Горе победителям

«Бешеная пчела» 03.03.2017 ГОРЯЧЕЕ: С кем встречает весну Катарина Аллегри? (фото) <…>Известно, что третья дочь известного банкира редко навещает родину и предпочитает проводить время на фешенебельных курортах Старого и Нового Света. Рождество госпожа Аллегри встречала на берегу Южно-Китайского моря, арендовав двухэтажный люкс в отеле Marriott Макао. По информации «Пчелы», наследница Аллегри посвятила рождественскую неделю игре в казино, оставив в кассе крупнейшего местного игорного зала Venetian не меньше 30 тысяч долларов. Не сомневаемся, что она не придала значения такому незначительному проигрышу — непохоже, чтобы она выглядела опечаленной, когда наш специальный корреспондент заметил ее на пляже отеля Grand Resort Dubai, причем не одну, а в компании молодого человека, которого источник опознал как Аслима Михраеди, 20-тилетнего манекенщика и фотомодель франко-арабского происхождения, недавно получившего контракт с модным домом Gucci. Интересно, есть ли связь между этим фактом и тем, что креативный директор Gucci Фрида Джианини и госпожа Аллегри — старые подруги? [фото] © «Бешеная пчела», 2017 год. Нелицензированное копирование запрещено. Сейчас мало кто помнит, что полная фамилия Катарины звучит как Одельхард-Аллегри. В 1999 году она стала женой Бертрана Одельхарда, помощника управляющего в буххорнском филиале банка, которым владеет ее отец, а спустя год у супружеской пары родился сын Леон. После женитьбы господин Одельхард сделал головокружительную карьеру и к 2003 году стал вхож в ближайшее окружение Аллегри, а также в совет директоров банка. Связаны ли эти факты между собой? Об этом может знать точно только сама Катарина и ее супруг, на данный момент занимающий пост министра труда в правительстве Патриса Альверна. <…> *** В тот день весь мир, кажется, сговорился против Бертрана: утром он едва не проспал, провел не самую приятную беседу по телефону с Клариссой, гневно распек помощников, задерживающих отчеты, а потом к нему еще и явился Микаэль с очередной порцией отвратительных новостей. — Это все завод в Кандарне, — сказал он осторожно, явно видя, что Бертран до крайности не в духе. — Тамошний профсоюз… в общем, они все еще воюют с сокращениями. Хотят подавать официальный протест. Бертран сжал ручку с такой силой, что не удивился бы, позже обнаружив на ней вмятины от своих пальцев. Это дело уже успело выпить из него немало крови, и напоминание о нем воздействовало на Бертрана, как укол иглы в надутый шар. — Передай им, — проговорил он взбешенно, из последних сил напоминая себе, что Микаэль, в общем-то, ни в чем не виноват — просто принес дурные известия, за которые в былые времена гонцу отрубали голову, — что я не мальчик у них на побегушках. Завод передали в частные руки пятнадцать лет назад, и с тех пор все равно оказывали ему поддержку, ведь это бакардийское национальное достояние… В этой стране очень уж много национального достояния, которое слишком дорого нам обходится, Микаэль. А мы сейчас не в том положении, чтобы позволить себе играть в богадельню. Если эти бездельники не могут обеспечить конкурентное производство — это их проблемы, а не наши. Тем более, увольнять собираются тех, кому все равно скоро на пенсию — отпустят наш бюджет с одной стороны и тут же присосутся с другой, разница невелика. А я больше слышать об этом не хочу. В завершение своего монолога он раздраженно ударил ладонью по поверхности стола, уверенный, что Микаэль воспользуется первым же предлогом, чтобы поскорее исчезнуть из кабинета — но тот остался стоять на месте, глядя на Бертрана не то с восхищением, не то с гордостью, все равно что мать на делающего успехи сына. — Что такое? — осведомился Бертран холодно, давая понять, что меньше всего склонен сейчас оценить по достоинству какую-нибудь среднего пошиба шутку. Но Микаэль, кажется, не был настроен