Горе победителям

«Бакардия сегодня» 16.03.2017 13:44 Бертран Одельхард: «Мы должны быть готовы жить в новом мире» (эксклюзив) <…> — Вас назначили главой министерства всего два месяца назад. Сложно ли было определить программу действий? — Не могу так сказать. Я ведь не пришел откуда-то со стороны, я проработал в министерстве довольно долгое время и хорошо представлял себе, чего требует от нас нынешняя обстановка. В первую очередь, она требует перемен — и я уверен, что Бакардия готова к ним. — Работа министерства неоднократно становилась объектом критики… — Это естественный процесс. Мне сложно представить реформу, реакцией на которую было бы всеобщее однозначное «за». У любого предложения найдутся противники, они будут высказывать свое мнение — если оно выражено в приемлемой и корректной форме, то это нормально, это один из залогов нашего общего движения вперед. Я убежден, что миру вокруг нас свойственно меняться, а мы должны быть готовы меняться вместе с ним. Очень многие жители Бакардии все еще живут в плену старого мира — того, который мы все хорошо помним, который кажется нам оплотом процветания и стабильности не в первую очередь потому, что многие из нас застали его расцвет, будучи детьми. Этот мир позволял нам многое из того, что мы не можем позволить себе сейчас. Но все изменилось, и наша задача — адекватно реагировать на перемены и учиться жить в новом мире, а не цепляться за мысль о том, что все может быть по-прежнему. К сожалению, по-прежнему быть не может, все мы должны это понимать. — Вы сказали, что «старый мир» многое нам позволял. Вы можете привести пример? — Пример? Очень многие нормы нашего трудового кодекса (смеется). Я чрезвычайно уважаю господина Деливгара, который, будучи президентом страны, лично редактировал некоторые его статьи, но необходимо понимать, что любой закон, устав, свод правил — не более чем ответ на текущие обстоятельства, попытка извлечь из них как можно больше пользы для наибольшего количества людей. Обстоятельства меняются — и то, что еще недавно казалось двигателем прогресса, превращается в ненужный груз, балласт, который не помогает развитию, а тормозит его. Более того — я абсолютно уверен, что отнюдь не все можно стопроцентно проконтролировать при помощи закона. Я, как вы знаете, верю в человека намного больше, чем в государство. Чем больше свободы мы оставляем людям — тем быстрее и лучше они поймут, что в текущих обстоятельствах для них выгодно. Как им будет удобнее и проще в наступившем новом мире. — Что же происходит со старым миром? Он безвозвратно уходит в прошлое? — Да, это так. Но я не вижу в этом никакой трагедии. Старый мир умирает, освобождая место чему-то новому — в этом, как я думаю, заключается закономерность всей человеческой истории. Нам остается богатое наследие — что-то из него пригодно к использованию, что-то заслуживает стать музейным экспонатом, памятником прошлой эпохи. Такими памятниками можно восхищаться, можно поддаваться приступу ностальгии, глядя на них — но все же нам нужно смотреть вперед, в будущее. <…> *** С самого утра на Бертрана навалилась чудовищная мигрень, от которой не помогли даже принятые таблетки; на заседании кабинета он сидел в прострации, слушая, как голоса всех выступающих отдаются тяжелым эхом под сводами черепа, но потом пришел черед говорить ему — и это оказалось во сто крат хуже. — Говоря о «преференциях Деливгара», — он изо всех сил старался, чтобы у него не заплетался язык, — мы имеем в виду набор определенных норм, прописанных в Трудовом кодексе Бакардии в 1962 году. Отменяя эти нормы, мы рассчитываем на оживление рынка труда и снижение уровня безработицы, которая за последний год выросла на полтора процента и теперь составляет девять целых и шесть десятых… В глотке было сухо, как в пустыне, а голова, казалось, вот-вот разорвется на части. Еще и солнце, будто издеваясь, било Бертрану в