Горе победителям

1972 У Жака-Анри д’Амбертье — горделивое, лишенное румянца лицо с высоким лбом, узким подбородком, точеной линией губ. У Жака-Анри д’Амбертье — идеально отглаженный костюм, сверкающая машина, смотрящаяся странно и чуждо в тесном нантеррском дворе, утопающем в ноябрьской слякоти. У Жака-Анри д’Амбертье — высокий пост, и денег в кошельке, наверное, столько, сколько Вивьенна не видела никогда в жизни. Но все же есть и что-то, в чем Жак-Анри д’Амбертье испытывает нужду — столь острую, всепоглощающую, не дающую ему покоя, что он приезжает сюда, к дверям крошечной тесной квартиры, где Вивьенна пытается коротать после смерти Андре бесконечные одинокие вечера. — Я представлял себе жилище ведьмы несколько… по-другому, — сообщает он, проходя в единственную комнату; потолки в квартире низкие, и ему приходится пригнуться, чтобы не зацепиться лысеющей макушкой о дверной косяк. Вивенна хмыкает: — Как же? — Ну… — хоть он и пытается держаться уверенно, будто все ему привычно и понятно, но все равно выглядит, как человек, боящийся наступить в капкан. — Сушеные змеи… потрошеные младенцы… заспиртованные жабы… Вивьенна мелко смеется, прикрывая ладонью рот. — Младенцев ныне сложно достать, господин министр. А хранить змей и жаб нет никакого смысла — если они нужны, так всегда можно наловить в Булонском лесу. Свежие они лучше, аппетитнее… Д’Амбертье смотрит на нее дико и, кажется, не может понять, шутит она или нет. Наконец задает вопрос, который, видимо, давно его беспокоил: — Вы умеете летать на метле? Вивьенна закатывает глаза. — Нет. Зато умею насылать расстройство желудка на тех, кто задает слишком много глупых вопросов. Этого ему хватает, чтобы притихнуть, но ненадолго, только до того момента, как Вивьенна эффектно, не без некоторой гордости за себя сдергивает покрывало со стола, что давно заменил ей алтарь. Всем, что нужно для ритуала, она уже успела обзавестись, пусть кое-какие штучки оказалось весьма нелегко достать; но теперь у нее есть черное зеркало, свечи, над которыми священник-расстрига прочитал молитву задом наперед, мел из карьера, вырытого на месте старого гугенотского кладбища, и острый, с резной ручкой, на заказ сделанный нож из беспримесного серебра. Сколько ангелов уместится на кончике иглы — и сколько ненависти поместится на острие ножа, которым Вивьенна, не оставляя ни одного шанса на спасение, пронзит намеченную жертву? — Вы раньше это делали? — спрашивает д’Амбертье, нервно сглотнув. — Конечно, нет, — Вивьенна фыркает. — Эта вещь из тех, которые делают один раз в жизни… если вообще решаются на нее. Он оглядывает алтарь, тщетно пытаясь скрыть, что его одолевает ужас, но лицо его становится еще более бледным, чем обычно, на висках выступают мелкие капли пота, и этого достаточно Вивьенне, чтобы обо всем догадаться. — Вы боитесь? Он силится сказать «нет», но голос ему изменяет. Вивьенна смотрит на него с изумлением — он, такой сдержанный, улыбчивый, источающий ироничное спокойствие при их первой встрече, теперь, когда дошло до дела, в штаны готов наложить. — Вы боитесь магии? — высказывает она свою догадку. Д’Амбертье ничего не отвечет, только шумно втягивает в себя воздух, и она понимает, что права. — Мне кажется, это… довольно естественно, — выговаривает он наконец. — Испытывать опаску перед тем, что невидимо глазу и что ты никогда не сможешь взять под контроль. — Так для этого вы здесь, верно? — Вивьенне даже становится немного жаль этого беднягу: просидел всю жизнь в своих кабинетах, за своими цифрами и докладами, и они мало-помалу высосали из него все чувства, заставили его отвыкнуть от жизни, так что теперь, столкнувшись воочию с тем, что мало доступно его пониманию, он потерялся совсем, как ребенок среди толпы. Д’Амбертье все пытается взять себя в руки, а Вивьенна решается предположить: — Может, вам того… не ко мне надо, а? Мало ли других способов, повернее и побыстрее. Заплатите какому-нибудь типу со снайперской винтовкой… — И превратить его в мученика? — ее гость взвивается