Горе победителям

03.05.2017 «Бешеная пчела» 12:45 «Только вместе с этим мерзавцем»: повлияет ли на состав правительства семейная драма Патриса Альверна? <…>Госпожа Байер, состоявшая в браке с Альверном с 2006 года (при замужестве она отказалась менять фамилию, подавая электорату пример того, что значат прогрессивные и равноправные отношения между супругами), никак не комментировала развод, однако, по свидетельству нашего источника, весьма резко отреагировала на предположение, что она может покинуть занимаемый ей с 2015 года пост министра экономики. «Только вместе с этим мерзавцем», — вот что она ответила на вопрос одного из коллег, не станет ли для нее разочарование в Альверне поводом выйти из состава правительства. Довольно исчерпывающе! Вместе с тем на последнем опубликованном фото с заседания кабинета министров можно увидеть, что Кларисса, обычно занимавшая кресло по левую руку от премьера, предпочла поменяться местами с министром труда Бертраном Одельхардом — интересно, не возникли ли по этому поводу вопросы у протокольной службы? [фото] © «Бешеная пчела», 2017 год. Нелицензированное копирование запрещено. Впрочем, непохоже, чтобы кто-то испытывал сильное недовольство по поводу перестановки — в первую очередь, сам Альверн, чья жизнь, по нашим сведениям, и без того подверглась большой опасности, когда госпожа Байер стала неожиданной свидетельницей его похождений. Выражаем надежду на то, что премьер-министр найдет общий язык с особо щепетильными поборниками протокола — от этого, в конце концов, может зависеть судьба Бакардии. Передаем также наши лучшие пожелания господину Одельхарду. Источник «Бешеной пчелы» сообщил, что в былые времена проявления мимолетной супружеской нежности были для Альверна в порядке вещей и, более того, помогали ему успокоиться и остыть — что ж, теперь ему придется в спешном порядке отказываться от привычки в особенно нервные моменты заседаний щупать за бедро или колено своего соседа слева! <…> *** «Бакардия сегодня» 13:00 Идельфина Мейрхельд: «Больше всех рассуждают о необходимости перемен те, кто меньше всех к ним приспособлен» <…> — Долгое время вы считались коллегами и соратниками по партии: вы и Фейерхете, Альверн, Бергманн… — Да, и я совершенно этого не скрываю. Тем более — именно тогда я достаточно близко знала перечисленных вами людей, чтобы понять их способ и стиль мышления. Могу сказать вам точно: весь тот «новый мир», о котором они говорят нам без устали, на самом деле ни что иное, как мир «старый» — тот самый мир, который нам пытаются навязать без малого сорок лет! Тратьте меньше, работайте больше, привыкайте к тому, что вам никто ничего не должен — нам подают это под разными соусами, но суть остается неизменной. Они говорят: вот залог прогресса! Но о каком прогрессе может идти речь, когда страна с каждым годом катится все дальше назад? — Известно ли вам, что Леопольд фон Фирехтин выступил вчера с подобными сентенциями в адрес правительства? Коммюнике «Движения за единую Бакардию», посвященное проблемам миграционной политики, заключало в себе заявления, схожие с вашими… — Слушайте, почему вы спрашиваете меня о Фирехтине? Я понимаю: вам нравится сталкивать меня с ним, вы рады возможности устроить из этого шоу, надеясь, что если один из участников спора ведет себя как клоун — значит, клоунами можно выставить обоих. Вы для этого меня позвали? Фирехтин — очень специфический господин, но он… как бы сказать?.. живет в своем мире, который имеет весьма мало общего с реальностью. В чем смысл лишний раз рассуждать о нем? Я предпочитаю обращаться к тем, кто имеет возможность действительно повлиять на то, что происходит в стране, а не сотрясает воздух