глаза, отражаясь от поверхности стола, и ему приходилось наклонять голову и щуриться, чтобы разобрать отпечатанный на бумаге текст сквозь всполохи белых пятен, похожих на жгущие сетчатку кляксы. — Основной принцип, которого мы придерживались при составлении проекта реформы, выражается в следующем: максимальное устранение государственного контроля из сферы трудовых отношений. Мы намерены предоставить больше свобод как работникам, так и работодателям в определении условий работы, найма, увольнения, получения обязательных выплат. Превратив трудовые отношения в предмет частного договора, мы сделаем рынок труда более мобильным, гибким, отвечающим современным реалиям. Если говорить просто, то соискателям будет проще найти работу, а работодателям — работников, которые полноценно отвечали бы их запросам. Собравшиеся были неподвижны и не произносили ни звука, и Бертрану казалось, что пространство вокруг него застывает — а потом начинает застывать и он сам, все равно что комар в окаменевшей капле смолы. В ушах у него звенело и трещало, и он надеялся, что не лишится слуха совсем к концу своего выступления, став, наверное, первым человеком в истории, который сумел оглушить сам себя. — Мы не отменяем установленную законодательством норму сорокачасовой рабочей недели, однако она перестает быть императивной и становится рекомендательной. Соглашение между работодателем и работником может продлить ее до пятидесяти пяти часов — в связи с этим мы также отменяем необходимость двойной оплаты переработок, с тем условием, что оговоренная сторонами сумма будет заранее занесена в трудовой контракт. Также мы допускаем возможность продления испытательного срока для новых работников до года, с возможностью их увольнения при несоответствии требованиям работодателя. Единовременные компенсации за увольнение при этом предлагаем сократить вдвое… Он продолжал говорить, хотя в какой-то момент утратил уверенность, что его слова доносятся до собравшихся, а не разбиваются и рассеиваются в воздухе, едва вырвавшись у него изо рта. Какое-то шальное облако, проплывшее за окном, ненадолго закрыло собой солнце, и Бертран получил возможность увидеть лицо Фейерхете — тот сидел, уперев в грудь подбородок, отсутствующе смотрел на стакан с водой прямо перед собой и лишь изредка мелко кивал. Даже такой скромный знак одобрения был лучше, чем ничего, и Бертран закончил свою речь приободренно, чувствуя, как ввинчивающаяся в затылок боль как будто начинает слабнуть: — При отсутствии возражений со стороны правительства предлагаем внести закон на рассмотрение в ближайшую неделю. Только тут Фейерхете обронил первое замечание. — Рано. Бертран, еле переводящий дух, уже готовый потянуться к собственному стакану, замер, сдавив в руке бумагу. — Извините, я… — Рано, — президент чуть приподнялся, встряхнулся, как пес, выбравшийся из озера, и словно ожил; вслед за ним, как Бертран увидел краем глаза, стали оживать и все остальные. — Ближайшая неделя — слишком рано. Будет очень много споров по поводу того, что вы предложили, господин Одельхард. Мы не успеем принять ваш закон до летних каникул, а за это время страна сойдет с ума. — Что вы предлагаете? — Внести и принять его осенью, — ответил Фейерхете. — Сразу после начала сессии. Постараемся избежать лишних проволочек… хотя они все равно будут, в этом я уверен. Это не отменяет того, что все сказанное вами — совершенно правильно по своей сути. Вы проделали огромную работу, не позволив себе сбиться с верного направления. Это очень ценно. Головная боль и не думала уходить, но теперь Бертран мог позволить себе думать, что, по крайней мере, страдал не зря. О былых незначительных разногласиях никто и не вспоминал; вдобавок ко всему он чувствовал, что собравшиеся в зале смотрят на него несколько по-другому, чем прежде — с меньшей снисходительностью и большим уважением, точно на новобранца, впервые доказавшего