шутить. — Ты давно смотрел на себя в зеркало, Берти? Тебя не узнать! Не помню, когда я тебя последний раз таким видел, но ты лет десять скинул за этот месяц. Серьезно! Кого ни спрошу — все удивляются… поделись секретом? Бертран осекся. В зеркало он смотрелся исправно каждое утро во время бритья — но не замечал в себе никаких особенных перемен, тем более настолько разительных, чтобы говорить о них. — Стал регулярнее спать, — брякнул он первое, что пришло ему в голову. — Начал по утрам бегать… — В феврале? — На беговой дорожке, — огрызнулся Бертран, как бы случайно накрывая бумагами завибрировавший телефон — он не сомневался, что Микаэль при желании с легкостью прочитает, что высветилось на экране, даже с такого расстояния и вверх ногами. — Слушай, я бы с удовольствием обсудил с тобой свой режим, но у меня через полтора часа встреча с Патрисом, а я еще хотел бы успеть съесть что-нибудь на обед. — Понял, понял, — огорченно буркнул Микаэль и направился к двери. — Профсоюзу так и передам, не сомневайся. Давно надо было их приструнить… Он не успел и двух шагов сделать, а Бертран уже ощутил легкий стыд за свою резкость: в конце концов, они с Микаэлем знали друг друга не первый год, еще с тех пор, как оказались соседями на одном из рядов левой половины парламентского зала; столь долгая дружба стоила того, чтобы ей дорожить, и пусть Бертран не хотел и не мог рассказать Микаэлю всего, тот точно не должен был одуваться за все те неприятности, что решили обрушиться на Бертрана этим проклятым утром. — Спасибо, — сказал он, прежде чем Микаэль открыл дверь. — Я… очень рад, что всегда могу на тебя положиться. Остановившись на секунду, Микаэль обернулся к нему. — Все в порядке, Берти, — произнес он с улыбкой. — Я все сделаю. Ты же меня знаешь. Примирение можно было считать свершившимся. Микаэль покинул кабинет, а Бертран, оставшись один, наконец-то протянул руку за телефоном. кажется, я немного опоздаю: ((минут на 10, не страшно? Что означают скобки, которые Хильди ставила почти в каждом сообщении, Бертран успел уже выучить и даже привыкнуть к ним — как и она привыкла к тому, что он ставит точки в конце каждого предложения, хотя поначалу, по ее признанию, соблюдение грамматических норм выглядело «угрожающе». Ничего страшного, Хильди. Бертран посмотрел на часы. Так и есть — незапланированный разговор с Микаэлем отъел у него несколько лишних минут. Я тоже задерживаюсь. *** График не всегда позволял Бертрану выкроить пару свободных часов даже в конце недели; приходилось чем-то жертвовать, чаще всего — временем, отведенным на обед. Может быть, именно это стало причиной того, что Бертран, по выражению Микаэля, «скинул десять лет», но сам он при этом не ощущал ни потери концентрации, ни утомляемости, что являются обычно следствием недоедания. Напротив, с работой он справлялся легко, редко чувствовал усталость даже в конце какого-нибудь особенно длинного, наполненного событиями дня, да и нервозности, обычно бывшей его постоянной спутницей, сдавался нечасто; он не сделал бы этого и сегодня, если б не чертова заметка в «Бешеной пчеле», с которой успели, конечно, ознакомиться все сотрудники министерства — и все одинаково неубедительно притворялись, что не делали этого. Мысли о Катарине вились вокруг Бертрана, как стая назойливых мошек, а он, предоставив шоферу гнать машину вперед (ехать было, судя по навигатору, минут пятнадцать), пытался отмахнуться от них, не дать им себя облепить, впиться со всех сторон. Давно было покончено с тем, как он проводил вечера, а иногда — ночи с этими мыслями, как пытался понять, что и когда у них с Катариной пошло не так, и приходил неизменно к одному и тому же, безжалостному и разящему выводу: ничто в этих отношениях не предвещало, что что-то пойдет так, с самого начала. С того самого момента, как он, почти юнец, едва получивший должность в «Банке