Горе победителям

«Бакардийское трудовое сопротивление» 23.03.2017 13:45 Не сдавайтесь, товарищи! (обращение Идельфины Мейрхельд к рабочим Кандарнского завода) <…> От имени партии, главной целью которой всегда была защита интересов трудящихся, и от своего имени лично я выражаю глубокую солидарность с теми, кто боролся и борется против античеловечных, беспринципных мер, которые поборники нового капитализма представляют нам как «единственно возможный способ преодолеть кризис». Единственно возможный? Конечно же, нет! Но прочие способы справиться с упадком нашей страны кажутся им слишком пугающими — ведь для этого нужно будет поступиться частью собственных привилегий, в частности той, которая позволяет «слугам народа» полностью о народе забыть. Где они, знатоки формулы успеха и уравнения чистой прибыли, и где мы — все те, кто выражает протест против их произвола? Можно ли пренебречь нашим недовольством, как мешающей математической погрешностью? Завод Кандарна, как и множество других предприятий в Бакардии — достояние нашей страны, ее история, ее величие, к которому мы шли так долго, которое добывали потом и кровью. Сейчас оно объявляется не имеющим никакой ценности перед лицом «закона рынка», чье верховенство утвердили негласно, но ультимативно, объявив путь Бакардии лишенным любых прочих альтернатив. Процветание и стабильность — вот что обещали нам поборники и верные служители этого закона. Каково же его истинное лицо — воочию видят сейчас рабочие Кандарна, многие из которых отдали заводу долгие десятилетия своей жизни и рассчитывали, по крайней мере, на заслуженное уважение их прав со стороны государства. Их борьба сейчас — наша борьба! Борьба всей Бакардии, что задыхается с каждым днем все сильнее в петле из формул, расчетов и уравнений, в которую нашу страну загоняют, как в прокрустово ложе. Они называют это «новым миром» — и где же, вы спросите, место, отведенное в нем человеку? Или роль погрешности, которую оставят за скобками, дабы она не влияла на полученный результат — все, что остается тем, кто не может свыкнуться с подобным порядком вещей? Готовы ли мы покорно принять на себя эту роль? Объединяя свой голос с голосами рабочих Кандарна, я отвечаю: нет! <…> *** Бертран снял очки, протер немилосердно слезящиеся глаза. Над последней редакцией законопроекта он корпел уже третий час, но ничего не мог сделать с тем, что ощущает себя героем какого-то древнего мифа, поднимающим в гору гигантский камень лишь для того, чтобы тот в последний момент вырвался из его рук и скатился обратно, к самому подножию. Впрочем, тем же самым, как Бертран думал, занималось и все правительство — он был не первым и, скорее всего, не последним, кто столкнулся с этой безнадежной зацикленностью. С чего же все началось? Последний раз бакардийский государственный бюджет был в профиците, когда Бертран еще ходил в школу — то была середина семидесятых годов, и все, что говорили о кризисе, нагрянувшем, как гром среди ясного неба, для Бертрана значило не больше, чем утреннее пение синиц, свивших себе гнездо рядом с его окном. Он помнил только, как мрачен и озабочен стал отец: дела его фирмы пошли хуже, семья была вынуждена во многом отказать себе, чтобы остаться при каких-то средствах к существованию — наверное, тогда Бертран получил один из первых и важнейших для себя жизненных уроков. — Так устроен мир, Берти, — сказал ему отец, увидев, как огорчен Бертран тем, что его подарок на день рождения оказался куда скромнее, чем он представлял. — Ничто не берется из ниоткуда. За любым, самым стремительным подъемом обязательно последуют минуты спада и разочарования… и если где-то чего-то прибыло, откуда-то обязательно убудет — сейчас или позже, не имеет значения. Бертран беспрекословно выслушал его — авторитет отца был для него незыблем, — и больше не позволял себе никаких проявлений недовольства. Тем более, чем взрослее он становился, тем отчетливее понимал, что отец был прав, ошибившись лишь в одном: минута спада оказалась вовсе не минутой, а десятилетиями долгой, самозабвенной, но неизменно тщетной борьбы с движением вниз, что с каждым годом все сильнее и сильнее напоминало срыв в смертельное пике. Сколько с той поры в Бакардии сменилось правительств — правых и левых, испробовавших все? Национализация, приватизация, вновь национализация, затем очередная передача национализированного в частные руки — если реформа и приносила плоды, то лишь затем, чтобы после них резче и болезненнее ощущалась новая волна кризиса. Поднимались суммы налоговых сборов, а бюджетные выплаты, напротив, урезали как могли, пусть это и значило столкнуться с потоком протестов, каждый раз все более ожесточенных — это должно было помочь, но не помогало, точно тогда, в середине семидесятых, что-то необратимо сломалось, обернулось против себя же, пошло в обратную сторону, хотя сама суть механизма этого не предполагала; многие, как видел Бертран, с надеждой смотрели на Европу, видя в ней единственную надежду Бакардии, но сам он пока предпочитал держаться в стороне от этих дискуссий, на все задаваемые ему вопросы отвечая размыто и неопределенно. Он хотел бы быть полезным правительству и стране — но знал, что у Фейерхете мало поводов доверять ему в том, что касается европейского сотрудничества; вдобавок, из головы у Бертрана не выходили слова Аллегри, что тот сказал ему как-то за коктейлем: — Знаешь, почему я ненавижу командную работу, Бертран? Потому что на одного человека, который действительно полезен, приходится десяток бездельников, которые пришли лишь затем, чтобы растащить по своим норам плоды его труда. Я не хочу кормить этих падальщиков. Это не в моих правилах. А в том, что называют сейчас «европейским сообществом», их развелось слишком много. Запасов скоро перестанет хватать, и они начнут жрать друг друга, вот увидишь. С Аллегри Бертран, конечно, тоже не спорил, но и услышанное никому и никогда не пересказывал — просто принял к сведению, заперев где-то глубоко в себе, и лишь иногда, оставшись наедине с собой, позволял себе размышлять: были ли слова Аллегри пророческими? Или старик, помнивший еще войну и последовавшие за ней «тучные годы» во всем их великолепии, все-таки ошибся? Бертран поднялся из-за стола, чувствуя, как начинает ныть в пояснице. Врач еще лет пять назад предупреждал его, что со спиной надо что-то делать, но у Бертрана все не было на это времени, а теперь он и подавно мог позволить себе разве что коротко пройтись по кабинету из угла в угол, чтобы затем остановиться у окна, устремить взгляд во внутренний двор министерства, зазеленевший, тихий, затянутый поздними сумерками. Работать не выходило даже в мыслях, и дело было, конечно, не только в усталости, к которой Бертран уже привык, как к неизбежной составной части своей жизни — само его сознание отказывалось настраиваться на необходимый лад, как вышедшее из строя радио, что ловит постоянно одну и ту же волну, постороннюю и ненужную. «У тебя просто давно никого не было, Берти». В этом было зерно истины. Со своей последней любовницей — Моникой, прелестной и смешливой актрисой из Театра Комедии, — он перестал видеться около года назад, полностью захваченный обязанностями и перспективами своей должности и полагая, что у него не осталось времени ни на что, кроме дел министерства. Расстались они, впрочем (если это можно так назвать, ведь их никогда не связывали «отношения» в общеупотребительном смысле этого слова — просто совместное времяпровождение, не очень частое, но приятное обоюдно), не держа друг на друга никакой