пространными рассуждениями о «великой Бакардии» и «возвращении к корням». А в качестве кого вы предлагаете мне воспринимать господина Фирехтина? Верьте или нет — если я захочу поучаствовать в исторической дискуссии, то найду для этого более компетентного оппонента… <…> *** Бертран отпер дверь, сделал шаг в полумрак коридора. — Хильди? Никто не ответил ему, не поторопился выйти ему навстречу, и в тишине этой Бертрану почудилось что-то зловещее — будто зря он торопился, с трудом выкроив себе полчаса, будто окончательно и безвозвратно опоздал, а за время его отсутствия случилось нечто, что уже никак нельзя было исправить. — Хильди? — повторил он нерешительно, прислушиваясь. Из-за закрытой двери ванной донесся неясный шум, похожий на плеск воды — тишина расступилась, увлекая за собой и внезапный приступ беспричинной тревоги. Бертран даже усмехнулся своей внезапной впечатлительности — обычно таковая была ему не свойственна, но он успел уже свыкнуться с тем, что в квартире этой все словно бы идет наперекор обыкновенному положению вещей. Замка на двери не было, и он беспрепятственно распахнул ее, шагнув в миниатюрное, душное помещение, где едва развернулись бы и двое, ничего при этом не задев. Хильди сидела в наполненной ванной, обхватив руками колени и низко склонив голову; лица ее Бертран не увидел, только сгорбленные плечи и сбившиеся во влажные пряди волосы, с которых текли ручейки розоватой воды. Вся ее поза и то, как она молчала, сохраняя неподвижность, не подавая никаких признаков того, что жива, а не ее подменили статуей — все это выглядело как выражение крайней отчаянной тоски, и Бертран, не представляя, что могло стать ей причиной, поспешил подступиться к Хильди, коснулся ее сцепленных рук. — Хильди, ты в по… — Боже, Бертран! Она вскрикнула, явно напуганная, не ожидавшая его появления, даже отшатнулась инстинктивно, чуть не облив его при этом мыльной водой с головы до ног. — Боже, — повторила она, наконец-то осознавая действительность в полной мере и начиная смеяться — облегченно, прижав ладонь к лихорадочно вздымающейся груди. — Я не слышала, как ты вошел… что, уже половина? — Да, — проговорил он, удивляясь про себя тому, как быстро рассеялась, растворилась без следа подавленность, что еще минуту назад, кажется, пронизывала все ее существо. — Я тебя испугал? Извини. — Нет, нет, ничего страшного, — не переставая смеяться, Хильди замахала руками, с готовностью поманила Бертрана к себе, и он склонился к ней, чтобы поцеловать влажные, чуть горьковатые от мыла губы. — Я просто… ну, задумалась. А телефон оставила в комнате! Не могла даже посмотреть время. Нужно было, наверное, выйти, дождаться ее в гостиной, но пока что Бертрану было сложно заставить себя сделать это. Он не видел Хильди полторы недели — не мог вырваться даже ненадолго из министерства, превратившегося для него в сущую клетку, как для зверя, что умудрился попасть в ловушку. Нужно было улаживать «кандарнское дело», не допустить того, чтобы забастовка затянулась; журналисты, привлеченные скандалом между Патрисом и Клариссой, были готовы следить за каждым вздохом любого, кто был вхож хоть на полшага в кабинет министров. Раз за разом Бертрану приходилось призывать себя к осторожности, пусть это и было для него мучительно: не просто быть запертым в клетке, но удерживать себя там самому, ради собственного блага — и, разумеется, блага Хильди. Он подозревал, что его вынужденное отсутствие может быть принято ей за невнимание, но она не обмолвилась и словом, не допустила даже крошечного намека на то, что испытывает ревность или обиду. Все, что бы ни происходило, воспринималось ею как должное; она ни в чем не упрекала Бертрана, даже когда