мгновенно, смотрит на нее, как строгий преподаватель, будто не может поверить, что она всерьез сморозила такую глупость. — Небывало сплотить и партию, и избирателей вокруг нового кандидата, даже если оным станет половая тряпка? Плохой план. Очень плохой. — Ладно, — Вивьенна не хочет спорить: в конце концов, д’Амбертье виднее. — Тогда яд? Он качает головой. — Слишком ненадежно. Тем более, мы не во временах Борджиа, любое подобное вещество поддается обнаружению, если приложить к этому достаточно усилий. Тоже плохой план. — Получается, наш план — единственный? — Вивьенна берет с алтаря нож, проводит кончиком пальца по наточенному лезвию — осторожно, чтобы не пораниться, — затем поворачивается к гостю, демонстрируя ему сверкающее острие. — А вы представляете себе, о чем вообще просите меня? Это страшное колдовство… самое черное, самое жуткое, какое только смогла придумать такая порочная тварь, как человек. Д’Амбертье молчит, но и не пытается помешать ей говорить, и она продолжает, подходя к нему ближе, пока нож в ее руке не касается его плеча: — Вы знаете, что происходит с теми, на кого накладывают такое заклятие? Они начинают истекать кровью изнутри, будто в них что-то продырявили… их словно разрывает на части дикий зверь, день за днем, неделю за неделей, пожирает их заживо, по кускам, и ничто не может им помочь. Агония может длиться не один месяц… а потом наступает конец. Или, скорее, освобождение от мук… ну что? Как вам это? Она не представляет в полной мере, зачем говорит все это: мимолетного сочувствия к д’Амбертье в ней как не бывало, теперь ей хочется испугать его еще больше, насладиться его страхом и отвращением, почувствовать собственное превосходство над ним, силу, что делает ее, незаметную и маленькую, несоизмеримо могущественнее его, большого и важного. Но он уже вернул себе самообладание — да, он все еще бледен, но больше не дрожит и не прячет глаза, напротив — встречает ее взгляд со своей прежней решимостью и, достав из внутреннего кармана пиджака маленький аптечный пакет, протягивает ей. — Думаю, оно того стоит. Вивьенна открывает пакет, вытряхивает на ладонь его содержимое — скомканная бумажная салфетка с мелкими следами крови. Она долго рассматривает ее, подцепив двумя пальцами, даже зачем-то проверяет на свет — не может поверить, что все будет так просто. — Ну что же, — произносит она, не скрывая усмешки, — кому, как не вам, знать, что и сколько стоит в этой гребаной стране. Лично я вот за жизнь одной самонадеянной сволочи даже ломаного гроша сейчас не дам. Д’Амбертье коротко улыбается ей. Нервозность, кажется, совсем отпустила его, он снова выглядит таким, каким Вивьенна увидела его впервые — словно они на великосветском приеме, и он вот-вот пригласит ее на тур вальса. — Чувствую себя обязанным спросить, — говорит он вкрадчиво, — о гарантиях… — Если то, что вы мне рассказали — правда, и он отказался от своей защиты — гарантия абсолютная, — отвечает ему Вивьенна. — Никто после такого не выживет, это исключено. Полгода, максимум год — все будет кончено. Можете пока думать, как обставитесь, присматривать себе занавесочки… — Что вы, — он улыбается шире и говорит с шутливым упреком: мол, как Вивьенна могла быть столь невысокого мнения о его персоне, — я давно уже выбрал цвет и фактуру штор. Она отвечает ему улыбкой, нежной и лукавой, будто они с ним — старые друзья, готовые пуститься в совместную авантюру. «Я тоже умру», — хочется сказать ей, но она, конечно, не говорит. Каждое действие порождает равную по силе отдачу — это один из тех законов, на котором покоится и будет покоиться мир. Но есть и другой закон, Вивьенне столь же хорошо известный: ничто не бывает случайно. Жизнь может показаться кому-то цепью неожиданных совпадений, но у цепи этой на самом деле есть начало и конец, а звенья ее накрепко связаны последовательностями причин и следствий — пусть не всегда они очевидны на первый взгляд, но они существуют, и иногда достаточно поразмыслить хоть немного, чтобы обнаружить их. Судьба Андре, тот