свою полезность на поле боя. Лишним подтверждением этому послужили слова Патриса, который не преминул вновь поймать Бертрана после окончания заседания — у него вид был торжествующий, будто он выиграл в лотерею крупную сумму и готовится открывать по этому поводу бутылку шампанского. — Поздравляю! — сказал он Бертрану, энергично пожимая ему руку; Бертран ответил ему скромной улыбкой, безмолвно говоря: что вы, что вы, я всего лишь делаю свою работу. — Я знал, что вы произведете впечатление. Ваш проект великолепен. Еще смелее, чем я думал. — Не сбиваемся с курса, верно? — Конечно, — подтвердил Патрис. — И господин президент чрезвычайно вами доволен. Кстати, я говорил с ним вчера… что вы думаете об ужине втроем в неформальной обстановке? Скажем… в следующий четверг? Бертран хотел бы скрыть, как изумило его подобное предложение, но против воли уставился на Патриса, как громом пораженный. Впрочем, тот как будто и не думал, что его слова могут оказаться для собеседника сюрпризом: — Пусть это будет, скажем, «Золотой фазан». Там прекрасная карта вин и необыкновенно готовят телятину. И, что самое важное, ни одного журналиста не подпускают даже на пушечный выстрел. — Да, это действительно важно, — согласился Бертран, наконец высвобождая ладонь из крепких пальцев премьера. — Я с удовольствием приму приглашение. Конечно, в этом Патрис не мог усомниться и на мгновение. — Отлично! Алеиз тоже будет рад… а сейчас не хотите составить мне компанию? Я как раз направляюсь обедать в «Северную звезду», выпьем за успех ваших начинаний? Бертран отчего-то порадовался тому, что успел разорвать рукопожатие — хотя сложно было предположить, что Патрис решил бы удерживать его силой. — Прошу прощения, не сегодня, — ответил он, делая вид, что необходимость отказать его очень сильно печалит. — Масса неотложных дел в министерстве… может быть, в другой раз. На этот раз Патрис не стал подтрунивать и поминать Фредерика — просто развел руками, как бы принимая неизбежное: — В другой раз. Микаэлю Бертран набрал, что задержится: «Попал в плен к Патрису», — и, получив от него заверение в том, что министерство не падет за час-полтора отсутствия его главы, заторопился к выходу, где его дожидалась машина. — Обратно? — коротко спросил шофер, включая зажигание. Бертран ответил ему, бросая папку с бумагами на сиденье рядом с собой: — Нет. Площадь святой Иоланды. *** Прогулки по городу с каждым днем становились все более рискованными, и Бертран не мог не понимать этого. Пока что ему везло, как не везло, наверное, никогда в жизни: никто до сих пор не поймал его в кадр, не распространил в прессе или, того хуже, в социальных сетях, но вечно это продолжаться не могло — когда-нибудь Бертран обязательно бы попался, и он предчувствовал, что не может этого допустить. И дело было, откровенно говоря, не столько в нем — если бы кто-то нашел Хильди, если бы кто-то начал под нее копать… только подумать об этом значило обречь себя на очередную порцию головной боли, и Бертран в тщетной попытке спастись от нее достал из кармана платок, протер лицо, надеясь, что невесомая прохлада шелка хоть немного ему поможет. Снаружи, за пределами салона, все неуловимо быстро потемнело; не прошло и пяти минут, как на стекле отпечатались первые крупные капли, расплывающиеся на скорости до состояния косых полос. Над Буххорном вновь собиралась гроза — Бертран вздохнул, поняв, что утренняя мигрень предупреждала его именно об этом, но он, поглощенный своим проектом и его представлением президенту, об этом и не подумал. Теперь ситуация складывалась совсем не в его пользу: на улице грозился разыграться настоящий ливень, а у Бертрана не было с собой даже зонта. — Остановитесь, — проговорил он, не дожидаясь, пока машина достигнет площади. — Ждите меня здесь. Шофер затормозил, где ему было сказано, но, увидев, что Бертран распахивает дверь с намерением выбраться