он исчезал совсем, когда она днями напролет не получала от него ответа. Была ли невозможность увидеться болезненна для нее? Бертран не представлял себе ответ: когда он думал о Хильди, на ум ему приходило сравнение с каким-то странным животным, что проводит большую часть своей жизни в плотной, непроницаемой раковине, выглядывая наружу лишь тогда, когда на то есть крайняя необходимость. Появление Бертрана было определенно отнесено Хильди в разряд таких необходимостей: когда он приходил к ней, она встречала его с неизменной теплотой, но если его не было — прекрасно обходилась без него; что до самого Бертрана, то он толком не мог понять, радует его этот факт или огорчает. — Я соскучилась, — сказала она тихо, поднимая из воды руку, чтобы коснуться его запястья — несмело, будто в попытке загладить вину. Догадалась, о чем он думает? Или увидела — как измену Патриса, как смерть бедолаги Ферзена? — Я тоже, Хильди, — пробормотал он, стараясь смотреть ей в лицо, не позволять взгляду соскользнуть на шрамы, что сетью обвивали ее запястье. Их было много — наверное, с пару десятков, — и они, пересекаясь друг с другом, сплетались в беспорядочный узор на ее коже. Увидев их впервые, Бертран не понял поначалу, что могло оставить их; от прямого ответа на вопрос Хильди уклонилась, ответив еле разборчиво: — Неважно. Это неважно. Что-то, просочившееся в ее голос, заставило Бертрана похолодеть; Хильди сделала попытку отнять руку, но он не позволил ей. — Это кто-то с тобой сделал? — спросил он напряженно, надеясь, что в его словах звучит достаточно убедительное обещание: этому человеку, кто бы он ни был, предстоит пожалеть о содеянном. — Кто? Щеки Хильди стыдливо зарумянились — чего и в помине не было десятью минутами раньше, когда она, оседлав его бедра, направляла в себя его член. — Бертран… — проговорила она, с явным трудом справляясь с порывом закрыть лицо руками. — Правда, не надо… я так больше не делаю… В груди у Бертрана будто одномоментно сдулось что-то огромное, мешавшее ему дышать. Он посмотрел на Хильди, затем на ее изувеченную руку — и протянул неверяще, с трудом укладывая в голове единственное шедшее ему в голову объяснение. — Ты… ты сделала это сама? Хильди, кусавшая губы, мелко и виновато кивнула. — Но почему? — Бертран, может, хотел бы прекратить эти мучительные для нее расспросы, но не мог себя остановить — ему жизненно важно было услышать, что самая жуткая, морозящая мысль, посетившая его голову — всего лишь порождение разыгравшегося не в меру воображения. — Только не говори, что ты хотела… — Нет, нет! — она перебила его, будто тоже боялась, что он произнесет это слово вслух. — Если бы я хотела… ну, это… я бы резала по-другому. Серьезно! А это… это просто… правда, неважно. Давай не будем про это говорить. Ее голос дрогнул, выдавая подступившие к горлу слезы, и Бертран сдался тут же — ни в тот день, ни никогда после не заговаривал с ней об этом, не подавал виду, что вид ее искромсанной руки может как-то его беспокоить. Вопросом, что могло двигать ей, когда она оставляла на себе эти порезы — иглой? ножом? лезвием? — Бертран тоже предпочитал не задаваться. Количество шрамов не увеличивалось — этого ему было достаточно. Очевидно, ее фраза «больше так не делаю» была правдой — и Бертран надеялся, что правдой она и останется. — Подай мне, пожалуйста, полотенце, — проговорила Хильди, прерывая их общее задумчивое молчание. Выполняя ее просьбу, Бертран бросил ей: — Я подожду в гостиной. — Хорошо, только… ой, — Хильди неловко ему улыбнулась, будто бы в извинение, — только у меня там немного бардак. В спальню новый шкаф привезли, я вещи перекладываю… не споткнись ни обо что, хорошо? Предупреждение было