самый май, так многое перевернувший, появление д’Амбертье, который нашел Вивьенну, чтобы попросить помощи, и в то же время вложивший ей в руки оружие, о котором многие несчастные вроде Андре могли только мечтать — все это, конечно же, происходило не просто так. Кто еще погиб и погибнет, закрыв собою чужую шкуру, приняв на себя ответный удар за чужие грехи? Скольких из них купили, шантажировали, запугали, чтобы трусливо прятаться за их спинами, бросая их на съедение, не оставляя им ни единого шанса сказать ответное слово? Сколько их, таких ничтожных, обезличенных, низведенных до расходного материала, цифр в чьем-то отчете? Даже сейчас, днем, Вивьенна чувствовала их взгляды, их тяжелое дыхание за своей спиной. Они смотрели на нее, и Андре был среди них — они надеялись. Надеялись, что Вивьенна использует свой шанс — за себя, за него, за них всех, — напомнить тем, для кого они давно уже были не более чем скотом на убой, что у них есть имя, воля и голос — и они могут и будут мстить. — Я сделаю это сегодня, — говорит Вивьенна громко — чтобы все слышали, — и крепче сжимает нож. Д’Амбертье достает из кармана еще кое-что, протягивает ей — позолоченный, с красным камнем медальон на цепочке, на который Вивьенна смотрела каждый раз, когда проходила рука об руку с Андре мимо лавки антиквара на улице Мазарен. Для них это было что-то вроде игры: перебивая друг друга, они сочиняли немыслимые истории про то, кем был сделан этот медальон, кому принадлежал и как оказался здесь — истории были одна фантастичнее другой, но при этом не повторялись ни разу, и Вивьенне хотелось думать, что хотя бы часть их осталась заключенной в этой безделушке, которая сама по себе наверняка не стоила больше пары франков. Андре пообещал как-то, что украдет для нее этот медальон (купить — это было для него слишком скучно, ведь он мог купить почти все, что желал), но не успел сдержать свое слово, и вместо него обещанное выполнил долговязый, надменный, нервный человек, с которым Вивьенну не должно было ничего связать, но все же связало — то, что они сообща собрались провернуть. «Знаете самую главную ложь, которую рассказывают нам в этой стране? — спросила у него Вивьенна в их первую встречу. — Что с тиранией борются святые. Только потом, по какому-то непостижимому стечению обстоятельств, они сами становятся тиранами, еще хуже предыдущих, и нужны новые святые для того, чтобы справиться с ними. Все это полный бред, месье д’Амбертье. Добро, как его называют, перед лицом зла ни на что не способно — только погибнуть самому и утянуть за собой тех, кто имел неосторожность поверить в него. Чтобы истребить зло, есть только один способ — большее зло, более масштабное, беспринципное и кровожадное. Я не строю иллюзий по нашему поводу — вы просите меня об ужасной вещи, и я сделаю ее, но только потому, что ко всей их братии у меня должок. А долги необходимо платить». — Моя часть договора выполнена, — говорит д’Амбертье напряженно, глядя, как она вертит медальон в руке. Она почти не слушает — ей кажется, что рядом с ней вот-вот зазвучит, донесется через границу, отделяющую жизнь от смерти, голос Андре. Может, он пересказывает очередную невозможную небылицу, а может, в очередной раз говорит, как любит ее — Вивьенна зажмуривает на секунду глаза, но не слышит ничего, кроме обступившей ее тишины. *** 1975 Серые, недружелюбные громадины домов мрачно подпирали столь же серое небо, вот-вот готовое разразиться дождем. Шофер покружил немного по двору, пытаясь найти место, свободное от луж, но в конечном итоге был вынужден притормозить там, где их было как будто немного меньше, чем повсюду. Сверившись с адресом, записанным в его блокноте, Рене распахнул дверь и принялся вылезать наружу, стараясь, по крайней мере, не загадить брюки до самых колен. — Вы пойдете один? — осведомился шофер, глядя на его мучения; с трудом не поскользнувшись в обычном для января месиве из грязи и снега, Рене сдавленно проговорил между попытками удержать равновесие: — Там живет девчонка. Что, думаете, я