наружу, не сдержался-таки, вытаращился на него. — Вы пойдете пешком? — Да, — пропыхтел Бертран, набирая в грудь побольше воздуха, будто собирался прыгнуть в воду. Хотя в каком-то смысле так оно и было: снаружи лило настолько плотно, что силуэты домов было видно, как в пелене, и разобрать хоть что-то дальше пяти-шести шагов было невзможно. Бертрану оставалось только надеяться, что его умение не сбиваться с курса и теперь не подведет его. Телефон в его кармане завибрировал. Ну конечно же. Аааааааааа! D: Найдите, где можно спрятаться, Хильди. Я буду через две минуты. Шофер смотрел на него, как на самоубийцу, да Бертран и в собственных глазах выглядел именно так. Решив не тянуть время, ибо это все равно ни к чему не привело бы, он выскочил из машины, захлопнул дверь и бросился вперед — почти бегом, насколько это было доступно ему, давно отвыкшему от физических упражнений. До площади он добрался, наверное, за полминуты, подстегиваемый проносящимися в небе громовыми раскатами; больше всего он опасался, что не сможет разыскать Хильди среди разразившейся бури, но она сама нашла его — выскочила, как всегда, будто из ниоткуда, вымокшая до нитки, и вцепилась в его руку так, будто тонула, а он обещал ей спасение. — Быстрее, бежим! Бежать он, изрядно запыхавшийся, уже не мог; к счастью, их цель находилась совсем близко — нужно было всего лишь преодолеть пару переулков из тех, что паутиной раскинулись вокруг площади, и перед ними возникла дверь чайного дома «Магнолия и ко». — Ура! — воскликнула Хильди, подбегая к двери, как обычно, вперед Бертрана; но ее радостный возглас оборвался тут же, когда она дернула дверь, но та не пожелала открыться. — Что за… — Хильди повторила попытку еще раз, да с такой силой, что могла бы пошатнуть висящую над дверью вывеску. — Эй, что происходит? — Я думаю, вот это, — сказал Бертран устало, дотрагиваясь до ее плеча, указывая на табличку, закрепленную на двери с противоположной стороны: «Закрыты по техническим причинам. Приносим свои извинения». — Нет, — протянула Хильди, оборачиваясь к нему; над входом в чайную располагался небольшой навес, и хоть это не спасало Бертрана от потоков дождя, что окатывали его не хуже душа с каждым порывом ветра, он по крайней мере мог рассмотреть лицо своей спутницы и отпечатавшееся на нем выражение глубокой безнадежности. — Что теперь делать? Бертран не ответил. В таком положении он оказался впервые за много лет, и у него не было ни одной, даже крошечной идеи, как можно с достоинством выбраться из него. Хильди шумно выдохнула, прислоняясь затылком к двери, смахнула со щеки налипшую прядь волос — и тут же почти подпрыгнула на месте, осененная мыслью, которую она высказала тут же, нисколько не колеблясь: — Я тут рядом живу! Скорее! Бертран слишком вымок, чтобы думать, и поэтому просто поспешил за Хильди дальше в запутанную глубину переулков, следя за тем, чтобы не поскользнуться на камнях, которые укладывали в мостовую, должно быть, в те времена, когда битва при Линдау была актуальной и животрепещущей новостью. Один поворот сменялся другим; Бертрану представилось, что он забрел в лабиринт, где потерялся бы и Минотавр, но у Хильди точно была припасена за пазухой нить Ариадны: она шла вперед быстрым, уверенным шагом, не оставляя сомнений в том, что нужную ей дорогу найдет и с завязанными глазами, и наконец остановилась возле одного из домов, распахнула дверь подъезда — Бертран не стал разглядывать его или запоминать номер, его больше заботила возможность как можно скорее оказаться если не в тепле, то хотя бы в сухости. По древней, крутой, с обшарпанными ступеньками лестнице они поднялись, оставляя за собой потоки воды. Покопавшись в карманах, Хильди открыла дверь одной из квартир, и Бертран почти ввалился внутрь, чувствуя, как после вынужденной пробежки ноги отказываются держать его. — Снимайте свое пальто, — пробормотала Хильди, приваливаясь