно осознавал, что бежать от премьера ему некуда и тираду придется выслушать целиком. — Но вопрос, который вы подняли сегодня — очень тонкий и, тем не менее, во многом ключевой для нас. Господин Фейерхете особенно на этом настаивал… вы же знаете о его взглядах, знаете, какого мнения он о Европе. — Да, знаю, — коротко отозвался Бертран. Патрис, поглядев на него, чуть смягчился, послал ему очередную обволакивающую улыбку: — Я понимаю вас, Бертран. Вы — выходец из той среды, где давно уже бытуют взгляды прямо противоположные… скажу правду, я чрезвычайно уважаю господина Аллегри и понимаю ваше уважение к нему. Мало кто сделал для Бакардии столько, сколько сделал он — и все же, как ни жаль, ему в силу возраста сложно понять, что времена изменились, что пора отринуть старые предрассудки и идти вперед, пока мы не отстали совсем безнадежно от современного мира. Прошу, не дайте этим предрассудкам взять верх и над вами. Вы — человек совсем другого поколения, другой формации, вы должны понимать, как важно сейчас для Бакардии дальнейшее сближение с Союзом. Какие-то сирийские пастухи со своими женами, закутанными в мешки — это всего лишь верхушка айсберга… скажу правду, в контексте всего остального это сущий пустяк. Не позволяйте таким пустякам сбить вас, Бертран. Все, что вам нужно — это немного гибкости… Жалея о том, что вообще позволил себе ввязаться в этот спор, Бертран смог только согласиться с ним и удалиться — но и теперь, днем позже, сидя в своем кабинете и восстанавливая в памяти все, что ему пришлось услышать от премьера, не мог отогнать от себя ощущение, что его схватили за шкирку и бесцеремонно, походя ткнули лицом в грязь — исключительно в воспитательных целях, словно дрессируя щенка. Ощущение было в высшей степени неприятным, но Бертран допускал, скрепя сердце, что мог и заслужить подобную экзекуцию: в любом случае, не стоило высказывать свои сомнения вслух при всех, кто присутствовал на совещании — может быть, ему бы лучше удалось донести свою мысль, переговори он с Патрисом, а то и с самим Фейерхете с глазу на глаз? Впрочем, сейчас было бесполезно нагружать себя этими размышлениями: случившееся случилось, можно было лишь сделать из него выводы и двигаться дальше. Тем более, сегодняшнее «дальше» виделось Бертрану в достаточно оптимистичных тонах: они с Хильдегардой договорились встретиться на площади перед собором, у памятника королеве Флоре, и до назначенного времени оставалось немногим меньше получаса. Пора было идти, если он не хотел опоздать. Путь пешком от министерства до площади составил бы минут десять, но чувство необычности, непривычности происходящего кололо Бертрана, будто шило, пока он сообщал шоферу, что тот может быть свободен до понедельника. Никаких вопросов не последовало — еще одна причина, помимо выдающихся водительских качеств, по которой Бертран крайне ценил этого малого и с превеликой неохотой отказался бы от его услуг, — после этого Бертрану осталось только запереть ящики стола, попрощаться с секретарем и редкими встретившимися ему по пути помощниками, а затем покинуть министерство, как обычному служащему, через калитку рядом с воротами. Погода была паршивой — с самого утра город то и дело окатывало ледяными волнами дождя, — и Бертран поспешил раскрыть над собою зонт. Сделав шаг за ворота, он оказался на узкой улице, по которой сновали редкие прохожие, не смотрящие по сторонам, больше всего внимания уделявшие тому, чтобы не наступить в расползшиеся по тротуару лужи. Улица выглядела абсолютно мирно — и все же Бертрана охватило в первую секунду онемение, граничащее со страхом; так, должно быть, ощущает себя ребенок, впервые выходящий из дома без сопровождения матери, защищающей и направляющей. Больше всего пугала Бертрана — едва ли сознательно, испуг этот родился из какого-то глубинного инстинкта, — мысль о том, что он может быть узнан: почему-то именно это в его глазах приравнивалось к катастрофе, будто он собирался