Горе победителям

Youtube.com 28.06.2017 [Милый котенок играет с клубком] [комментарии: 628] ххх все в 2019 за Идельфину Мейрхельд! #КандарнМыСТобой #Мейрхельд2019 yyy #КандарнМыСТобой zzz мой батя живет в Кандарне… жеско их там разогнали конечно… ааа это только начало! мы живем при диктатуре! zzz да… и когда только успели? все же хорошо было ааа хорошо? это когда? vvv единственный человек, способный остановить это — Леопольд фон Фирехтин! Он единственный не боится говорить правду! #Фирехтин2019 kkk о боже… кто угодно только не этот фашюга xxx Фирехтин — преступник! vvv не больший преступник, чем Мейрхельд, которая еще в 2005 выказывала полную поддержку Фейерхете! [ссылка] Они все — одна банда! #НесвободнаяБакардия kkk #ЯЗаРеспубликанскоеДействие zzz батя раньше голосовал за РДшников… теперь говорит, и те его за…ли vvv потому что все они кормятся из одних и тех же рук — рук мирового масонского лобби, единственная цель которого — установление цифровой диктатуры! xxx типичный электорат Фирехтина, ничего нового))) yyy именно поэтому Мейрхельд покинула «Свободную Бакардию» — она больше не желает лить воду на мельницу мирового правительства! #Мейрхельд2019 #НетДиктатуре xxx чел, ты не помогаешь fff и здесь тоже.......... лето на дворе, займитесь чем-нибудь приятным, идиоты *** Хильди пронеслась мимо Бертрана, как ветер, громко стуча по палубе босыми ногами, оттолкнулась от края кормы и, издав короткий пронзительный звук наподобие «у-и-и», прыгнула. Раздался шумный всплеск, палубу окатило целым потоком сияющей на солнце воды. — Осторожно! — окликнул ее Бертран скорее для успокоения собственной совести, проследил за тем, как Хильди выныривает на поверхность, проводит ладонями по лицу, чтобы отбросить назад выбившиеся из пучка волосы. С ней все было в полном порядке — в воде она чувствовала себя не хуже рыбы, не испытывая вовсе никакой тревоги перед тем, что под ней простирается бездна глубиной в пару десятков метров, — и Бертран предоставил ее самой себе, вернувшись к чтению утренних новостей. Отправляясь сюда, на Кеа, он давал себе обещание, что не будет притрагиваться к политике даже мысленно и даст своему мозгу отдых, но, как обычно случалось с ним в отпуске, его добровольная информационная изоляция не продлилась и двух дней: уже в среду Бертран, скрепя сердце, послал кого-то из прислуги за утренними газетами. Впрочем, если это и была капитуляция, то достаточно почетная и в чем-то торжественная — Бертран садился в шезлонг под навесом на палубе яхты, на которой они с Хильди каждое утро выходили в море, перед ним ставили чашку свежесваренного кофе и блюдо, полное нарезанных, пышущих аппетитным разноцветьем фруктов, и все, включая новости, он проглатывал неторопливо, наслаждаясь той расслабленной леностью, которую никогда не позволил бы себе в Буххорне. Хильди не отвлекала его: у нее было огромное, пронзительно-синее море, которым она была очарована до глубины души и которое, будь на то ее воля, наверняка не покидала бы даже после захода солнца. Яхта стояла на якоре в крошечной бухте, окруженной потрескавшимися от солнца скалами; дело шло к полудню, воздух нагрелся и колыхался, казалось, в такт с морем, и все звуки в этом воздухе слышались необычайно ясно и гулко, будто лишили их любой посторонней примеси. Кофе в чашке Бертрана кончился, и ему на смену поставили стакан с ледяной «Перье» с плавающей в ней долькой лимона; Хильди, барахтающаяся недалеко от кормы, несомненно увидела это и крикнула, подплывая к борту: — Алехандрос! Тоник еще остался? — Да, мисс, — ответил ей матрос. — Принесите еще банку, пожалуйста! И побольше льда, ладно? Персонал она запомнила по именам с первого же дня — всех, начиная с шофера, который еще в Буххорне помог ей вытащить из автобуса и докатить до стоянки ее объемный, виды видавший