с ней не справлюсь? Прекратив расспросы, шофер отвернулся, и Рене, раздраженно захлопнув дверь, направился к нужному дому — такому же человеческому муравейнику, как и прочие дома в округе, жить в которых, как Рене про себя полагал, психически здоровому человеку было бы невозможно. Впрочем, если учесть цель его визита, то еще неизвестно было, кто здесь по-настоящему спятил. Прохожих во дворе почти не было, и это было Рене на руку — он не горел желанием попадаться на глаза обывателям, каждый из которых мог бы пересказать увиденное журналистам, и поэтому на всякий случай надвинул шляпу почти на нос, лицо, как мог, спрятал в воротник, а в подъезде не стал дожидаться лифта из опасений с кем-нибудь столкнуться, просто взлетел, перешагивая через две ступеньки, на пятый этаж и, отыскав нужную дверь, принялся звонить. — Ну давай же, — бормотал он нетерпеливо, постукивая по полу носком ботинка. Доносящаяся из квартиры трель оставалась безответной с полминуты, и почему-то эта недолгая заминка ясно сказала Рене: он опоздал. — Иду, иду! — наконец раздался из-за двери женский голос. — Кому неймется? Какой еще псих будет так трезвонить? Раздался скрежет щеколды, дверь приоткрылась, и на Рене уставилась пара сурово нахмуренных глаз. — Совсем спятил? — поинтересовалась у него обитательница квартиры, строгая, начавшая седеть женщина лет сорока пяти; Рене вгляделся в нее с тревогой, понимая, что видит перед собой кого угодно, но только не Вивьенну Вильдерштейн. — Какого черта надо? — Мадам, — проговорил он, всеми силами стараясь скрыть свое беспокойство, — я ищу девушку по имени Вивьенна… — Вивьенны нет, — отрезала женщина и сделала попытку скрыться, но Рене успел подставить ногу между захлопывающейся дверью и косяком. — Подождите, мадам, подождите, — с таким убеждением он, должно быть, не говорил ни на одном заседании кабинета, — у меня всего лишь есть несколько вопросов, на которые я хочу получить ответы. Вивьенна знала кое-что о деле, которое повлекло за собой… смерть человека, которого я очень ценил. Вы позволите мне войти? Женщина смотрела на Рене еще недолго — он, помня о том, как важно не разрывать зрительный контакт в такие моменты, смотрел на нее в ответ, — и, хоть гримаса недоверия никуда не исчезла с ее лица, она по крайней мере отпустила дверь и не стала продолжать попытки сломать ему ногу. — Ладно, заходите. Но я не знаю, смогу ли я вам помочь. Сдерживая облегченный вздох, он переступил порог. Квартира была самая обычная — наверное, таких же в этом доме был не один десяток. Узкий коридор, маленькая комната с потертыми обоями и скромной мебелью — в обстановке не наблюдалось ничего особенного, кроме того, что по всему полу были беспорядочно разбросаны коробки, сумки и чемоданы, в которые встретившая Рене женщина укладывала вещи. — Извините, выпить не предложу, — сказала она издевательски. — Вообще нечего вам тут делать. Я же говорю, Вивьенны нет. Я ее мать, Аделина. Собираю ее хлам. Вивьенна вчера умерла. «Черт», — подумал Рене с досадой, но вслух, конечно же, этого не произнес. — Мои соболезнования, — проговорил он, быстро оглядываясь: в хаосе, что царил в квартире, едва ли было возможно отыскать хоть что-то, что могло бы пролить свет на случившееся; Рене всмотрелся наугад в содержимое одной из коробок, но там не было ничего, кроме одежды и (это он узнал безошибочно) чего-то из предметов белья. Аделина, не смущенная присутствием визитера, продолжила наполнять эту коробку — просто бросала в нее все, что попадалось ей под руку. — Не стоит, — сказала она надтреснуто, будто каждое слово давалось ей ценой гигантского усилия. — Она всегда была безбашенная. Думала, ей все позволено. Я знала, что она обязательно впутается в историю и закончит так же, как ее отец. — От чего она умерла? — быстро спросил Рене. — Убийство? Аделина замерла на секунду, вперив в него взгляд, от которого, будь Рене чуть более слабонервным, впору было мурашками покрыться. — Нет, — ответила она сухо. — Рак. Быстро сгорела, за год с