совершить преступление. Надеяться он мог только на то, что широкополая шляпа, которую он надел сегодня специально для прогулки, в достаточной степени скрывает его лицо, и шел вперед, низко склонив голову, стараясь не встречаться взглядом ни с кем из прохожих; равномерный, тщательно рассчитываемый ритм шагов чуть способствовал успокоению, но мысли в голове все равно крутились одна хуже другой: Робье, журналисты, Патрис, репутация, Фейерхете, Катарина… Катарина. И к чему он только подумал о ней именно сейчас? Последний раз они разговаривали года два назад — кто-то из них позвонил другому, чтобы немногословно поздравить с Рождеством, — и Бертран мало этим тяготился; так почему его мозг решил воскресить воспоминания о ней сегодня, когда, казалось бы, этому нет никаких причин? Даже усиливающийся дождь не смог смыть с площади говорливые стаи туристов — им, наверное, и полноценный шторм был нипочем, когда речь шла о том, чтобы сфотографироваться на фоне главной достопримечательности Буххорна. Собор святой Иоланды, окутанный мягкой, переливчатой подсветкой множества ламп (Бертран слышал краем уха, в какую сумму встала мэрии модернизация вечернего освещения), устремлял ребристые шпили куда-то навстречу тучам и льющей из них воде; ничто не могло поколебать то безмолвное бесстрастие, с которым он противостоял стихии, и то же самое можно было сказать об отлитой из бронзы фигуре королевы Флоры, установленной на широком постаменте посреди площади. Последняя из бакардийских монархов простирала изящную руку перед собой, а ее застывший, невидящий взгляд был устремлен вдаль, в сторону озера, ставшего ей могилой; впрочем, когда Бертран приблизился, ему почудилось на миг, что королева смотрит на него — причем с нескрываемым суровым неодобрением. — Никогда не понимала, что люди в ней находят, — услышал он голос Хильдегарды; она приблизилась незаметно, чтобы встать с Бертраном бок о бок, поднять голову и посмотреть на Ее Величество. — Ее считают чуть ли не героиней. А ведь из-за нее Бакардия могла перестать существовать. Но все про это словно забывают, когда речь идет о ней. Бертран, никогда не бывший знатоком истории, подозревал, что ступит сейчас на скользкую почву, но все же заметил примирительно: — Ее решение вступить в войну действительно нельзя назвать взвешенным, но все же… она была предана, она потеряла человека, который был ей ближе и дороже всех. Думаю, она заслуживает некоторого снисхождения. Хильдегарде его слова не понравились. Не отрывая глаз от памятника, она поджала губы, встряхнула головой, будто отгоняя мираж: — Как-то раз она записала в своем дневнике: «Власть — вот самый опасный, самый быстродействущий из ядов. Стоит лишь на секунду соприкоснуться с ним — и он проникает в тебя всего и все собой отравляет. Сколь бы ты ни пытался защититься от него сам, уберечь тех, кто дорог — он всюду доберется, впитается так, что его не вытравишь, вопьется в тебя, прорастет в тебе, оплетет собой, а затем поставит перед тобою выбор: или он, или ты сам, душа твоя, сердце твое. Выбор этот разрушителен и неизбежен: там, где есть власть, не может быть любви — и нет места для власти там, где живет любовь». Это одна из ее последних записей, господин Одельхард. Она осознала, как чудовищно ошиблась, позволив чувствам взять верх над собой в тот момент, когда от нее зависела судьба Бакардии — но разве что-то отменяет последствия ее ошибки? Бертран не испытывал желания спорить. Какого-то определенного мнения по этому вопросу у него все равно не было — а пререканий ради пререканий в его жизни и без того было столько, что это переходило любые границы. — Ничуть. Но как бы то ни было, отвечать за эту ошибку Ее Величеству приходится уже не перед нами. Дождь, понемногу ослабевая, лупил по их зонтам без прежнего ожесточения; Бертран заметил, как после его слов Хильдегарда вздрагивает, будто пробуждаясь от короткого сна, медленно поворачивается к нему, словно лишь сейчас осознав, что