чемодан. По причинам, которые были для Бертрана непостижимы, Хильди не взяла такси («Да зачем мне? Шаттл в паре минут от дома останавливается!»), на шофера, устремившегося к ней на помощь, посмотрела с такой благодарностью, будто он спас ей жизнь, и спросила потом: «Как вас зовут?». Если вопрос его удивил, то он никак этого не показал; то же самое повторилось и со стюардами в арендованном Бертраном самолете, и с экипажем яхты, и с обслугой на вилле. Должно быть, что-то заставляло Хильди чувствовать с этими людьми нечто вроде душевной близости, и для нее это было существеннее того, что любое ее с ними взаимодействие было оговорено и ограничено двухнедельным контрактом; Бертран ни во что не вмешивался, хоть и следил первые дни, чтобы они не позволили себе лишнего — но персонал держался безукоризненно, очевидно списав непосредственные манеры «мисс» не более чем на милую причуду. Тоник с шипением переместился из банки в заполненный льдом стакан; Хильди поднялась на борт, упершись в него руками, подтянувшись и в первую секунду чуть не соскользнув обратно вниз. — Кинешь в меня полотенцем? К этому Бертран тоже в достаточной степени привык — протянул руку к соседнему шезлонгу, не отрывая взгляд от газетной полосы, схватил полотенце и бросил, также не глядя, на голос. За это он удостоился короткого, мокрого, очень соленого поцелуя; полагая, очевидно, что содержимое газеты увлекает его больше, Хильди сделала движение, чтобы отойти, но Бертран удержал ее, обхватив за талию, усадил себе на колени. — Что, — ее солнечные очки остались на шезлонге, и она щурилась, но он видел все равно, что глаза ее сияют счастьем, — неужели совсем ничего интересного? — Одна ерунда, — сказал он, бережно обтирая краем полотенца ее покрасневшие от солнца плечи. — Вот, например: принц Чарльз возвращается из Индии… — Да, очень скучно, — согласилась она, не дослушав, и извернулась в его руках, чтобы потянуться к фруктам, отправить себе в рот истекающую соком дольку персика. — Где сегодня будем ужинать? Доедем до города? — Давай, — «городом» она называла крошечную, в несколько улиц деревеньку, до которой от виллы было не больше десяти минут езды; вечерняя прохлада действовала на Бертрана бодряще, и он обычно не отказывал себе в том, чтобы самому сесть за руль. — Твою любимую рыбу на гриле? Или туда, где подают то стифадо? — Не знаю, — протянула она с нарочитой печалью, рассеянно разглаживая воротник его рубашки — на палубе Бертран неизменно располагался в летнем льняном костюме, избегая лишний раз показываться на солнце, — здесь все очень вкусное. Хочу сразу все. — Ты просто проголодалась, — засмеялся он, отпуская ее; на брюках, конечно, остался мокрый след, но на такой жаре он высох бы за минуту. — Пора на обед. Обедали на вилле, на террасе у бассейна; Хильди не сняла даже купальник, только надела поверх него легкое, прозрачное платье и, сев за стол, расправлялась с поданной ей тарелкой салата из сыра и свежих овощей. Они с Бертраном сидели в тени, но несколько чрезмерно юрких, проникших под навес лучей освещали ее фигуру, очерчивали ее плечи и руки слепяще-белым контуром, распространяли красноватое сияние вокруг подсохших, немного завившихся от воды волос. Сейчас она была мало похожа на ту себя, с которой Бертран встретился когда-то (полгода назад — не может быть) в кафе «Боден»: не закутанная в несколько слоев чего-то пестрого и бесформенного, растерявшая весь свой диковатый вид, от обычного своего облика оставившая лишь один медальон, висевший у нее на шее — тяжелый, безвкусный, сделанный «под позолоту», с искусственным красным камнем, он был ее постоянным спутником, и она отказывалась расставаться с ним и днем, и ночью. Этот медальон, как подметил Бертран, она часто сжимала в руках в минуту тревоги или волнения; должно быть, он был для