Аллегри» — для него, недавнего выпускника, это был предел мечтаний, — вышел как-то в перерыв покурить и увидел, как перед самым входом притормаживает, останавливается на месте, которое обычно было специально огорожено для «особо важных персон», хромированный «Роллс-Ройс». — Като собственной персоной, — засмеялся кто-то из его коллег, куривших тут же неподалеку. — Пришла пополнить запасы. Выскочивший из машины шофер распахнул пассажирскую дверцу, и на землю ступила самая элегантная, самая прекрасная из женщин, которых Бертран видел в своей жизни. До этого он не встречался ни с кем из дочерей Аллегри лицом к лицу и теперь застыл, как истукан, не успев поднести сигарету ко рту — одного взгляда на точеную фигуру Катарины, на ее лицо, обрамленное пышными прядями темных волос, на ее легкую походку, даже на то, как она небрежно сжимала в руке крошечный ридикюль, хватило Бертрану, чтобы его заворожило, сковало с ног до головы крепчайшими из оков. — Еще один, — конечно, коллеги не могли этого не заметить, но Бертрана сейчас как никогда мало волновало то, что он сам себя подставил под бесконечные насмешки. — С боевым крещением, Берти! У нас тут все через это проходят… Жестом приказав шоферу ждать ее в машине, Катарина сделала несколько шагов к дверям; конечно, проходя мимо Бертрана, она даже не обратила взгляда в его сторону, но так же и не посмотрела на ступени у себя под ногами — над Буххорном только что прошел дождь, оставив крыльцо банка чрезвычайно скользким, и Катарина не уловила момента, когда изящный каблук ее туфли подломился, заставляя ее пошатнуться, взмахнуть руками в последней попытке сохранить равновесие… Ловкостью и проворством Бертран не отличался никогда — но в тот момент в него будто вселился кто-то посторонний. Каким-то непостижимым образом он оказался рядом с Катариной, поддержав ее за талию как раз вовремя, чтобы предотвратить падение; ее тело в его руках напряглось на секунду, а потом словно бы обмякло — только крепче сжалась тонкая, горячая, как уголь, рука, что явно машинально легла Бертрану на плечо. — Спасибо, — пробормотала Катарина, поднимая лицо к лицу Бертрана, заглядывая ему в глаза — и от этого взгляда его всего пробило волной дрожи. — Вы… как вас зовут? Собственное имя он вспомнил с величайшим трудом. — Бертран. Она выпрямилась, коротко отряхнула юбку, пусть в этом не было никакой необходимости, и успела произнести с неожиданной теплотой, прежде чем к ним подбежал, отстранил друг от друга шофер: — Като. Бертран влюбился в нее, как безумный. До этого он считал свою душевную организацию не приспособленной для чувств такой силы; у него были короткие, ни к чему не приведшие романы, но то, что он испытал с Като, не шло с ними ни в какое сравнение. В одной книге он нашел сравнение любовного порыва с ударом ножа — и ему пришлось признать, что оно очень правдоподобно. Наверное, от него действительно можно было умереть; Бертран не спрашивал у Като, испытывает ли она то же, что и он сам, но не мог представить другого объяснения тому, что она бросилась в его объятия с той же горячечной жадностью, обо всем забывая, не придавая значения ничему, кроме них двоих. Они виделись тайно, теша себя мыслью, что никто не узнает о них, строили планы побега — в Америку, в Аргентину, даже в Полинезию или Новую Зеландию, — занимались любовью каждый раз, как в последний, и слишком, слишком много мечтали. Сейчас Бертрану сложно было поверить, что все это в действительности происходило с ним — сумасбродное, сумасшедшее время, похожее на оживший сюжет из кино. Фильм, главным героем которого Бертран себя обнаружил, не кончился даже тогда, когда обо всем узнал Аллегри; вернее, как подозревал Бертран теперь, старик знал обо всем с самого начала, просто в какой-то момент решил открыто заговорить об этом. — Что теперь будет? — спросил тогда Бертран у Като; они