к двери так, будто ее пытались высадить снаружи. — Все, что не жалко — все снимайте. Я повешу сушиться… Дверь в ванную была здесь же — правда, назвать это крошечное помещение ванной у Бертрана язык не повернулся. Сбросив длинную, огненно-рыжего цвета кофту, служащую ей верхней одеждой, Хильди наклонилась над раковиной и принялась отжимать волосы; теперь, когда опасность миновала, она еле удерживалась от смеха. — Вот это прошлись, а? И хоть бы в одном прогнозе написали… — Вы не умеете укрощать бури? — спросил Бертран, снимая пальто, а затем, чуть помедлив, и пиджак. — А как же эти истории про насылание града и шторма… — Просто истории, — отмахнулась Хильди, выпрямляясь и сдергивая несколько вешалок с веревки, натянутой над старой, кое-где облупившейся ванной. — Люди очень часто приписывают нам куда больше, чем мы можем на самом деле. — Могу представить, что вы чувствуете по этому поводу, — негромко заметил Бертран, вручая ей одежду, а Хильди хихикнула, поняв его намек: — Та же проблема, да? Ладно, это все пусть тут пока висит, а вы это… проходите. Своими размерами квартира напоминала коробку, и Бертран коротко порадовался, что никогда не страдал приступами клаустрофобии. Очень маленькая комната, исполнявшая роль гостиной, за ней — еще более маленькая спальня (возможно, когда-то эти помещения были одним целым, пока кому-то из владельцев не пришло в голову разделить их перегородкой), крошечная кухня, отделенная от гостиной разве что границей, где заканчивался скрипучий дощатый пол и начинался потрескавшийся от времени кафель. Таких квартир, Бертран знал, в старом городе было много: многие из здешних домов были построены не одно столетие назад, всем требовался капитальный ремонт, прокладка новых коммуникаций — каждый из тех, кто занимал кресло мэра Буххорна в последние сорок лет, непременно обещал решить проблему в кратчайшие сроки, а потом видел даже самый щадящий расчет возможных расходов — и убирал его в дальний ящик стола вместе со своими далекоидущими планами. Бертран слышал о том, что представляют из себя эти кварталы, на вечеринках в мэрской резиденции, и всякий раз поражался тому, как люди могут жить в местах, подобных этому — и, тем не менее, здесь жила, например, Хильди, хоть она, как Бертран заметил, и попыталась сделать свое жилище по крайней мере уютным. Все вокруг было оклеено, украшено, увешано, уставлено какими-то мелочами: статуэтками, подвесками, гирляндами, подушками, фотографиями в рамках и вырезками из газет. Похоже было, что Хильди и хозяин «Магнолии» черпали дизайнерское вдохновение в одном и том же источнике: квартира чем-то напоминала музей или вовсе лавку старьевщика. — Нам нужен чай с лимоном. Обоим, — сказала Хильди безапелляционно, распахивая кухонный шкаф. Внутри обнаружилась батарея банок, коробок и склянок всех цветов и размеров, и Хильди принялась извлекать их наружу одну за другой. Бертран же, приблизившись к окну, обнаружил развешанные над подоконником пучки засохших трав — каждый из них отличался от другого и был, очевидно, предназначен для четко определенной цели, и Бертран не удержался от комментария: — Как-то так я и представлял себе жилище… человека вашего рода занятий. Хильди обернулась к нему, не выпуская из рук открытую жестяную банку. — Почему вы не говорите «ведьма»? В этом нет ничего такого. Бертран ощутил себя так, будто его кольнули раскаленной докрасна иглой. — Я… — он замялся, не зная, как объяснить противоестественное замешательство, что охватывало его при необходимости произнести это слово, — не уверен, что это достаточно политкорректно. Хильди взглянула на него, чуть приподняв бровь. — Ну, в первую очередь, это просто-напросто правда. На правду не обижаются. Вы можете так про меня говорить. Ничего страшного от этого не случится. — Хорошо, — кротко отозвался Бертран, присаживаясь за стол; хилый пластиковый стул под ним страдальчески