обиды, и у Бертрана даже оставался где-то ее номер. Можно было бы набрать ей, поговорить, предложить вспомнить старые времена — это было бы привычно и безопасно, как будто по правилам, нигде не оговоренным, но ревностно соблюдаемым как Бертраном, так и прочими людьми его круга. То, о чем он думал, не мог перестать думать сейчас, никаким правилам не подчинялось; это должно было отвращать его, а вместо этого будоражило, обостряло все чувства не хуже дозы стимулятора, который он принимал, когда во время президенской кампании ему приходилось работать по восемнадцать часов. Одна таблетка — и мир вокруг становился четче, детальнее, красочнее; Бертран не думал, что ему еще доведется испытать что-то подобное, но теперь чувствовал себя именно так, будто его воспоминания были осязаемы, более реальны и ярки, чем все остальное. Бертрана словно раздвоило: он был здесь, в кабинете, безуспешно вчитывался в собственные правки, пытаясь, не навредив смыслу текста, связать одну с другой — и в то же время он был в одном из домов Старого города, в тесной, пропитанной чайным ароматом квартире, и обнимал Хильди, слушал ее сбивчивое «я хочу», сжимал в руках ее тело — горячее, гладкое, нетронутое. Можно было долго анализировать, что с ним происходит — и по мнению Бертрана, это было едва ли не более безнадежно, чем борьба с кризисом, которому не предвиделось конца. Может, и есть где-то та грань, за которой количество принятых мер обратится наконец в качество, чаша переполнится и наступит перелом, падение станет подъемом — но грань эту нужно будет перейти, не позволив себе страха и сомнения, какими бы чудовищными, разрушительными не казались последствия. Только это поможет исправить поломку. Покончить с помрачнением и сумасшествием. Вернуть все на свои места. Бертран верил в это, потому что спустя сорок лет чужой и его борьбы ему только это и оставалось — верить. Телефон он все-таки взял. Но номер набрал другой. Хильди. о))) добрый вечер) Ты дома? Она ответила не сразу, и его это слегка пристыдило — он почти не писал ей за прошедшую неделю, а теперь сразу вот так… да) приходите «По крайней мере, — думал он, выходя из кабинета и бросая секретарю, что должен отлучиться на час, — у нее было достаточно времени, чтобы передумать». *** Шофера Бертран оставил ждать на площади — там вид министерской машины не вызвал бы ни у кого подозрений, — а сам, подходя к нужному дому, запоздало подумал, что, возможно, не стоило приходить с пустыми руками. С другой стороны, таким образом он выставил бы себя в еще более нелепом, если не сказать пошлом свете — чтобы извиниться за свое недельное молчание, нужно было придумать что-нибудь другое, и пока Бертран поднимался по лестнице, в голову ему пришел достаточно оригинальный ход: Хильди, по-домашнему одетая, с убранными в хвост волосами, открыла ему, и он, едва шагнув через порог, поймал ее руку, чтобы порывисто коснуться губами маленького запястья. — Ого, — Хильди, польщенная, рассмеялась и попыталась изобразить реверанс, насколько это позволяли просторные штаны и вязаная, с вылезшими кое-где нитками кофта, в которые она была одета. — Проходите… чай будете? — Несомненно, — ответил он, оставляя на вешалке пальто. — И я же просил: на «ты». Разве ты не помнишь? — Помню, помню, — отозвалась она с досадой. — Просто переучиться сложно. Привыкла. Бертран занял облюбованное им уже место за кухонным столом, пока Хильди, поставив чайник, искала для них чашки — сначала в верхнем шкафу, затем, вспомнив что-то, распахнула дверцу нижнего и поморщилась, когда в лицо ей ринулся клуб пара. — Все время забываю про посудомойку, — пояснила она Бертрану, — ее только три дня назад привезли. Но штука потрясающая! Всегда ненавидела мыть посуду… Он пробормотал что-то туманное: ему