сидели в номере на последнем этаже буххорнского «Хаятт», откуда было прекрасно видно, какой беспорядочный сонм огней представляет из себя столица, когда опускается ночь. Между ними стояло ведро со льдом, а в нем — бутылка «Шабли», которую Катарина опустошила почти наполовину, прежде чем решилась завести этот разговор. — Ничего, — ответила она с какой-то механической безмятежностью. — Имею в виду — ничего, что могло бы нам навредить. Я сказала ему, что либо стану твоей женой, Берти, либо перестану быть его дочерью. Я хорошо его знаю, уж поверь. Пусть он сказал, что я круглая дура и еще пожалею об этом — этот выбор он мог сделать только в одну сторону. Свадьба — какой лучший финал можно придумать? Преодолев все препятствия и невзгоды, персонажи обретают счастье друг с другом — зритель уходит из зала довольный, знающий, как аксиому, что у них все будет хорошо, ведь иначе, после всего, что с ними случилось, просто не может быть. Концовка фильма получилась эффектной, по всем законам жанра — а после проектор выключили, время, отпущенное грезам, истекло, и в свои права вступила жизнь. — Вы не возражаете? Увидев в его руке сигареты, Хильди пожала плечами. Своим привычкам она не изменяла: одетая в маловразумительную мешанину из тканей разных фактур и цветов, отхлебывающая чай из картонного стаканчика, она как обычно имела вид человека, которого мало что может выбить из колеи. — Нет, конечно. Я не знала, что вы курите. — Бросаю, — вздохнул он, откидывая щелкнувшую крышку зажигалки и высекая искру. — Как видите, не всегда получается. В парке Либрехте было немноголюдно, как всегда для буднего дня, но Бертран торопился увести свою спутницу еще дальше от чужих глаз, туда, где раскинулся мутный, затянутый тиной пруд, а неухоженные дорожки успели порасти зеленеющими кустарниками. Когда-то здесь было излюбленное место для прогулок студентов Национальной Академии — в те годы и Бертран входил в их число, — но теперь, когда Академия переехала в новый, сверкающий широкими стеклянными окнами корпус недалеко от проспекта Поликсена I, пруд обезлюдел, никому больше не было до него дела. Здесь заканчивался «исторический Буххорн», как его называли, и начинались спальные районы города — на кронах теснившихся у пруда деревьев вовсю распускались первые листья, но все же можно было сквозь них разглядеть сливающиеся с пасмурным мартовским небом силуэты многоэтажных домов. — Вас что-то расстроило? — спросила Хильди спустя нескольких минут, которые они провели, молча шагая рядом друг с другом. Закончив курить, Бертран подал ей руку, и она обвила своей тонкой рукой его локоть — согласно сложившемуся между ними маленькому ритуалу, о котором они не договаривались, но которым не пренебрегали из раза в раз во время своих коротких встреч. — Пустяки, — ответил Бертран, меньше всего желая посвящать ее в размышления, одолевавшие его по пути сюда. В том, что Хильди действительно не заглядывала в «Бешеную пчелу», он не сомневался: успел узнать ее достаточно хорошо, чтобы понять, что ее вовсе не интересует пресса, новости, настоящее время в принципе — Хильди будто отгородилась стеной от окружавшего ее мира и хранила ее незыблемость со строгим, почти монашеским упрямством, соприкасаясь с реальностью лишь в той мере, которую считала про себя нужной. Чего было больше в этой отрешенности — отвращения, безразличия или какого-то малопонятного страха, — Бертран не мог понять, но и не пытался сделать это слишком уж навязчиво, оставляя Хильди право хранить ее секреты так же, как и она оставляла это право ему. — Ладно, — она не стала настаивать, и он был ей сердечно благодарен за это. — А я посмотрела тот фильм, о котором вы мне говорили в тот раз. По-моему, к финалу мой поп-корн из карамельного стал соленым. Без шуток. Предупредили бы хоть, что нужен будет платок! — Вижу, «Общество мертвых поэтов» не оставило