скрипнул, но выдержал, и Бертран попытался устроиться хотя бы с намеком на удобство, но вместо этого чуть не смахнул на пол предмет, лежащий на столешнице. Это была раскрытая тетрадь с пожелтевшей бумагой, исписанная вдоль и поперек мелким, неразборчивым почерком; решив в первую секунду, что видит что-то из университетских конспектов Хильди, Бертран присмотрелся к ним и с удивлением понял, что записи сделаны не шариковой, а чернильной ручкой — и более того, не на бакардийском, а на французском. Этот язык он, признаться, знал из рук вон плохо, так что успел прочитать всего несколько слов, прежде чем Хильди, заметив его интерес, забрала тетрадь и захлопнула ее — одновременно деликатно и непреклонно. — Что это? — спросил у нее Бертран. Она, занятая тем, чтобы убрать тетрадь в один из ящиков стенного шкафа в гостиной, ответила не сразу — и Бертран заметил, как прорезалось в ее осанке, в том, как она держала плечи, какое-то неуловимое болезненное напряжение. — Неважно. Просто… записи. Они не мои. — Вы знаете французский? — Да, — сказала она немного сдавленно. — Моя прабабушка, Аделина… она умерла, когда мне было десять. Но она долго жила во Франции. Она кое-чему меня научила, и мне понравилось, я потом продолжила. В универе оказалось полезно. Источники, переписка, мемуары — там куча всего на французском, знаете ли. — Бывали во Франции? — Нет! — ответила Хильди, внезапно развеселившись. — Зато она ко мне несколько раз приезжала! Когда мне было лет семь, к нам в Кандарн заехал их президент… ему наш завод показывали, ну а меня отрядили вручать ему цветы. Я была единственная во всем городе, кто мог с ним заговорить — я да бабушка. Но она сказала, что близко к нему не подойдет. Якобы у него лицо проходимца. Из носика чайника, стоявшего на плите, со свистом вырвалась струя пара, и Хильди, отвлекшись, принялась хлопотать над заваркой. По квартире поплыл всепроникающий, чуть пряный аромат с кисловатой цитрусовой примесью, и Бертран ощутил, что начинает согреваться, едва его вдохнув. Впрочем, дело могло быть и в чем-то еще — в смущенной улыбке Хильди, с которой она протянула ему чашку, в том, как она подошла к нему — не слишком близко, но чуть ближе, чем было нужно… «Совсем спятил, — неумолимо приговорил его внутренний голос. — В чем еще будешь искать намеки? В том, что она дышит?». Хильди уселась на подоконник, поставив чашку рядом с собой. Видимо, сидеть там она привыкла больше, чем за столом, устроив у окна, как увидел Бертран, что-то вроде гнезда: несколько пледов и одеял, наваленных друг поверх друга, вышитые подушки, даже подставка под ноутбук. — Тут иногда прохладно, — пояснила она, отпивая чай. — Но это самое светлое место в квартире. Здесь удобнее всего что-то делать. Глаза не так устают. — Прошу прощения, если лезу не в свое дело, — сказал он, — но разве вы не можете позволить себе переехать в место получше? Ваши средства… — Да мне предлагали, — беззаботно откликнулась она, — служебную квартиру, где-то за проспектом, в районе, где чихнуть-то лишний раз побоишься, вокруг все эти витрины, машины дорогущие, ужас. Но я отказалась. Мне и здесь нравится. Я сюда приехала, когда поступила. Зачем теперь уезжать? У Бертрана настойчиво рвался с языка вопрос, на что же она в таком случае тратит те немаленькие суммы, что ей платят за ее услуги, но он понимал, что задавать его вслух будет бестактностью высшей пробы — тем более, сейчас, когда он и без того злоупотребляет гостеприимством Хильди и не чувствует по этому поводу никаких угрызений совести. — Что же, — пробормотал он в попытке быть дипломатичным. — По крайней мере, близко к университету… — Было близко, — безмятежно поправила его Хильди. — Я же там больше не учусь. Бертран, не ожидавший ничего подобного, на мгновение даже растерялся. Во время их коротких встреч Хильди, как правило, охотно рассказывала о своем студенчестве: о