нее чем-то вроде талисмана, что Бертран и предположил как-то вслух. — Не совсем, — сказала она, немного поразмышляв. — Он… ничего не приносит. Все, что можно, он уже принес. Это просто как память, вот и все. Но я с детства к нему привыкла. Думаю, меня с ним и похоронят. — О, Хильди, — сказал Бертран, стараясь думать, что ее слова никак его не затронули, — тебе еще рано думать об этом, не находишь? Она взглянула на него испытующе, с пронизывающим безмолвным вопросом — и тут же ответила до того беззаботно, что Бертран решил, будто этот взгляд привиделся ему. — Bisogna morire. Думай — не думай, а умирать все равно придется. На это Бертрану нечего было возразить. После обеда наступали самые тягучие, самые покойные часы. Солнце стояло в зените; в тишине было слышно, как трещат, перекликиваются насекомые, засевшие в выгоревшей траве и кустарниках, но Бертрану казалось, что это свет солнечный загустел, уплотнился до такой степени, что стелется по неподвижной, раскаленной земле с этим стрекочущим звуком. Если жара становилась невыносимой, они с Хильди скрывались в доме, но чаще оставались на террасе или спускались на крошечный пляж, до которого нужно было пройти пару сотен метров по извилистой каменистой тропинке. Пляж не входил во владения виллы, но туристы со стороны показывались там редко, и Бертран, когда никто, кроме Хильди, не мог увидеть его, несколько раз окунался в воду — там, где он стоял твердо или по крайней мере мог нашарить ногами дно. — Ты все-таки странный, — сказала как-то Хильди, дождавшись его на берегу. — Какой смысл ехать на море и почти не купаться? — Мне больше нравится смотреть, — уклончиво ответил он, принимая из ее рук открытую бутылку тоника — очень холодную, только что извлеченную из сумки, не пропускающей тепло; сумку эту Хильди везла из самого Буххорна, и Бертран мог только удивиться ее предусмотрительности. — Море меня восхищает, спорить не буду… но только если я наблюдаю за ним со стороны. — Не согласна, — ответила Хильди, доставая следом за тоником банку с апельсиновой газировкой. — Вода все смывает, помнишь, я говорила? Чем больше воды вокруг — тем лучше. Мы ведь для этого приезжаем на отдых — очиститься, разве не так? — Должно быть, мне достаточно очищаться и так, — сказал Бертран, и больше к этому разговору они не возвращались. Ближе к вечеру прислуга покидала виллу, оставляя их вдвоем; как ни странно, прошедший день оказывал на них диаметрально противоположное действие — Бертран, утомленный, разморенный, редко упускал возможность вздремнуть часа полтора-два перед ужином, а Хильди, оживленная, полная сил, садилась на террасе с ноутбуком и начинала воодушевленно, даже вдохновенно стучать по клавиатуре. Бертран отметил как-то раз, что в скорости набора текста она не уступила бы, должно быть, ни одному из его секретарей; на вопрос, что именно она пишет с такой увлеченностью, она ответила вроде бы охотно, но вместе с тем — явно тщательно подбирая слова. — Надо раздать посты. Это… вроде игры, понимаешь? Есть какой-то сюжет, я пишу за одного персонажа, мои приятели — за других. И все это по очереди. Надо отписываться каждый день, иначе без меня они такого понапишут, что ой… — Что-то вроде соавторства? — предположил Бертран, и, дождавшись, пока она кивнет, добавил: — А ты сама не пробовала написать что-нибудь? Какую-то повесть, роман… Она отвлеклась на секунду от своего занятия (щеки ее горели, она то и дело покусывала губы — видимо, в сюжете происходил особенно волнующий поворот), посмотрела на Бертрана, явно изумленная его проницательностью. — Я пробовала! То есть… я пишу сейчас. Просто это все не очень быстро. Слишком много нужно описать… а я хочу, чтобы в тексте все было так, как было на самом деле. Вся история — как она случилась, с начала и до конца. — Чья история? — осведомился