вас равнодушной. — Конечно, нет! — сказала она, явно изумленная, что он мог подумать обратное. — Эта история, она… я не могу сказать, что в моей жизни было что-то подобное, но я так сочувствовала им — и всем мальчикам, и учителю… — В этом и есть сила драматургии, разве нет — заставить нас сочувствовать тому, кто на первый взгляд нам не близок, и при этом пробудить в нас желание приблизиться к нему? Впрочем, я не сказал бы так о себе — когда я впервые смотрел этот фильм, я был немногим старше всех этих мальчишек и, признаюсь, завидовал тому, что у них нашелся такой учитель, как Джон Китинг. Слушая его, Хильди улыбнулась украдкой, явно начав думать о чем-то другом, и Бертран не преминул спросить у нее: — Может быть, в вашей жизни был кто-то, к кому вы испытываете признательность как к наставнику? Кто-то, кто учил вас… вашему роду занятий, например? Он явно по незнанию сказал что-то, что ей показалось очень забавным — это было понятно по ее сдерживаемой усмешке. — Да, в моей жизни был такой человек. Могу сказать, что если бы он решил рассказать вам о магии — к его словам вы отнеслись бы куда серьезнее, чем к моим. — Кем же он был? — Бертран решил не подавать виду, как может уязвить его напоминание о былом недоверии — и вместе с тем привести в растерянность, ведь он по-прежнему, даже несколько недель спустя, все еще не мог сказать, что готов безоговорочно принять открывшуюся ему действительность. Хильди, правда, не была расположена уколоть его еще раз. На лицо ее будто набежала тень. — Очень одиноким, должно быть. Мы всегда стараемся держаться вместе, компаниями, ведь так легче… а он всю жизнь прожил среди цивилов и боялся, что кто-то узнает. Разговаривая с Хильди, надо быть ко всему готовым — это Бертран достаточно для себя уяснил. А к тому, что при этом можно обстоятельно обсуждать то, что иному человеку могло показаться сюжетом фантастической книги, он привык и подавно. — И все же он решился передать кому-то свои умения? — Не совсем по своей воле. Так уж принято, что мы передаем то, что знаем, по цепочке — от одного другому, потом третьему, четвертому, пятому… так нужно делать, чтобы знания не потерялись. А вокруг него не было никого из наших. Перед смертью он отправил все свои записи моей бабушке — единственной, у кого они не пропали бы. Иначе бы их точно нашел кто-нибудь, кому их видеть не следовало. — Получается, он и стал вашим учителем? При этом вы никогда не видели его лично? Хильди быстро взглянула на него — так, будто готовилась его разыграть, а он до последнего не замечал подвоха. — Ну, знаете… По тому, что мы оставили после себя, можно судить о нас даже лучше, чем по тому, что мы делали при жизни. В этом смысле я с ним… достаточно близко знакома. Она старалась говорить оживленно, не подавая виду, что накатившая на нее грусть не слабеет, и Бертран не мог оставить это просто так. Свернув с дорожки, они подошли к самому краю пруда — скорее даже, лужи, в самом глубоком месте которой воды было чуть выше колена. Когда-то, как он помнил, проигравшие спор должны были погрузиться в воду с головой — и сделать это было не так уж легко, а вынырнуть потом на поверхность, не оказавшись облепленным с ног до головы взбаламученным илом, невозможно и вовсе. Вспоминая еще кое-что из моментов своей юности, Бертран быстро нашел на берегу подходящий камень, а затем, согласно застарелой, но не забытой привычке, отправил его «лягушкой» по недвижимой глади воды. Тот понесся вскачь, оставляя за собой след из колышущихся, разбегающихся кругами волн; Бертран насчитал семь или шесть «лягушек», весело заметив про себя, что выучка его оказалась долговечнее и вернее, чем многие многие вещи и люди из его жизни. — Ого! — Хильди как будто разом забыла о том, что вызывало ее меланхолические раздумья. — Как вы это делаете? — Это просто, если иметь достаточно практики, — заметил