говорила все это время не с самой собой. — Добрый вечер, — произнесла она, стушевавшись, явно не зная, куда себя девать. Бертран решил прийти ей на помощь, протянув руку для пожатия — она нерешительно коснулась его ладони, словно боялась, что может обжечься. — Вы писали, что знаете «чудесное место», — напомнил ей Бертран. — Покажете? Лицо Хильдегарды посветлело. — Конечно! Идемте, тут недалеко. С площади они ушли вдвоем; никто не смотрел на них, никто не торопился показывать пальцем или щелкать камерой смартфона, и Бертран позволил себе вздохнуть чуть свободнее. «В конце концов, — подумал он, радуясь тому, что к нему возвращается помутившаяся было способность мыслить рационально, — я не того полета птица, чтобы быть звездой телевидения, не то что наш Патрис». Маловероятно, что все, кого он успел встретить на улице, узнали его, но не подали виду из деликатности; скорее всего, никому не было до него дела — кроме, может быть, тех, кто смотрит безостановочно политические новости и запоминает лица всех, кто хоть раз промелькнет на экране, но таких людей, как подозревал Бертран, среди жителей Буххорна было чрезвычайно мало. — Вот сюда! — сказала Хильдегарда, останавливаясь посреди извилистого переулка, под вывеской «Чайный дом Магнолия и ко», горящей манящим теплым светом на стене одного из домов. Дверь девчонка распахнула первой, прежде чем Бертран успел хотя бы подступиться к ней, и до его уха сразу же донесся тихий звон колокольчика, возвещающий об их прибытии. — Иду! — раздался звонкий, с заметным восточноевропейским акцентом голос из глубины помещения; зайдя внутрь, Бертран сложил зонт, огляделся по сторонам с любопытством, пытаясь понять, куда угодил — в кафе, магазин антиквара или книжную лавку. Заведение напоминало причудливый гибрид одного, другого и третьего: обшарпанные, плохо сочетающиеся друг с другом столы и стулья, явно собранные или выкупленные за бесценок где попало, были окружены такими же не первой молодости стеллажами, ломившимися от беспорядочно составленных друг с другом томов, тумбами с лампами (одна из них, с абажуром из алой ткани и кистями из сплетенных золотых нитей, напомнила Бертрану ту, что он разбил десятилетним мальчишкой, играя посреди гостиной родительского дома в футбол), цветочными горшками, сундуками, статуэтками — обо все это нужно было не споткнуться, и Бертран, поспевая за Хильдегардой, был больше занят тем, что смотрел себе под ноги, а не изучал окружающую обстановку. — Пальто клевое, — сказала вынырнувшая откуда-то девица с подносом в руках; Бертрана она оглядела оценивающе и шмыгнула носом - очевидно, выражая доброжелательный интерес. — Винтаж, типа пятидесятые? Огонь. Реставрировали или шили на заказ? — На заказ, — ответил Бертран, за что заслужил от девицы одобрительный присвист. — Вот это я понимаю. Кайф! Хильди, твой столик, если что, свободен! — Спасибо! — откликнулась Хильдегарда и повела Бертрана куда-то в угол, к столу, который он иначе не заметил бы: в небольшой нише между почтенным дубовым гардеробом и книжным шкафом умещался низкий чайный столик в окружении нескольких кресел. Хильдегарда, устроив на вешалке пальто, упала в одно из них, и Бертран сделал то же самое, слыша, как скрипят и проседают пружины, как тело его будто становится с креслом одним целым, оказывается заключенным в мягкий и уютный плен. — Что это за место? — спросил он у своей спутницы; она с явным наслаждением откинулась в кресле — ничего больше не осталось в ней от тех неловкости и напряжения, что одолевали ее в «Бодене» поочередно с Бертраном. — Мое любимое во всем городе. Я сюда хожу постоянно. Мы с Лизой и Элье — подруги… — Элье сегодня нет, — сказала девица, которой так по душе пришлось Бертраново пальто, и выложила на стол меню — весьма пухлое, способное посоперничать объемами с иными министерскими отчетами. — Отпросилась у меня, народу сегодня мало… — Я надеюсь, — сказал Бертран, понижая голос, когда они с Хильдегардой