занятиях, преподавателях, об исторических деятелях эпохи короля Фердинанда VI, многих из которых она воспринимала почти как приятелей, с которыми всего-навсего вынуждена общаться на расстоянии, о смешных курьезах и случаях из чужого прошлого и своего настоящего, но ни разу не обмолвилась о том, что ее обучению настал конец — наверное, поэтому это прозвучало так, что Бертран невольно переспросил: — Что? — Меня отчислили, — пояснила Хильди, по-прежнему как будто совсем не тронутая тем, о чем говорит. — Я… много пропустила, в общем. А стипендиальные места сократили. Но мне не то чтобы очень жалко. Наверное, если б меня не выгнали, я бы сама ушла. — Почему? — не мог понять Бертран. — Мне казалось, что вы искренне привязаны и к университету, и к предмету своего изучения… Он не успел договорить, а уже понял, что заступил за какую-то грань, даже мысленно прикасаться к которой было никак нельзя. Хильди отвернулась, отставляя от себя чашку, но Бертран видел, что она снова сжимает веки и губы, будто пытаясь отстраниться от напавшего на нее приступа боли, и стискивает в кулаке один из тех бесчисленных кулонов, что висели у нее на шее. — Долго объяснять, — произнесла она со вздохом. — Да и история дурацкая. Не хочу говорить. — Ладно, — Бертран пошел на попятную: ему казалось, начни он настаивать — и она либо заплачет, либо, впав в ярость, выгонит его прочь. — Но как же вы оказались тогда в конференц-зале? Помните, когда мы впервые встретились… — Я в тот день пришла за документами, — ответила Хильди с невеселым смешком. — Видите, как получилось? Забрала их и решила зайти в зал напоследок. У нас там обычно дипломы вручают — вот, я сидела там, представляла, как это могло бы быть со мной. Или не со мной. Вы же что-то такое сказали. Бертран вспомнил во всех подробностях их первый странный разговор — посреди пустого зала, посреди полумрака, который скрадывает и скрывает все, кроме того, что действительно важно, — и понял, что готов в полный голос обругать себя то ли дураком, то ли мерзавцем. Тогда ему, одурманенному, одержимому стремлением если не прикоснуться к неизведанному, то поглядеть на него хотя бы одним глазом, казалось, что он говорит с кем-то иномирным, мудрым и всеведущим — а перед ним была Хильди, та же самая, что и сейчас, живая и земная, только что лишившаяся опоры, желавшая услышать что-нибудь, что дало бы ей надежду, а он каждым своим словом по этой надежде только топтался. — Я не знал, — проговорил он, как будто это могло послужить ему оправданием, но Хильди не торопилась упрекать его. — Да что вы? Дело не в этом. Просто когда я задавала вопрос… я не видела, что вы вошли. Нашла ваши перчатки, но не думала, что вы за ними вернетесь. А спрашивала я… не у вас, в общем. Я имею в виду… я не думала, что кто-нибудь отзовется. Отсюда… то есть, из настоящего, мне никогда никто не отзывался. Бертран поднялся из-за стола, чтобы приблизиться к ней, осторожно взять за обе руки, потянуть с подоконника вниз, к себе. Он не задавал себе никаких вопросов, просто поступал по наитию, так, как давно отвык: Хильди оказалась в его руках, теплая, послушная, и он нашел ее губы своими, поцеловал медленно, ненавязчиво — без единой мысли, будто канувший в бездумную эйфорию, повинующийся лишь слепому желанию привлечь к себе и не отпускать. За собственными эмоциями он потерялся тут же, с трудом осознав, что почти не ощущает от Хильди отклика: на поцелуй она едва отвечала, а руки ее, сжавшие его плечи, окаменели, будто в попытке оттолкнуть, на которую у нее не было сил. «Нет». Бертран успел уже забыть, что такое страх быть отвергнутым. Конечно, он не жил монахом все то время, что прошло после расставания с Катариной; партнерш у него было достаточно, и он привык думать, что имеет в их глазах определенную привлекательность — не за счет внешности, разумеется, но он знал, что женщины редко смотрят на его лицо, отдавая предпочтение