самому не удалось вспомнить, когда он в последний раз возлагал на себя что-то из обязанностей, всегда входивших в компетенцию приходящей прислуги. Хильди, несомненно гордая своим приоберетением, сразу заметила, что ему затруднительно поддержать разговор, и поспешила перевести тему: — А вы? Что у вас нового? — У меня… — он рассеянно постучал по столу костяшками пальцев, — очень много работы. Готовится новая реформа… — Вот как? — спросила Хильди, не отвлекаясь от увлеченного перебирания своих чайных запасов. Бертран торопливо добавил: — Пока мы это не афишируем… — А, — Хильди беспечно махнула рукой, — я-то никому не скажу. Да и кто бы у меня спросил? Никто ведь не в курсе — я имею в виду, про нас. Бертран посмотрел на нее внимательнее, вспоминая то, что слышал от Робье, от нее самой. Нужно ли было предупредить ее? Если «щиты» работают, как ему сказали… но если это и было поводом для тревоги, то сейчас — бесконечно расплывчатым и далеким. Бертран почти не задумывался об этом последнее время, смирившись со всем, что было недоступно его пониманию, при помощи одного вывода: если нужен был такой фантастический, сказочный предлог, чтобы их с Хильди жизни внезапно пересеклись, то пусть так и будет — и он, Бертран, не станет на это роптать. — Вы действительно думаете, — спросила вдруг Хильди, взглянув на него прямо и проницательно, — что сможете что-то изменить? На секунду ему стало не по себе. Конечно, он не раз и не два задавался этим вопросом — и всякий раз поражался тому, что находит на него исключающие друг друга ответы. — Полной уверенности нет, — сказал он обтекаемо, как будто перед ним была орава журналистов, жаждущих его крови, — но есть шансы. Хильди совсем не весело усмехнулась. — Шансы… Сколько помню, что-то если и менялось, то к худшему. Что она еще могла ответить? Бертран помнил, пусть обрывочно, «тучные годы»; для Хильди они были не более чем строками из университетского учебника. Повышение цен и налогов, сокращение льгот, инфляция — все это было реальностью, в которой она родилась и выросла, и вряд ли она могла представить себе какую-то другую. Хильди поставила перед ним наполненную чашку, и Бертран из вежливости, — пить ему не хотелось, — сделал маленький глоток. — Я бы вас… то есть, тебя чем-нибудь угостила, — Хильди, будто не решившись присоединиться к нему за столом, подошла к холодильнику, распахнула его; Бертран с удивлением заметил, что в движениях ее проявилась непривычная беспокойная суетливость. — Да у меня нет ничего, я почти не готовлю, только вот апельси… — Хильди. Она обернулась резко, будто он не позвал ее, а окрикнул; чувствуя, как загустевает, нагревается воздух вокруг него, Бертран приблизился к ней, дотронулся до ее руки, несильно сжал. — Между нами возникла… — замялся на секунду, выбирая наиболее подходящее слово, — определенная недомолвка, не находишь? Хильди смотрела на него распахнутыми глазами, точь-в-точь как неделю назад — с непритворным ошеломлением, но не делая попыток отстраниться. — Я… я просто не знаю, как про это говорить, — ответила она наконец, почему-то переходя на виноватый шепот. — Даже не знаю, что тут говорить надо? То есть… ты же пришел. Я знаю, зачем. — Правда? — уточнил Бертран вкрадчиво, делая еще шаг к ней — теперь она прижималась спиной к холодильнику, а он стоял напротив, но оставляя между ними небольшое расстояние, возможную лазейку. — Ты представляешь, чего именно я хочу? В глазах Хильди на мгновение мелькнула озадаченность. Подняв руку, она коснулась щеки Бертрана — до странности трепетно, словно могла чем-то ему навредить, и он ощутил, как между ее пальцами и его кожей как будто проскакивают мелкие, колющие искры. — Ну конечно, — произнесла Хильди увереннее, будто прикосновение придало ей