вновь остались вдвоем, — ваши подруги не имеют привычки общаться с журналистами? Девчонка уставилась на него непонимающе, а потом засмеялась, покачала головой: — Нет, нет. Они телик-то не смотрят. Вообще его не включают. И политика им до одного места. — Хорошо, — ответил Бертран, немного успокоенный ее словами, и открыл меню, перелистал его, чувствуя, как к нему самому начинает подступать смех. Ни о какой высокой кухне, даже о просто кухне в этом местечке речи не шло — на обтрепанных, кое-где подклеенных скотчем страницах были указаны названия полудюжины десертов и десятков, если не сотен разновидностей всевозможных чаев. Черный, белый, зеленый, плодовый, травяной; с имбирем, корицей, розмарином, базиликом, десятками джемов и сиропов — ингредиенты могли совмещаться во всех мыслимых и немыслимых сочетаниях, и Бертран даже потерялся в этом бесконечном многообразии. — Кажется, я понимаю, — протянул он, — в чем была проблема с пакетиками. Хильдегарда презрительно фыркнула. — Пакетики! Неужели кто-то еще из них пьет? — Иногда приходится, — произнес Бертран, поднимая на нее взгляд. — Ну что же, Хильдегарда, что здесь самое вкусное? Она засмеялась снова; улыбка преображала ее лицо, сметая с него отрешенно-задумчивое выражение, и в ответ на нее невозможно было не улыбнуться тоже — по крайней мере, Бертран поймал себя на том, что делает именно это, хоть и вид у него при том был, видимо, довольно глупый. — Возьмите «Домашний» с липовым медом и имбирем, — посоветовала ему Хильдегарда. — И, пожалуйста, называйте меня «Хильди». Я не очень люблю свое полное имя. Оно какое-то… не мое. — Хильди, — повторил он, чувствуя, что имя разливается во рту и горле чем-то густым и теплым, как подтаявшая на жаре карамель. — Тогда и вы зовите меня по имени. Слушать «господин Одельхард» еще и от вас — для меня, пожалуй, слишком. — Хорошо, — ответила она, и Бертран увидел в приглушенном свете возвышающейся над ними старой лампы, как мечутся в глазах его собеседницы искристые шальные огоньки. — Бертран. Он не успел ничего сказать (например, возникшее в голове неизвестно откуда «повторите еще раз») — момент нарушила Лиза, которая подошла к ним, чтобы принять заказ. Хильдегарда, то есть Хильди, тоже выглядела раздосадованной; по крайней мере, она с явным трудом дождалась, пока та заберет меню и удалится, чтобы обратиться к Бертрану: — Ну что? Как прошел день? Очередной элементарный вопрос, на который ему не так-то просто было подобрать ответ; опять Бертран спросил себя, как это у нее получается, но не сумел составить даже предположения. — Я думала, — продолжила она смущеннее, несомненно заметив его замешательство, — у министров какая-то очень скучная работа. Просто невероятно скучная. Вот и подумала, может, вы расскажете… — Заскучать обычно нет времени, — сказал Бертран. — Каждый день нужно успеть переговорить с гигантским количеством людей и просмотреть гигантское число бумаг. Обычно именно этим я и занимаюсь целыми днями — возможно, это показалось бы вам однообразным, но я уже привык. — Наверное, это нелегко… — В каком-то смысле да, — согласился он; она придвинулась ближе, оперлась о стол локтями, ладонями подперла голову, слушая Бертрана с неподдельным интересом. — Но, повторюсь, это дело привычки. — Выходит, ваша работа ничем не отличается от той, что у отца, например, — развеселилась Хильди. — Он тоже целыми днями сидит в кабинете, смотрит свои бумаги да считает в своих таблицах. И это ему еще повезло — он цифры запоминает, как будто у него не голова, а компьютер. Где чего не досчитано, где что не сошлось — все помнит. Жаль, мне его мозгов не досталось. — Может быть, вы себя недооцениваете? — Да нет уж, — разочарованно вздохнула она. — Цифры запоминать — это не ко мне. Когда приехала в Буххорн поступать — чуть экзамен не завалила из-за этого… — Вы не из столицы? — Не-а. Я из Кандарна. Город совсем небольшой, рядом с границей, где Франция. Мама туда переехала к отцу. А я