его костюму, солидной сумме на его банковском счету и удостоверению партийного или министерского работника в его кармане — и остаются вполне довольны увиденным. Вот только Хильди едва взглянула бы на все это — и что она могла увидеть в остатке? Несуразного, неказистого, коротконогого, готового разменять шестой десяток человека, который полез лапать ее, стоило им остаться наедине в закрытом помещении? На короткий миг Бертран подумал, что «сгореть от стыда» — вовсе не фигура речи. Он был бы не против обратиться в пепел, только чтобы не видеть побледневшего, ошарашенного лица Хильди; но когда он сделал попытку отступить, сбросив ее руки, выражение ее лица из обескураженного стало умоляющим. — Нет, не надо… «Не надо»? Теперь Бертран не знал, что и думать. Кто ее знает — может, она просто боится? Не знает, как реагировать? Она же почти наверняка девственница… да может быть, это вообще был ее первый поцелуй? — Хильди, — произнес он по мере сил успокаивающе, понимая, что затевать сейчас игры в угадайку будет делом бессмысленным, — Хильди, все в порядке. Если ты не хочешь… — Нет, — упрямо повторила она, выпуская его плечи — но только для того, чтобы коснуться его лица обеими безумно горячими ладонями. — Нет, я хочу… но… — «Но»? — переспросил Бертран мягко, стараясь не думать, что они по-прежнему стоят, прижавшись друг к другу, и он чувствует каждый изгиб ее тела к себе вплотную, и она только что сказала ему «я хочу». — Хильди, право же, я теряюсь в догадках. — А чего тут догадываться, — вдруг сказала она почти что обычным своим тоном, и он увидел, что она краснеет сильнее, должно быть, чем покраснел он сам. — Вы… ну, это… невовремя. Через неделю приходите, вот. На то, чтобы понять, о чем идет речь, Бертрану потребовалось несколько секунд. — О боже, Хильди, — рассмеялся он, не скрывая того, что у него камень упал с сердца, — я представил себе невесть что… — Это просто я такая везучая сегодня, — обнимая его, буркнула Хильди ему в плечо, явно все еще смущенная, но тоже охваченная облегчением. — Сначала дождь, потом кафе закрыли, теперь вот это… — Или я исчерпал весь свой запас везения на сегодня и перенес свои несчастья на нас обоих, — предположил Бертран, дотронулся до ее волос, коротко погладил спину — и ощутил, как она, вздрогнув, судорожно прижимается к нему крепче. Неожиданно, но теперь, когда он знал, что она готова стать его, желание будто размылось, отошло на второй план, уступив место чему-то иному, удивительно схожему с тем спонтанным, в голову бьющим стремлением согреть, что захватило его при их прощании в парке Либрехте и с тех пор, как он осознавал теперь, не отпускало ни на секунду. Все остальное в сравнении с этим было вовсе не так существенно. Неизвестно, сколько бы они провели так в тишине — она комкала в пальцах рубашку у него на спине, он, беззвучно касаясь губами ее виска, погружался в травянистый, чуть сладковатый запах, что исходил от ее волос, — если бы квартиру не огласил звон привычного Бертрану сигнала. Отпущенное им время закончилось. Нужно было возвращаться. — Берегите себя, — попросила Хильди, когда Бертран стоял в прихожей, застегивая ничуть не просохшее пальто. Дождь перестал, и теперь ему предстояло добраться до машины, попавшись на глаза как можно меньшему числу людей. — Вы… вы придете еще? Бертран попытался вспомнить, кто еще за последние годы мог так нуждаться в нем. Оказалось — только Бакардия, с ее народом, готовым впасть в истерику от одного намека на необходимость встретить будущее лицом к лицу, с ее бесконечно архаичным, нелогичным, невозможным течением жизни, с ее вековым давящим величием, кичливым, но на самом деле удивительно бесполезным, только мешающим и никому не нужным. — Конечно, Хильди, — произнес он, похищая у Бакардии еще несколько секунд — столько требовал короткий, обещающий поцелуй на прощание. — И очень тебя прошу: говори мне «ты».