как нельзя кстати: по комнате Бертран шагал, как по минному полю, внимательно выискивая на полу места, куда можно будет поставить ногу без риска смять или раздавить что-нибудь. Вся комната была в полуразобранных коробках и ящиках — с вещами, с книгами, с прочими мелочами; возле одной из них, набитой потрепанными, пыльными томами, Бертран невольно остановился, не смог справиться с искушением взять несколько из них в руки. Редкие издания всегда были его маленькой слабостью: у себя он отвел для них целую комнату и регулярно заботился о пополнении своей коллекции, с наибольшим увлечением охотясь за теми книгами, что пребывали на свете если не в единственном экземпляре, то в составе очень ограниченного тиража. Сейчас же перед ним было что-то вроде сокровища: настоящий «самиздат», продукт подпольных типографий откуда-то из социалистического блока, книги, которые ходили фактически в списках и втайне передавались из рук в руки — прикоснуться к ним было чем-то сродни тому, чтобы прикоснуться к иному миру, таинственному, навек исчезнувшему, оставшемуся лишь на истрепавшихся, где-то надорванных, испещренных неровным шрифтом страницах. Книги, что держал Бертран, были выпущены, скорее всего, в ГДР; с немецким языком у него было лучше, нежели с французским, и он смог без труда прочитать названия на корешках: «Красное колесо», «Новое назначение», «Мастер и Маргарита». — Это моя мама мне оставила, — раздался за его спиной голос Хильди; одетая в халат, на ходу промакающая полотенцем кончики волос, она ступила в комнату и сразу же, почти не глядя себе под ноги, проследовала на кухню. — Она жила какое-то время… ну, там, в Варшавском блоке. Ей было пятнадцать, когда Стену снесли. И ее родители сразу же оттуда уехали. У них здесь жили кое-какие родственники — вот они все и привезли. И книги тоже. Чаю налить? — Да, — отозвался Бертран немного рассеянно, убирая книги на место. Запоздало он напомнил себе, что копаться в чужих вещах — по крайней мере, неделикатно, но тут его внимание привлекло еще кое-что — и он не смог удержаться, будто содержимое соседней коробки приковало его к себе, не оставляя ни малейшего шанса вырваться и отойти. Если бы у Бертрана спросили, что столь притягательного увидел он в длинном, тонком ноже с резной рукоятью, с почерневшим (явно от времени) лезвием — Бертран бы не ответил. Но в тот момент его будто лишили возможности думать рационально — как завороженный, он взял нож в руки, любуясь невероятным изяществом работы, бережно коснулся пальцем острия, желая проверить, насколько оно наточено. — Нет, не трогай! Никогда прежде Бертран не слышал, чтобы Хильди говорила с таким ужасом; быстрее молнии она метнулась к нему, выхватила нож из его рук с таким видом, будто не сделай она этого — и Бертран перерезал бы себе горло. — Что это? — спросил он, ошеломленный, словно его толкнули в грудь, пробуждая от тяжелого и муторного сна. — Что это за вещь? — Это… — Хильди закусила губу, явно не зная, как ответить, и решительно, почти брезгливо швырнула нож обратно в коробку. — Это не мое. Мне досталось… тоже по наследству. Не трогай его, пожалуйста. Это очень плохая вещь. — Почему? — Бертран быстро понял, что его усилия понять природу охватившего его наваждения не приведут ни к чему, и поэтому сделал попытку перевести все в шутку. — Им кого-то убили? Лицо Хильди омертвело, став до жуткого похожим на посмертную маску. Бертран понял, что случайно, невпопад оказался прав, и ощутил, как что-то у него внутри холодно содрогается, как бывает в минуту осознания роковой ошибки. — Это… неважно, — с трудом выговорила Хильди, отворачиваясь. — Это было давно. Сейчас это уже не изменить. Давай я просто… сделаю