он, садясь рядом с ней — ноутбук она поспешно отвернула, чтобы Бертран не увидел написанное на экране, но он не собирался оскорбляться на подобное недоверие. — Расскажешь? — Ну… — она ощутимо замялась; несомненно, ей нравилась возможность поговорить о чем-то столь для нее важном, если не сказать — сокровенном, но она не могла сообразить, как представить это Бертрану в наиболее подходящем свете. — Главный герой — Ферди… то есть, Фердинанд VI. — Король-мальчишка? — переспросил Бертран. — Не самый популярный персонаж. — Да, я знаю. Про него… ну, часто забывают. Хотя за свое правление он столько сделал! Бакардия, какой мы ее знаем — это все благодаря ему. А он, когда взошел на трон, был даже младше меня. Никто его не принимал всерьез! Хорошо, что он встретил Франца, иначе у него ничего не получилось бы… Она говорила, все больше распаляясь, перескакивая с одной мысли на другую; пытаясь нащупать во всем ею сказанном логическую нить, Бертран уточнил: — Франца Джеральдина? Надеюсь, ты извинишь меня, Хильди, я не очень-то хорошо помню тот период с университетских лет. Помню только, что Франц был при Фердинанде первым министром… и что про них понаписали массу скабрезных памфлетов, несмотря на то, что Фердинанд был женат. — Он женился позже, — буркнула Хильди со странной обидой, — но в общем… да. Я хочу написать про них. Так, как еще никто не писал. Про их встречу, знакомство. Про то, как они сделали то, что сделали. — Интересно, — заметил Бертран, ощущая, как ее идея захватывает поневоле и его, пробуждает от сна его скромные способности к фантазированию. — Всевластный монарх и его ближайший помощник… две судьбы, которые в своем союзе определили судьбу всей страны. Хочу верить, что когда-нибудь у меня будет достаточно свободного времени, чтобы прочитать этот текст. Хильди, похоже, не ожидала, что он это скажет — отвела взгляд и проговорила чуть тише: — Если захочешь, я покажу потом. Когда будет готово. В том, насколько небезразлична ей эпоха Фердинанда VI, Бертран убедился еще раз несколькими днями позже — в тот вечер, когда они выбрались на яхте в Афины. Многолюдный, душный, бестолковый город никогда не производил на Бертрана большого впечатления, но Хильди, тем не менее, было интересно все. После ужина они бесцельно бродили по улицам — Бертран, выпивший несколько бокалов вина, вновь сдался своей слабости и выкурил сигарету, а потом и вторую, пока Хильди металась от одного подозрительного магазинчика, торгующего разным хламом, к другому. — Только посмотри! — восторженно говорила она, показывая Бертрану какую-то монструозную статуэтку, изображавшую животное, похожее на невероятный гибрид жирафа и гиппопотама. — Более уморительной подделки под ар-деко я в жизни не видела! Ну разве могла я это не купить? Он только качал головой: конечно нет, не могла. Потом Хильди все-таки устала; они съели по порции мороженого в кафе и двинулись в сторону Акрополя, где можно было поймать такси до порта, но в какой-то момент Хильди остановилась — просто замерла посреди улицы так резко, будто ее настигло внезапное потрясение. — Что слу… — начал Бертран, но не договорил, потому что понял: причина крылась в витрине одного из бутиков, что теснились здесь, на Колонаки, один к одному. Хильди шагнула к ней, как завороженная, не отрывая взгляда от платьев, что были выставлены внутри — Бертран, привыкший к тому, что мимо подобных мест она обычно проходит, не выказав и крохи интереса, удивленно наблюдал за ней. — Вот это красота, — пробормотала она, с трудом, кажется, удерживаясь от того, чтобы прижаться к витрине ладонями и носом, точно в попытке через нее просочиться. — Смотри! Почти такие носили в эпоху Ферди! Почти не отличишь, честное слово! Бертран приблизился как раз вовремя, чтобы увидеть, как жадное, почти хозяйское выражение на лице