небольшим. А мне — до последнего ни слова, чертовка… — Вот как, — протянул Рене, пытаясь сопоставить в своей голове то, что только что узнал, с тем, что было ему уже известно, и начиная при этом что-то понимать. Пользуясь тем, что женщина как будто позабыла о нем, он обошел комнату, убеждаясь, к собственному разочарованию, все больше: разыскать здесь что-нибудь, что могло хотя бы подтвердить его догадки, будет нелегко. — Может, с Вивьенной в последнее время происходило что-то странное? — осведомился он. — Какие-то новые необычные знакомства… Аделина, занятая сдергиванием одежды с вешалок, остановилась и уставилась на Рене с подозрением. — Не пойму я, к чему вы клоните, месье. Никто не убивал ее, говорю же. Совершенно естественные причины. — И все же? Может, кто-то приходил сюда… кто-то, кого обычно здесь не видели. Аделина глянула на Рене, как на полного идиота, и проговорила со вздохом, вновь отворачиваясь: — Не знаю. Мы давно жили порознь. Она не хотела, чтобы я лезла в ее дела. Если уж даже не сказала, от кого прижила ребенка… — Ребенка? Рене застыл посреди комнаты, и тут же случилось и еще кое-что, привлекшее его внимание: из того, что он принял поначалу еще за одну коробку, набитую вещами, донеслось сопение, кряхтение и в конце концов жалобный плач. — Герберт, боже мой! — вскинулась Аделина, бросаясь на звук. Рене наблюдал за тем, как она извлекает из колыбели крохотного мальчишку, берет его на руки, пытается убаюкать, а тот сопротивляется, отбрыкивается от нее, насколько хватает сил его маленьких рук. — Не признает меня, — пропыхтела женщина, пытаясь сунуть пустышку в искаженный криком рот. — Да перестань ты! Помолчи хоть немного! Сноровки ей не хватило: пустышка упала на пол, и Рене наклонился поднять ее, чтобы не заставлять Аделину наклоняться с ребенком на руках. Она сказала ему что-то в благодарность, но Рене не услышал. Взгляд его остановился на полустертой белой линии, показавшейся из-под ковра — со стороны ее можно было принять за след от побелки или штукатурки, обыкновенный и ничем не примечательный, но Рене секундно увидел ее, и сердце его застучало тут же: нашел. — Отойдите, — сказал он, с трудом укрощая собственный голос. Аделина, похоже не разобрала слов. — Что? — Отойдите! — Рене прикрикнул на нее, почти оттолкнул, чтобы не мешалась, и, подцепив край ковра носком ботинка, одним движением откинул его в сторону. У Аделины, оставшейся за его спиной, вырвался приглушенный вскрик. — Боже, что это? Рене и сам хотел бы знать. Вернее, примерно он представлял себе, что значит изображение, покрывавшее пол почти целиком — обведенный мелом круг, пентаграмма, порядком стершиеся надписи на латыни, несколько черных пятен, как от горелого, по внешнему краю — Рене неожиданно ясно представил, как толпится, теснится у самой грани, с воем пытаясь сломать невидимую преграду, что-то темное и смертоносное, и ощутил, что ему становится не по себе. — Что здесь произошло? — спросила Аделина с ужасом; даже ребенок, почуяв неладное, притих на ее руках. — Кто вы? Зачем вы пришли? — Я пришел, чтобы узнать правду, — сказал Рене, намеренно опуская два первых вопроса, и обернулся к женщине, посмотрел в ее лицо, почти мраморное от залившей его бледности. — И мне очень жаль, что мне не удалось сделать это из первых рук. Вивьенна стала участницей очень темной истории, мадам. Я думаю, что она совершила убийство. Страха, охватившего Аделину при виде зловещей росписи, как будто и не было — она еще мгновение смотрела на Рене, а потом вдруг хрипло засмеялась, запрокинув голову: — Вивьенна? Убить? Да вы свихнулись! Она не была способна на это! Весь смысл ее существования был в том, чтобы получить от жизни как можно больше удовольствия — о, она была готова пойти за любым, кто предложит ей стакан перно и умело навешает лапшу на уши! Но убийство? О чем вы? Эта девица не обидела бы и мухи! «Похоже, вы не очень хорошо ее знали», — хотел сказать Рене, но в этот момент увидел кое-что еще — и сердце его, без того колотящеесся что есть