здесь недалеко живу в квартире, которая у нее осталась. Им принесли чай; чайники, конечно, были новыми, но украшенными «под старину» — на том, который достался Бертрану, кто-то заботливо вырисовал цветочный узор точь-в-точь как тот, что был в моде во времена его детства. Лиза поинтересовалась, нужен ли ему сахар, но Бертран отказался; тогда она поставила между ним и Хильди блюдце с веточками свежей мяты и, напевая себе что-то под нос, ушла к стойке. — Скажите, — вдруг решился высказать Бертран возникшую у него догадку, — она ведь тоже… ну… Он не мог выговорить «ведьма», решив, что это может прозвучать как оскорбление — но его собеседница все равно поняла, что он имеет в виду. — Ага, — безмятежно ответила она, растирая мяту между пальцами и бросая сморщенные лепестки себе в чашку. — Она тоже. Но они с Элье мало что видят. Иначе бы я вас сюда не привела. — Почему? Вы им не сказали? Хильди нахмурилась, принялась слишком уж ожесточенно болтать ложкой в чашке, хотя размешивать ей было нечего. — Не говорят о таком, — произнесла она с явным усилием. — Многие… ну, боятся. Истории разные бывают, как мы в это попадаем. Кто-то сам соглашается — как я, например. А кого-то заставляют, запугивают… особенно раньше так было. Когда находили кого-то одного — и через него выходили на других. Поэтому мало кто о таком рассказывал — все сразу шарахались, как от чумы… Она вздохнула и умолкла, поднесла дымящуюся чашку к губам, поморщилась, делая глоток — и Бертрану почудилось, что жмурится она больше от того, что пытается не дать себе дрогнуть. — Вы действительно можете умереть? — выпалил он, наверное, громче, чем хотел; повезло, что Лиза, поглощенная изучением чего-то на экране телефона, вряд ли могла его слышать. Хильди отставила чашку. Кажется, этим вопросом ее было не смутить. — Такое случается. Так бывает, что мы не выдерживаем. Знаете ту историю про протесты в шестьдесят восьмом? Ну, в мае, в Париже… — Бертран кивнул ей, показывая, что этот эпизод знаком ему достаточно хорошо, и она продолжила, прерываясь, делая паузы между словами, будто у нее внезапно забрали весь воздух, — тогда умер один парень по имени Андре. Он был «щитом» генерала де Голля. Протесты уже закончились — а он все равно умер. Естественные причины, конечно… это всегда естественные причины. «Она не врет», — вспыхнуло у Бертрана в голове, как будто кто-то нанес ему удар. Хильди не выглядела расстроенной или испуганной — просто крайне сосредоточенной, будто знала, что ей будут ампутировать руку или ногу без возможности сделать анестезию. Бертран вспомнил смерть Фредерика, «естественный процесс», как сказал Микаэль, вспомнил то, что творилось по всей стране в ноябре, вспомнил законопроект об отмене «преференций Деливгара», первую редакцию которого принесли сегодня ему на ознакомление — и смог только спросить тихо и сокрушенно: — Зачем же вы согласились? Что-то в его голосе заставило Хильди вздрогнуть, ненадолго стряхнуть с себя маску безразличия. Улыбки на ее лице больше не было — в ее голосе Бертран слышал одну лишь безграничную усталость, поглотившую без остатка все прочие интонации, любые оттенки чувств. — Почему нет? — Почему нет?.. — переспросил он изумленно, подавляя в себе желание схватить ее бледную руку и крепко сжать. — Вы знаете, какой опасности себя подвергаете… а у вас впереди вся жизнь. Только не говорите мне, что дело в деньгах. Неужели это того стоит? Судя по выражению ее лица, он снова говорил что-то, что не укладывалось в ее голове: прежде чем переварить смысл его слов, ей пришлось примирять себя с тем, что кто-то может вообще мыслить подобным образом. — Стоит ли оно… — повторила она и вдруг потянулась к краю стола, чтобы взять салфетку, затем, покопавшись в своем несуразном рюкзаке, достала из него обломок карандаша. — Давайте, я так вам покажу, чтобы было понятнее… Салфетку Хильди разделила напополам прямой линией, и Бертран озадаченно уставился на нее. — Предположим, это и есть