сил. — Конечно, представляю. — Не боишься? Он не знал, к чему задал этот вопрос — но знать ответ ему почему-то было важно. Наверное, потому, что он по-прежнему не мог вообразить, как выглядит в ее глазах, какие чувства может вызвать — слишком давно в его жизни не было толком никаких чувств. — Что? Нет! — ответила Хильди со смехом, беря ладонь Бертрана, переплетая их пальцы — а он не мог отделаться от мысли, что ее рука в его выглядит будто в плену. — Тебя — бояться? Или чего? Я в курсе, как это делается. Я это делала… давно. Два раза. Похоже, с «нетронутой» он погорячился. Плевать. Он стянул кофту с ее плеча, обнажая выступающую ключицу, раскинувшуюся под кожей сеть из тонких вен — Хильди тихо вздохнула, когда он проследил одну из них губами, положила ладонь ему на затылок, направила его поцелуи ниже. — Я… я… — рвано забормотала она, когда Бертран начал целовать ее грудь, задержался на темном твердом соске. — Я никогда не думала, что… Он выпрямился, взглянул в ее покрывшееся румянцем лицо. — Что? — Что я могу ва… тебя привлечь, — сказала она чуть слышно, — в этом смысле… — Почему? — кофту он с нее снял, с себя — пиджак, ослабил сдавивший шею галстук. Хильди, оставшись полуобнаженной, обняла его, и он жадно припал к ее шее, слыша, как сквозь белый шум, что она пытается ответить: — Ну я же… я же на тех женщин, как у вас там, совсем не похожа… — Хильди, — веско произнес Бертран, вновь поднимая голову, — ты вообще не похожа ни на кого из людей, которых я встречал до этого. Она замерла на секунду, встретившись с его взглядом, и потом ответила — и это прозвучало как что-то вроде признания. — Ты тоже. Тоже не похож. — Это имеет значение? — шепнул Бертран у самых ее губ. Хильди первая поцеловала его — и в его жизни это было лучшим, самым умопомрачительным «нет». Она оказалась такой, как он представлял себе — уступчивой, нежной, отзывчивой. До кровати они не добрались: Бертран уложил Хильди на пружинистый, скрипучий диван в гостиной, раздел ее окончательно, долго, до боли в губах, ласкал; Хильди расстегнула на нем рубашку, но от попытки снять ее он уклонился — в какой-то дальней части его сознания все еще бился стыд за себя, свой возраст, свое тело, погрузневшее, некрасивое, и он меньше всего мог желать испортить момент. Хильди приняла его, податливая и разгоряченная, обхватила за плечи, стонала сдавленно, будто еще чего-то стесняясь, пока он толкался в нее — но в какую-то минуту эти ее стоны стали выше и протяжнее, а тело напряглось, будто сведенное судорогой; в конце концов голос ее сорвался на короткий вскрик, она вцепилась в Бертрана что было сил и сжалась, переживая момент оргазма. Ее неожиданная чувствительность, то, как она, забывшись в своем удовольствии, произнесла его имя, не позволили Бертрану сдерживаться долго: он кончил тоже, лихорадочно втянул в себя воздух, опустился на диван рядом с Хильди, чтобы не навалиться на нее своим весом. Она с трудом переводила дух, да и ему, почти что оглушенному, потребовалась на это пара-тройка минут. «Сейчас все закончится, — подумал он отрешенно, смеживая веки, разглядывая поплывшие под ними светлые и красные полосы. — Должен же этому наваждению быть какой-то конец». Хильди, лишенная сил не меньше него, чуть приподнялась, поцеловала его щеку, подбородок, уголок губ. — Бертран… — услышал он ее голос рядом со своим ухом, — спасибо… — Что? — ради этого он даже глаза открыл. — Что ты сказала? Она ненадолго примолкла, поняв, видимо, что ляпнула что-то не то. — Я просто… ну… не знаю, что говорить. Вместо ответа Бертран притянул ее к себе — они и так лежали вплотную, но теперь Хильди почти что забралась на него, уткнулась ему в грудь носом, проникла под рубашку юркой и теплой ладонью. — Ты останешься со мной? — спросила она вдруг, и тут