Бертран небрежно, пытаясь вспомнить, доводилось ли ему производить на женщин впечатление каким-нибудь еще более нелепым образом. — А у меня в вашем возрасте ее было достаточно. Неужели вы никогда не пробовали? — Нет! — глаза ее горели — кажется, она была полна решимости наверстать упущенные возможности. — Чему только учат сейчас в главном университете страны? — поддел ее Бертран, находя у себя под ногами еще один камень, отряхивая его от налипшей земли и вручая ей. — Может, из меня учитель неважный, но я вам покажу… Так они провели следующие четверть часа — запуская камни по воде и хохоча, как дети, когда у кого-то из них получался особенно удачный или особенно неудачный бросок. Вокруг царила занявшаяся весна, ее вездесущая свежесть одновременно будоражила и успокаивала, заставляла наконец растаять тень мрачного напряжения, что с самого утра — когда вышел номер «Пчелы», — преследовала Бертрана и не желала его отпускать. Теперь он чувствовал себя так, будто очистился, окунулся в чистую воду, смыл приставшую к нему тину и ил — сердце забилось чаще, стало легче дышать и жить, даже думать о сегодняшней встрече с Патрисом и всех остальных делах. — Какое классное место, — высказалась Хильди, когда их импровизированный урок кончился (к слову, она оказалась способной ученицей и смогла под конец запустить камень по цепочке из трех, а то и четырех «лягушек»), и они присели передохнуть на обшарпанную скамейку недалеко от кромки воды. — Странно, что я раньше о нем не знала. — В городе его не особенно любят, — заметил Бертран. — Вы разве не помните это из курса истории? Тридцать лет назад в этом пруду нашли труп… Это он тоже помнил — в тот день они с приятелями, как обычно, решили прогуляться после занятий, но наткнулись на непроходимую стену из полицейского оцепления. Бертран видел, как несли куда-то тело в черном полиэтиленовом мешке; видел переговаривающихся о чем-то детективов, одинаково строгих и заспанных; видел журналистов, осаждающих место происшествия — каждый из них пытался проскользнуть мимо полицейских, сфотографировать что-нибудь из-за их плеча или локтя… действительно, все равно что пчелы у особенно сладко пахнущего цветка. — А, да, — Хильди наморщила лоб: видимо, эти события в ее понимании относились к «настоящему», а, значит, плохо стоили того, чтобы помнить их в подробностях. — Кажется, кто-то из тогдашних министров… — Ферзен, министр внутренних дел, — уточнил Бертран. — Самоубийство. Вышел на середину пруда и пустил себе пулю в лоб. Сколько помню, все газеты об этом писа… — Разве? Прежде чем он мог бы ее остановить, Хильди поднялась на ноги и пошла обратно к пруду. Бертран, впрочем, и не пытался ее задерживать — просто двинулся за ней, желая увидеть, что она будет делать. Снова холодало, поднимался ветер, растрепавший ее волосы, норовящий сорвать шляпу Бертрана у него с головы, заставивший деревья содрогнуться, а воду — пойти мелкой рябью. Не обращая на это внимания, Хильди присела на колено, протянула руку, коснулась поверхности пруда кончиками пальцев — Бертран видел, что глаза ее закрыты, а выражение лица выдает крайнюю сконцентрированность на чем-то, что он сам не мог увидеть или почувствовать. Хильди будто вслушивалась одновременно в себя и в то, что происходит вокруг; так продолжалось несколько секунд, а потом она резко встала и обернулась к Бертрану. — Не думаю, что все так и было. — Правда? — сердце у него горячо и тревожно стучало, и он подступился к ней, встретился с ее твердым и горестным взглядом. — Почему? Она секундно посмотрела на пруд — он видел, что смотрит она с жалостью. — Вода все смывает, Бертран. Любой, самый страшный след можно в ней растворить. Но самоубийство… это крайнее отчаяние, это боль, которую нельзя описать, нельзя объять, нельзя умалить или унять, нельзя вообще ничего с ней сделать. Она остается надолго. Но здесь