чай, хорошо? Давить на нее, заставлять рассказывать что-то, о чем она говорить не хотела, было жестоко — и, как Бертран предчувствовал, заведомо бессмысленно. Хильди всегда было достаточно спрятаться обратно в свою раковину, чтобы до нее не мог достучаться никто из внешнего мира — пожелай она скрыться от Бертрана, то сделала бы это так же легко и безусильно, и он, зная об этом, не мог позволить себе рисковать. — Извини, — повторил он, кажется, второй раз за последние пятнадцать минут, обнимая ее со спины, оставляя несколько быстрых поцелуев на ее шее и чувствуя, как по коже ее, еще влажной, пробегают мурашки. — Я же не знал… — Я понимаю, — ответила она, поворачивая голову, чтобы прижаться к его щеке; ее сомкнутые веки подрагивали, но на губах появилась слабая улыбка, без слов свидетельствующая о том, что Хильди вовсе не держит на Бертрана зла — ни за его неловкость, ни за полуторанедельную разлуку. Про чай они оба в итоге позабыли. На попытку Бертрана опрокинуть ее на стол Хильди ответила решительным отпором: «Ты что? Он мне еще нужен! Целый!», а затем утащила его в спальню — нетерпеливая, отбросившая всякую прежнюю нерешительность, явно изголодавшаяся по Бертрану так же сильно, как и Бертран — по ней. Все его чувства и мысли будто потонули в головокружительном угаре; он не заметил даже, что позволил Хильди, вопреки собственному обыкновению, раздеть себя целиком — до того пьянящим оказалось соприкосновение обнаженных тел, будто подтверждение безграничной, полной принадлежности друг другу, к которой Бертран так самозабвенно стремился и которую наконец-то обрел. Хильди, стонущая, жадно подающаяся ему навстречу, скрестившая за его спиной ноги, была его, без всяких границ и запретов, и Бертран упивался осознанием этого не меньше, чем самой близостью — чем бы она была без этой обоюдной нужности, как не механическим актом проникновения одного тела в другое? Он хотел спросить у Хильди после, почувствовала ли она то же самое, но спросил почему-то совсем иное — видимо, оно продолжало изрядно его волновать: — Когда ты смотришь на меня — что ты видишь? Хильди не вздрогнула, ни слова не произнесла в первую секунду, но ее рука, лежавшая поперек его груди, отчетливо напряглась. — Я вижу… — проговорила она, приподнимая голову, заглядывая Бертрану в глаза; очки он снял, и лицо ее чуть расплывалось перед его глазами, но он слышал по ее голосу, что она серьезна, даже сосредоточенна — наверняка своим вопросом он вновь задел что-то, чего не желал задеть. — Что-то вроде трещины. Или водоворота. Пока небольшого, но очень темного… у каждого из вас такой есть. Помнишь то ужасное место, куда ты меня позвал, когда захотел увидеться? Я видела их всех — кто там сидит. И в каждом — это темное. Как пропасть. У кого-то больше, у кого-то меньше. От кого-то вообще ничего не осталось, только чернота. А человека больше нет. Бертран вспомнил лицо Фейерхете, пожелтевшее, обрюзгшее, словно потерявшее способность выражать что-нибудь, кроме брезгливого безразличия ко всему. — А у меня? — спросил он. — Что со мной? Наверное, он выглядел до глубины души встревоженным — хотя на самом деле одолевающее его чувство он описал бы скорее как любопытство. Хильди провела по его груди ладонью — мягко, умиротворяюще. — Оно небольшое. Не знаю, навсегда или пока что. Но как бы то ни было, ты… в этом не виноват. Тот еле уловимый акцент, что сделала она на слове «ты», не мог его обмануть. — Не виноват? А кто виноват? Хильди только вздохнула, вновь склоняя голову на его плечо. — Неважно. Правда, неважно. Мы все равно с этим ничего не сделаем. А зачем лишний раз беспокоиться по поводу того, что никогда не сможешь изменить? Больше от нее Бертран