сил, распухло вязким пульсирующим комом прямо у него в горле. На столе, прямо за спиной Аделины, лежала среди прочих вещей записная книжка — тонкая, заключенная в черный кожаный переплет, легко уместившаяся бы в пиджачный карман. Рене уже видел эту вещь — не раз и не два, но в руках совсем другого человека; недоумевая, как она могла оказаться здесь, он наклонился, чтобы взять ее в руки, но не успел даже раскрыть — Аделина помешала ему, возмущенно выхватив добычу из его ладони. — Вы что, пришли сюда, чтобы рыться в чужих вещах? Убирайтесь! Вам нужна Вивьенна — ну так отправляйтесь на тот свет, если хотите поговорить с ней, а меня оставьте в покое! То же самое передайте своему дружку! Это было уже слишком, и внутри Рене начала подниматься кипучая волна ярости. — Послушайте, я… — начал он угрожающе, но, услышав последнюю фразу, осекся. — Минуту, мадам. Сюда приходил еще кто-то? — Да, — неприязненно бросила Аделина, неумолимо оттесняя Рене к выходу. — Тот был повежливее вас. Я послала его к дьяволу, и он сразу ушел. — Как он выглядел? — поспешно спросил Рене, вцепляясь в подвернувшуюся ему ниточку и больше всего не желая, чтобы она бесполезно оборвалась, едва придя ему в руки. — Попробуйте вспомнить. Вы ответите, и я уйду сразу. Кажется, Аделина нашла условия сделки приемлемыми — по крайней мере, пояснила охотно: — А чего вспоминать? На мозги я не жалуюсь. Такой… приятный. Ростом, наверное, вас пониже, но вы-то та еще каланча. Темноволосый, глаза умные, говорит тихо, пожрать явно любит — щеки такие мясистые и подбородок… — Все, — остановил ее Рене устало; в первую секунду ему было сложно поверить, что у него не случилось галлюцинации и он действительно услышал то, что услышал. — Я понял, о ком вы. Я понял. Огорошенный словами Аделины не на шутку, он позволил выпроводить себя без дальнейшего пререкания. В любом случае, здесь он выяснил все что мог — теперь надо было наведаться к человеку, которому явно было известно больше и который, как Рене подозревал, все это время водил всех за нос. — А я вспомнила, где вас видела, — сказала Аделина после того, как он вышел за порог. — В телевизоре. У вас лицо проходимца, вы об этом знаете? Рене состроил блеклую улыбку. — Предпочитаю думать, что это лицо будущего президента Республики. Аделину его слова ожидаемо не впечатлили. — Самого большого проходимца из всех, — приговорила она перед тем, как непреклонно захлопнуть дверь. «Поразительно», — подумал Рене и начал спускаться вниз; впрочем, о женщине он спустя несколько секунд забыл и думать — у него и без этого было довольно того, чем забить свою голову. — Куда теперь? — спросил шофер, завидев его. Кажется, его немного удивило, что Рене управился так быстро. — Обратно в Матиньон, и поживее, — приказал ему Рене, забираясь в салон и рыская по карманам в поисках сигарет. — Не хочу, чтобы мое отсутствие привлекло слишком много внимания… а вечером навестим кое-кого из старых знакомых. *** Уснуть Аделина не смогла — подставляла пружинам старого дивана то один бок, то другой, проваливаясь иногда в тяжелое забытье, наполненное видениями, но не приносящее ни отдыха, ни расслабления. Очнувшись от него в очередной раз, Аделина продолжала лежать с закрытыми глазами, отрешенно слушая, как гуляет за окном ветер, представляя себе, как может он унести и ее — следом за редкими снежинками и съежившимися темными листьями, унести в какое-то иное, очень далекое место, где жизнь ее не надломилась бы, не превратилась в беспрерывную чехарду из горя, потерь и несчастий. В своей кроватке зашевелился, захныкал Герберт. Аделина смежила веки теснее — все ее тело словно превратилось в мешок, и она предчувствовала, что не сможет заставить себя подняться. «Может, он успокоится сам?». Надежды на это было, конечно, мало — и Герберт, будто назло, принялся плакать громче и безутешнее, до того, что Аделина, давно уже не лившая слезы ни по кому и ни по чему, немного ему позавидовала. «Плачь, пока можешь себе позволить», — подумала она, одновременно пытаясь подтолкнуть