Хильди сменяется ошеломленным, будто перед ней резко захлопнули гостеприимно открытую дверь. Несомненно, это случилось после того, как взгляд ее упал на ценник внизу витрины: миниатюрный, будто ничего не значащий и поставленный здесь лишь в качестве украшения, он обозначал собой сумму, которая для Хильди, даже если принимать во внимание ее немалый доход, должна была показаться заоблачной. — Правда… — Хильди старалась говорить бодро, но ей все равно не удавалось сдержать в голосе досаду, смешанную с крайней неловкостью. — Не думаю, что оно мне очень нужно. Пошли отсюда. Уйти ей Бертран, конечно, не дал — остановил, мягко взяв за локоть, и повел прямо к начищенным стеклянным дверям. — Ты что? — Хильди не нужно было много времени, чтобы догадаться о его намерениях, и она попробовала упереться, но Бертран был неумолим. — Не надо! Ты видел, сколько оно стоит? Да в нем шагу страшно ступить! Куда я буду его надевать? — Хильди, — сказал ей Бертран с укором, — было бы платье, а повод найдется. Ты не разрешаешь мне сделать тебе подарок? — Но… но… — забормотала она, теряясь окончательно, разрываясь между стремлением получить желаемое и так некстати охватившей ее стеснительностью. — Но не такой же дико дорогой! Бертран только рассмеялся, и Хильди оставила дальнейшие попытки к сопротивлению. Переступив порог бутика, Бертран передал свою спутницу на попечение строгой, холеной, безупречно вежливой женщины-консультанта, а сам устроился на диване в глубине зала, куда ему тут же подали чашку кофе. Газет, правда, в доступности не было, только лежали на низком столике старые номера каких-то модных журналов; Бертран слепо перелистал один из них, слушая разносящийся по залу звенящий, бойкий голос Хильди и чувствуя, как мысли его с каждой секундой уплывают все дальше и дальше — за какую-то немыслимую, почти что опасную грань. Все это, о чем он думал, было несусветной глупостью, невыполнимой, начисто оторванной от реальности, но такой, которой очень приятно тешить воображение. Казалось бы, сущая мелочь — набрать Катарину и сказать, что он хочет развод… кому из них это будет хоть чего-то стоить? Наоборот — пора бы оформить по всем правилам смерть, что случилась много лет назад, провести похоронную церемонию, а не оставлять бесхозный труп разлагаться и гнить позабытым, из одного только наивного соображения «если я не смотрю на это — значит, этого нет». Едва ли Катарина будет против… остальное выглядит еще проще — конечно, только на словах. В доме Бертрана довольно места на двоих: Хильди сможет, если захочет, перевезти туда все дорогие ей вещи и безделушки. Кто-то будет шептаться о них двоих — пускай. Она будет рядом, им не придется скрываться, отвоевывая, вырывая себе часы и минуты, боясь, что их застигнут, как заговорщиков. У нее будет все, что она пожелает, а у Бертрана будет она — и ему ни за что бы не показалось, что этого недостаточно. «Прекрасный план, — конечно, внутренний голос не замедлил объявиться тут же, вонзиться ядовитой иглой куда-то в область затылка. — Ты упускаешь только тот этап, когда начнешь дряхлеть и окончательно превратишься в развалину, а ей вместо того, чтобы наслаждаться жизнью, придется делать вид, что ты ей вовсе не отвратителен, что ты не присвоил те ее годы, которые она могла потратить на себя саму, а не на то, чтобы нянчиться с тобой, эгоистичным дураком. Сколько ей будет тогда лет? Тридцать? Сорок? Что ты будешь из себя представлять к тому времени? Начнет отказывать тело… а если мозг?». Кофе разлился во рту чем-то тошнотворным, прогорклым, будто Бертран проглотил растворенный в воде пепел. Тут Хильди показалась из примерочной; он дежурно, выталкивая из себя слова, сказал ей, что она выглядит потрясающе, расплатился по чеку, едва на него взглянув, и они ушли вместе — Хильди, забывшаяся в своем