толком ничего не добился; вскоре и их время подошло к концу — нужно было уезжать, и лишь у самого порога он вспомнил, с каким изначальным намерением приходил сюда сегодня. — Ты знаешь, — сказал он, почему-то чувствуя себя школьником, впервые в жизни приглашающим одноклассницу на наивное детское свидание, — скоро ведь лето. Все уходят в отпуск. — Да? И ты тоже? — Конечно, — усмехнулся он, — если бы я работал еще и без отпуска, то точно сошел бы с ума. Это всего две недели, но может быть… проведем их вдвоем? Хильди выглядела удивленной. Похоже, до этого ни о чем подобном она не задумывалась. — Давай, — согласилась она, но, как заметил Бертран, с некоторой неуверенностью. — А где? — Пока не знаю, — ответил он. — Где-нибудь, где много моря и мало людей. — Звучит отлично, — Хильди закивала; в глазах ее со все большей силой разгоралось радостное воодушевление. — Я всего раз была на море! Очень давно — мы с родителями ездили в Испанию… а с тех пор как-то не получалось. Было бы круто, правда! Только… — весь ее энтузиазм в одну секунду как будто смыло: она озабоченно нахмурилась, заговорила тише, — главное, чтобы мама не узнала… политику она терпеть не может. Просто ненавидит. Если она узнает, мы оба покойники, точно тебе говорю. Папа, может, еще выслушает, но она… Бертрану стоило огромного усилия сдержать рвущийся наружу смех. «А ты чего ожидал? — поинтересовался внутренний голос. — В ее возрасте ты без ведома отца шагу боялся ступить». Замечание было резонным: не стоило пренебрегать опасениями Хильди, пусть и в глазах Бертрана они вовсе не имели значения. — Я обо всем позабочусь, — заверил ее Бертран перед тем, как уйти. — Я знаю место, где нас совершенно точно не застанет ни один журналист. *** По радио передавали какую-то никчемную передачу; услышав из динамика голос Леопольда фон Фирехтина, Бертран лишь поморщился — с большим удовольствием он слушал бы звуки скрежета металлической арматуры по стеклу. — О каком «новом мире» нам пытаются рассказать? — вещал своим обычным непреклонным тоном «Пурпурный Барон», как называли его, намекая на темные истории из его прошлого — в молодости Фирехтин открыто называл себя поклонником «пурпурного» генерала фон Равенсбурга, давно объявленным в бакардийской истории кем-то вроде персоны нон грата; по мнению Бертрана, этого было достаточно, чтобы не воспринимать сентенции данного субъекта всерьез, но у части избирателей было другое мнение. — А, главное, кто выступает в роли рассказчиков? Самые преданные адепты «старого мира» — мира победившей диктатуры глобалистов и технократов, мира безжалостного уравнения всех со всеми, мира, который строят в Европе вот уже сорок лет! Я говорю вам: в их концепции «нового мира» нет ровным счетом ничего нового, что мы не знали бы уже вдоль и поперек! — Переключите, — потребовал Бертран, у которого начало опухать что-то в мозгу от такого количества высококонцетрированной чуши. Шофер тут же выполнил указание, позволив себе коротко заметить: — А ведь правильно говорят: с Мейрхельд они похожи. Как будто друг у друга тексты подсматривают. — Я был бы очень рад, если бы они с Идельфиной наконец сошлись, занялись друг другом, а потом решили, что должны вместе исчезнуть, — процедил Бертран. — Было бы лучше и для них, и для Бакардии. «Почему они оба все еще не в тюрьме», — крутилось у него в голове, пока перед машиной распахивали ворота министерства. Впрочем, он давно уже не мог подобрать ответа на этот вопрос — и, по справедливому заявлению Хильди, ему вовсе ни к чему было терзаться мыслями о том, на что он все равно не мог повлиять. Проще, — и Бертран с удовольствием сделал это, — было увлечь себя другими, более приятными мыслями.