же, словно ответ на ее вопрос, заполнил квартиру звук сигнала из оставленного в кухне Бертранова пиджака. Бертран снова зажмурился, надеясь, что это поможет ему собраться с силами. Помогло слабо. — Я очень бы хотел этого, Хильди, — сказал он, отстраняясь от нее, заставляя себя подняться, начать думать в привычном, правильном ритме и направлении. — Но я не могу. Она не стала протестовать, хоть и погрустнела заметно — и Бертрану было совершенно нечего сказать ей в утешение, кроме банального «я вернусь», которое все равно ничего не исправило бы здесь и сейчас. — Ладно. Погоди минутку… Пока она перерывала ящики стоявшего в прихожей комода, Бертран кое-как привел себя в порядок: поправил одежду, пригладил волосы, в мусорном ящике на кухне оставил использованный презерватив. В голове его понемногу прояснялось, но он по-прежнему не чувствовал ни отрезвления, ни охлаждения, не возникло у него даже мысли о том, что он совершил что-то глупое и необдуманное — если и должен был прийти конец наваждению, то только не сегодня. — Вот! — Хильди бросила ему что-то блестящее, что он, изловчившись, все-таки смог поймать; это оказалась связка из двух ключей, и при виде ее Бертран отчего-то ощутил себя подлецом. — Держи. На всякий случай. Можешь приходить и уходить, когда захочешь. — Хильди, ты… — он хотел сказать ей, что не стоит просто так доверять свое жилище человеку, которого едва успела узнать, но вовремя сообразил, насколько абсурдным будет такой упрек. — Хорошо. Спасибо. Связку он положил в карман и машинально ощупывал его на протяжении всего времени, что занял путь обратно до министерства, будто бы в подтверждение: ему ничего не привиделось и не приснилось. Уже поднимаясь к себе, он сообразил, что не придумал заранее подходящего объяснения своей отлучке, но слишком долго размышлять об этом ему не дал буквально влетевший в него Микаэль. — Берти! Наконец-то! Нельзя было не увидеть, что он порядком взбудоражен: глаза его горели, на лице бродило выражение человека, готового вот-вот рассказать потрясающую историю, но сдерживающегося из последних сил. — Что такое случилось? — осведомился Бертран, хмурясь. — Пошли, поговорим в кабинете. До кабинета Микаэль дотерпел с явным трудом — поспешно захлопнул дверь, чтобы ничего из сказанного не долетело до ушей секретаря, и сказал громким шепотом, с явным трудом стараясь не расхохотаться: — Патрис! Представляешь, Кларисса его застукала! Бертран, успевший взять со стола бумаги, едва не выронил их. — Что? — Кларисса, — повторил Микаэль, четко выговаривая каждое слово, наверняка решив, что Бертран от шока не понял смысл сказанного, — застукала Патриса с его помощницей. В самом недвусмысленном положении, прямо на его столе! Оказалось, они уже пару месяцев так развлекаются! Скандал был — сам понимаешь. Все очень надеются, что это не попадет в прессу, хотя я считаю, что скорее Титаник поднимется со дна и продолжит свой маршрут через Атлантику… Бертран молча опустился за стол, не в состоянии составить из множества слов, роящихся у него в голове, одно хоть сколько-нибудь осмысленное предложение. — Так, — вот и все, что он мог сказать в ответ на Микаэлево трещание. — Фейерхете уже узнал. Он в ярости! Говорит, что если ему придется делать перестановки в кабинете из-за того, что премьер-министра не поделили жена и любовница — он снесет головы всем троим. — Так, — повторил Бертран и снова умолк. Микаэль хмыкнул: — Похоже, тебе надо переварить потрясающую новость. Ладно, пойду еще кого-нибудь обрадую… Он ушел, оставив Бертрана в кабинете, за окнами которого простерлась опустившаяся мгла, заслонившая собой город. Бертран сидел на своем месте, безжизненно глядя перед собой — примерно в ту область стола, где раньше стоял так раздражавший его маятник Ньютона.