жизнь человека, — сказала Хильди тоном лектора: похоже было, что она размышляла над тем, что готовилась сказать Бертрану, не единожды и не дважды. — Та жизнь, которая впереди у меня. Вот мы рождаемся, — она поставила жирную точку на линии у самого края салфетки, — вот умираем. Еще одна точка, на сей раз с противоположного края. — И вот все те годы, что нам отпущены при самом благоприятном исходе. Семьдесят, восемьдесят лет… неважно. Мы учимся, взрослеем понемногу… надо получать образование — берем на него кредит. Верно? — Верно, — кивнул Бертран, все еще не понимая, к какому выводу его странная собеседница пытается его подвести. — Отучились, идем работать. Надо выплачивать долг — а между тем заботиться о семье, покупать себе дом, машину, все такое — долги все увеличиваются и увеличиваются. Мы работаем каждый день только для того, чтоб их выплатить. Встаем, когда не хочется, идем туда, куда не хочется, делаем то, что не хочется — нам за это дают денег, а хватает их только на то, чтобы внести свои взносы и заплатить за жилье. И все начинается заново. И так — годы, понимаете? Сколько помню, мама мне говорила: найди себе хорошую работу, чтобы много зарабатывать. «Много» в ее понимании — это если заплатил по своим долгам, по всему тому, за что платить обязательно, и хоть что-то на себя осталось. Хоть лишняя сотня, которую можно потратить, не задумываясь о том, в чем придется потом себя урезать. Мои родители живут так. Все в моем городе так живут. Никто как будто не видит, что это проклятый круговорот, а если и видят — пожимают плечами: мол, ну что ж, это жизнь, она такая для всех… и хорошо, если работа есть всегда. А если вдруг ее нет? Бертран хотел прервать ее, объяснить, что говорит она безумные, не относящиеся к реальности вещи, что рисует свою картину слишком мрачными красками, не оставляя на ней ни единого пятна света — но открыл рот и понял, что язык отказывается подчиняться ему. — Только в конце, если повезет, получишь немного свободы, — сказала Хильди, указывая кончиком карандаша на точку, что обозначала смерть. — Все долги выплатил, сидишь себе на пенсии, здоровье уже ни к черту, зато можешь жить для себя — сколько тебе там еще останется. Так что же, разве плохо, если я перепрыгну сразу сюда? Избавлюсь от этих лет, которые буду жить только в долг? Буду свободна, буду делать, что захочу. А если ты свободен, то тебе, как ни крути, все равно скоро придется умереть. Так наш мир устроен. Я просто, — она развела руками, будто пытаясь за что-то извиниться, — срезаю путь, вот и все. И совсем об этом не жалею. Скомкав салфетку, она отправила ее в рюкзак вместе с карандашом. Бертран наблюдал за ней, совершенно опустошенный — теперь ему приходилось убеждать себя, что Хильди не пытается посмеяться над ним, что она искренне верит в то, что говорит — и более того, у нее для этого есть какие-то основания. «Это бред, — упрямо металось у него в мозгу. — Я только вчера слушал отчет Клариссы, реальные доходы населения вновь начинают расти… откуда взяться этому всему, что описывает эта девочка? Нет, кто-то из нас просто сошел с ума… или мы живем в параллельных вселенных». — Ну а потом, — Хильди широко улыбнулась, явно не подозревая о том, в какое смятение привела своего собеседника, — вдруг мне повезет? Я могу и выжить… а вы еще долго-долго от меня не отделаетесь. Как Рауль Деллатур, слышали про такого? Он был во Франции премьер-министром, когда я еще не родилась, и тогда же себе «щит» завел… и оба живы-здоровы, а тот, кто на него работает, не знаю, как его зовут, до сих пор как сыр в масле катается и денег у него куча. Контракт-то пожизненный — пока хотя бы один не умрет, и они оба явно не собираются это делать. Бертран не хотел задумываться, сколько искренности в неожиданном приступе ее оптимизма — только спросил негромко, скорее для очистки совести: — И этот, как вы говорите, контракт, не разрывают? — Это невозможно, — просто ответила она, вновь наклоняя