ее нет. Я думаю, тот человек… в пруд он попал уже мертвым. Бертран недолго молчал, свыкаясь с очередным потрясением. О случившемся в парке его спутница точно не могла знать — и все же узнала так легко, будто это ничего ей не стоило. — Браво, Хильди, — сказал он наконец, доставая из портсигара еще одну сигарету; две в один день он уже давно себе не позволял, но ему необходимо было осмыслить то, чему он только что стал свидетелем. — Самоубийство — официальная версия. Для прессы, для общественности. Но любой человек, приближенный к нашим кругам, знает, что Ферзена нашли с двумя пулями в голове. Странный способ покончить с собой, верно? Хильди не ужаснулась, не отшатнулась, не закрыла лицо руками, хотя он ожидал этого — всего лишь спросила очень просто: — За что его убили? — Перешел не тем людям дорогу, — отозвался Бертран ей в тон. — И переоценил при этом свои силы. Не такая уж редкая история. — А вас когда-нибудь хотели убить? Что-то в ее голосе, в том, как она не сразу решилась задать вопрос, подсказало Бертрану, что интерес ее — вовсе не праздный; как бы то ни было, он поспешил сказать то, что должно было ее успокоить: — Нет, Хильди. Я могу сказать, что такой способ решать проблемы ушел в прошлое — слишком затратно, привлекает слишком много ненужных подозрений. Сейчас, чтобы заставить человека замолчать, этого не нужно. Легче состряпать скандал в прессе, открыв общественности сведения, которые этот человек желал бы скрыть — а таких сведений предостаточно у каждого из нашего круга, в этом можете быть уверены. Выставить свою цель в нужном свете, ополчить всех против нее, подвести под судебный процесс, который может длиться годами… обычно этого достаточно. Крайности никому не нужны. Ветер усиливался. Хильди прижала к груди ладони, еще более бледные, чем обычно, потерла их друг о друга — и Бертран ощутил вдруг необычайно ясно, будто мог до нее дотронуться, как холодна сейчас ее кожа, как можно вернуть ей тепло, коснувшись пальцами или губами — не только рук, но и лица, беззащитно открытой шеи. — Хильди, — пробормотал он сквозь глубокий вдох, который должен был хоть немного его отрезвить, — вы опять не по погоде оделись… — Было нормально, — попыталась протестовать она, — просто я не думала, что… Бертран не стал слушать. Развязал и снял с себя шарф — мягкий, на первый взгляд тонкий, но прекрасно сохраняющий тепло; купив его прошлой осенью, Бертран редко упускал возможность надеть его, — и набросил, как плед или одеяло, ей на плечи, накрыл ее дрожащие руки, чуть сжал их сквозь ткань и сразу же отступил. Хильди наблюдала за ним расширенными глазами — казалось, только глаза, в которых как будто тоже что-то всколыхнулось от ветра, и остались на ее изумленном лице. — Но вы… — начала она, но тут же передумала говорить — просто вцепилась в края шарфа, чтобы тот не унесло прочь, а Бертран ощутил это так, будто пальцы ее сомкнулись вокруг чего-то, сокрытого у него в груди. — Спасибо. Телефон в его кармане разразился сигнальной трелью. Это был знак — сегодня у них с Хильди времени больше нет. — Мне пора возвращаться, — сказал Бертран. — Я здесь еще немного побуду, — ответила Хильди, наматывая его шарф еще одним слоем поверх того, что уже было надето на ней. — Здесь красиво. Что ж, предложить ее подвезти он все равно не мог. Еще не хватало, чтобы кто-то увидел, как она вылезает из машины, принадлежащей министру — а Бертран и без того шел на огромный риск, встречаясь с ней здесь, где за каждым деревом или кустом могло притаиться по любопытному насекомому, вооруженному микрофоном и камерой. — Берегите себя, — произнес Бертран на прощание и торопливо направился туда, откуда пришел и где оставил ждать шофера. Хильди, оставшись на месте, смотрела ему вслед — скорее всего, ему просто чудилось, но он не решался обернуться, чтобы проверить. О Катарине Бертран больше не думал.