себя к мысли о том, что встать с дивана все-таки придется. Вивьенна, сколь она помнила, никогда такой не была — дрыхла по ночам, как сурок, а если и просыпалась, то ближе к утру, когда на небе уже разыгрывались, обгоняя друг друга, первые следы рассвета. Аделина предвидела, что с Гербертом хлопот будет куда больше: уж слишком он уродился пугливым и беспокойным. Найти бы его папашу да стрясти с него как следует… да что толку, если он, вполне возможно, и имени Вивьенны не помнит, не говоря уж о том, что ее саму этим не вернешь. Герберт вдруг умолк — так резко, будто ему закрыли рот, — и Аделина, оглушенная внезапной тишиной, вскочила тут же. В комнате что-то изменилось, она поняла это тут же, хоть и не сразу сообразила, что именно — недолго шарила взглядом вокруг себя, чувствуя, как внутри у нее все холодеет, а потом увидела его. Он, склонившийся над кроваткой, шевельнулся — вместо лица Аделина видела только черное пятно, но чувствовала, что он смотрит на нее, понимая, что оказался замечен. Не в силах кричать, она прошептала только «Сгинь, сгинь», подняла руку, чтобы перекреститься, но это не помогло — тень даже не дрогнула, только отступила на чуть-чуть, но и не подумала исчезнуть. Безуспешно выкапывая со дна памяти слова молитвы — не молилась она столь же давно, сколь и не плакала, — Аделина отползла назад, ударилась спиной о стол и услышала вдруг, как в одной из коробок от этого удара что-то металлически звякнуло и сотряслось — нож с черным лезвием, который она обнаружила этим утром спрятанным за диваном и, не задумываясь, отправила к остальным вещам. Спроси у Аделины в ту секунду, что двигало ей, пригрози смертью, если ответа не будет — она все равно не ответила бы. Просто вскочила, осененная не идеей даже, а мимолетным наитием, нашарила нож в коробке, выставила его перед собой, готовая нанести удар. — Уйди! — крикнула она, наконец-то обретая голос — пусть не свой, пусть какой-то звериный от наполнившего его отчаяния и тоски. Призрак шатнулся, растворяясь в скоплении темноты, переплавляясь в себя же самого, но на другом конце комнаты. Похоже было, что нож ему знаком — и действительно может причинить ему вред. — Уйди! — повторила Аделина, загораживая Герберта собой — тот снова начал реветь, поняв каким-то образом, что на его глазах вот-вот произойдет что-то страшное. — Туда, откуда явился! Ну же! Призрак исчез. Случилось это так быстро, что Аделина не успела даже моргнуть — вот он был, а вот они с Гербертом остались в окружении ночных теней, но совершенно одни. Облегчение, невероятное, голову кружащее, ударило Аделину под колени, но она успела, прежде чем осесть на пол, подхватить Герберта на руки — он рыдал уже в голос, и она чувствовала себя как никогда близко к тому, чтобы присоединиться к нему. — Все, все, все закончилось, — шептала она ему, качая его на руках. — Мы уедем. Завтра же уедем отсюда. Поедем ко мне домой. В Бакардию. Знаешь, где это — Бакардия? Это далеко, далеко отсюда… там нас никто не найдет. Никто не достанет. Так, все тише и тише бормоча себе под нос, не отпуская Герберта, она провела всю оставшуюся ночь до самого утра; затем, когда улицы начали оживать, и под небом разнесся первый железнодорожный гудок, одела Герберта в теплое, подхватила из всех коробок и сумок одну-единственную, куда положила нож, старые фотоальбомы и несколько исписанных тетрадей (наверняка студенческие конспекты Вивьенны — что ж, пусть останется от нее на земле хоть что-то, кроме ее ребенка). Записную книжку, к которой проявил столько интереса вчерашний незваный гость, посомневавшись, оставила на столе. Затем вынесла сумку на лестницу, а пол, стены и мебель тщательно облила керосином, найденным под умывальником, не останавливаясь до тех пор, пока в увесистой двухлитровой бутылке не осталось ни капли на дне. Тонкая керосиновая нить протянулась до самого порога, и Аделине только то и нужно было — подхватив Герберта, она вышла с ним из квартиры, бросила на кончик этой нити зажженную спичку и захлопнула дверь.