носик чайника над чашкой, вытряхивая последние оставшиеся на дне капли. — Теперь это навсегда. Кстати, как вам чай? — Прекрасный, — ответил Бертран, нисколько не покривив душой: то, что подали ему, могло вскружить голову одним своим ароматом и с каждым глотком распространяло по всему телу горячие волны чего-то терпкого и пульсирующего, жизненно необходимого Бертрану после того, как он надышался царящей на улице сыростью. — Я рада, что вам нравится, — сказала Хильди чуть приглушенно, нервно крутя в пальцах не нужную ей уже ложку. — Я… знаете, давно так просто не сидела и не разговаривала с кем-то. Как-то… в общем… ну, тем более с таким, как вы. — Я всего лишь человек, Хильди. Бертран не ожидал, что скажет это, тем более не ожидал того, как нежно прозвучит его голос — но Хильди, кажется, вообще этого не заметила. Ее увлекло нечто совсем другое: — Ну, это понятно, но все равно… вы, вроде как, знаете то, чего не знают другие. Ну, например — тайное правительство, масонские ложи, Бильдербергский клуб… — Очень лестно слышать такую характеристику от вас, с вашим… родом деятельности, — что бы ни произошло, Бертран все еще избегал произносить слова «волшебство» или «магия», будто это помогало ему держать ситуацию под контролем. — Но могу сказать, что многие слухи… сильно преувеличены. Был я пару раз в Бильдербергском клубе и… — Правда? — Хильди чуть не подпрыгнула в кресле; глаза ее засверкали непритворным восторгом, как у ребенка, которому пообещали мешок шоколадных конфет, и Бертран пожалел о том, что плохо умеет придумывать на ходу разные впечатляющие небылицы. — Вы расскажете? Я никому, обещаю! Он немного помолчал, пытаясь подавить усмешку, придать себе хоть толику серьезности — не вышло. Вздумай он сейчас приврать, Хильди моментально бы его раскусила — и ему оставалось только проговорить, признавая свое поражение: — Да, я был там. Меня пригласил… — он хотел сказать «тесть», ведь это было правдой, и в этом не было ничего особенного, но в последний момент у него вырвалось совсем другое слово, — один знакомый. Что я могу сказать об этом месте… вы же говорили, что ваш отец работает бухгалтером? Бывает у него такое, что после работы он не идет сразу домой, а заходит с коллегами в бар — выпить по кружечке, сыграть партию в бильярд, обсудить какие-то курьезы, случившиеся во время рабочей недели? Хильди согласно кивнула, и Бертран продолжил: — Могу сказать, что сильные мира сего тоже испытывают нужду в подобном времяпровождении — просто посидеть с приятелями, немного расслабиться, пожаловаться на коллег, рассказать друг другу анекдоты. Для таких целей и предназначен Бильдербергский клуб — мне безумно жаль разочаровывать вас, Хильди, но разговоры о том, как в чей-то офис устроилась новая симпатичная секретарша, вы услышите там намного чаще, чем обсуждение деталей мирового заговора, уверяю вас. Она слушала его, и на лице ее мало-помалу отражалась вся глубина разочарования, которая только доступна человеческому существу; в какой-то момент Бертрану почудилось даже, что она готова всплакнуть от охватившей ее досады. — Как все прозаично, — только и проговорила она, стоило ему замолчать. — Стоило ожидать чего-то подобного, но все равно… хотелось верить во что-то необычное. — Вы можете рассказать мне гораздо больше необычного, нежели я — вам, — сказал Бертран ободряюще. — Может быть, поделитесь со мной какой-нибудь тайной, раз уж я не в состоянии это сделать? Существует ли какое-нибудь секретное общество… людей вашего рода занятий, которое стремится захватить власть над миром? — Если и есть, то я ничего о нем не знаю. Но, на самом деле, не думаю. Таких, как мы… часто преследовали. Иногда просто уничтожали, вы же знаете все эти истории. Люди, они… — Хильди коротко втянула в себя воздух и добавила несмело, внимательно следя за тем, что Бертран ответит ей, — им часто свойственно нас бояться. Они чувствуют, что мы другие, что мы можем то, чего не могут они, и это их пугает. — Меня — нет, — сказал он, с удивлением понимая, что говорит совершенно честно, ведь испытывает чувства какие угодно, но не страх или опаску — может быть потому, что наиболее отчаянно цепляющаяся за привычную реальность часть его сознания все еще отказывалась поверить в происходящее. Хильди посмотрела на него испытующе — и с непонятной пронзительной теплотой. Она снова улыбалась — это было важно. — Я вижу. *** Прощались на улице час спустя; опустошили еще два чайника, ни на секунду не прерывая беседы — Бертран не заметил, как начал рассказывать Хильди какие-то истории из министерства, и она слушала их с неослабевающим вниманием; когда он поведал ей о своей стычке с Фейерхете в пятницу, это вызвало у нее живейший отклик, сказать больше — возмущение: — Зачем он приплел Альбрехта? Что за чушь он несет? Во времена правления Альбрехта Бакардия была одной из самых стабильных и процветающих стран на континенте! Обстановка была совсем другой, не говоря уж о тех, кого нам пришлось принять! Многие из французских эмигрантов были в родстве с бакардийскими дворянами, они возвращались к своим семьям… боже мой, наш президент — круглый идиот! — Тише, Хильди, — произнес Бертран предостерегающе; они уже вышли из чайной прямиком в сгустившуюся ночь, и звонкий голос его спутницы, подхваченный эхом, разносился по переулку из конца в конец. — Я понимаю ваши эмоции, но… — Я вам потом пришлю, — пообещала она, — всякие цифры, как вы любите. У меня в конспектах все есть. Пусть этот индюк творит, что ему угодно, но оставит Альбрехта в покое. Тот бы его не взял даже сапоги себе чистить! Бертран посмотрел на ее сердитое лицо, на то, как она сжимает тонкие руки в кулаки, и не смог удержаться от замечания: — Вы готовы так самоотверженно вступиться за человека, который давно умер. Она притихла на секунду, будто ей нужно было время прийти в себя, а потом заговорила совсем по-другому — тише, с необыкновенной печалью, но в то же время с уже знакомым Бертрану убеждением: — Конечно. Конечно, готова. Кто еще вступится за них, если не я? Бертран не стал ей противоречить. Они распрощались; от того, чтобы вызвать такси, Хильди отказалась непреклонно. — Зачем? Я здесь миллион раз ходила! Идти — две минуты. — Хорошо, хорошо, — сдался он, — только дайте хотя бы знать, что с вами ничего не случилось. Зачем он сказал это? Он не успел даже назвать себя дураком — Хильди, глянув на него, проговорила с лукавой усмешкой: — Со мной? Я-то с этим городом на «ты». А вот по вам не сказала бы. Вы вообще когда последний раз выходили на улицу? Просто так, не в машине, без всей этой вашей охраны? Бертран честно напряг свою память, насколько мог, но быстро понял, что нужное воспоминание давно из нее стерлось — очевидно, за давностью и ненадобностью. — Вот и я о том же, — сказала Хильди, пару секунд понаблюдав за его мучениями. — Это мне надо переживать, что с вами что-то случится. Напишите мне, ладно? Не хочу думать, что оставила страну без министра. Возразить ему было нечего — да он, если честно, не особенно хотел возражать. *** Хильди. Вы хотели узнать, все ли со мной в порядке. добрый ночер) все ок? Да. класс)) было здорово) Спасибо за вечер. не за что) вам спасибо может, еще как-нибудь встретимся? так просто если вы конечно хотите «Если ты не полный ублюдок, — безжалостно произнес внутренний голос, — то ответишь ей «нет» и оставишь ее в покое». Бертран поднес руку к лицу, будто это могло помочь ему от чего-то закрыться, вдохнул впитавшийся в рубашку запах чая, меда и трав — едва уловимый, но подчиняющий себе, запах другого мира, в который Бертран по случайности заглянул и не мог теперь сделать вид, что никогда не встречался с ним. Запах того, что должно было вселять непонимание, желание держаться подальше — а вместо этого непреодолимо манило и влекло, как заключив в невидимую петлю. Запах странного. Запах чего-то, что было много сильнее Бертрана. Обязательно, Хильди. Я буду очень этому рад.