ликовании, повисла на его руке, порывисто поцеловала в щеку, что-то прошептала ему на ухо, а Бертран, чувствуя себя под ее взглядом, как под прицелом, не мог понять, кем же ощущает себя в этот момент: похитителем, самозванцем или предателем. *** Ужинать они отправились в таверну на берегу — там стояли тяжелые деревянные столы и стулья, в воздухе разносился вместе с ветром шум прибоя и подавали восхитительное, пряное, тающее на зубах жаркое из телятины. Хильди, изменив своим привычкам, заказала себе бокал рецины и пила его медленно, прикрывая глаза на каждом глотке. — Я не думала, что в мире есть такие места, как это, — сказала она вдруг. — Спасибо, что показал мне его. — Я представляю, что ты чувствуешь, — ответил Бертран. — Я сам попал сюда… случайно. Больше десяти лет назад, когда… — «Когда Катарина от тебя ушла, и ты думал, что твоя жизнь кончена». — …у меня были непростые времена в жизни. До этого я редко уезжал из Бакардии — в основном, по делам банка. Отпуска проводил в горах или на Бодене. Но решил, что мне нужно что-то менять — почему бы не начать с того, где провести выходные? Говорят, что если человек жаждет перемен, то его первый порыв — вернуться к своим истокам, к тому, что он определяет про себя как начало. Я решил пойти немного дальше: почему бы не отправиться туда, откуда началась вся наша цивилизация? — Это помогло? И снова она вводила его в затруднение обычным вопросом — все-таки у нее был настоящий талант представлять обыденные, давно привычные Бертрану вещи с той стороны, о которой он до этого даже не задумывался. — Наверное, — сказал он, но без сильной уверенности. — Может быть, помогло… смириться. Понять, что все на свете проходит и ничто не продолжается вечно. И что в конечном итоге значение имеет не то, что происходит с нами сейчас, а то, что останется после того, когда мы исчезнем. — Ты думал когда-нибудь, что оставишь после себя? — спросила Хильди, и глаза ее сверкнули в заволокших небо и землю сумерках. Бертран хотел ответить — наверняка какую-нибудь чушь, — но ему помешали: в дверях таверны, разом сметая прочь сонную размеренность вечера, раздался какой-то шум, а затем до Бертрана донеслись невыносимо громкие и, увы, знакомые ему голоса: — Бертран! Хильди! Вот так встреча! И вы тут? — О боже, — простонала Хильди чуть слышно, начиная смеяться; Бертран сделал то же самое, чтобы не выдавать всю силу своего раздражения. К ним приближались Майкл и Джоанна — еще одна парочка туристов, арендующих виллу по соседству; с Бертраном и Хильди они познакомились в этой самой таверне за неделю до этого, услышав, как они говорят по-бакардийски. — О, вы из Бакардии? — Джоанна первая обернулась к ним и заговорила на бакардийском тоже — с ужаснейшим американским акцентом. — Даже не думала встретить здесь кого-то оттуда! Меня зовут Джоанна, а вас? Майкл, смотри! Настоящие бакардийцы! Майкл, ее муж, на бакардийском не понимал ни слова, зато прилежно компенсировал это бессмысленной белозубой улыбкой. — Мои предки приехали из Бакардии сто лет тому назад, — продолжала Джоанна, явно довольная выпавшим шансом продемонстрировать свои языковые умения; Бертран слушал ее с вежливой невозмутимостью, с которой обычно встречал самые идиотские вопросы журналистов и самые яростные выпады оппозиции. Хильди же проявила больше интереса — развернулась на стуле (до этого она сидела к Джоанне спиной) и спросила с любопытством: — Вот как? Должно быть, эмигранты? Уехали после революции? — Не просто эмигранты! — важно уточнила Джоанна, поднимая вверх указательный палец. — Моя прабабушка — принцесса Альбрехтина! «Ваше высочество» — так ее всю жизнь называли. Хильди покачнулась на стуле и схватилась за спинку, чтобы не упасть. — Альбрехтина? Старшая дочь Флоры и Горация? — Именно она! — подтвердила Джоанна, радуясь, что встретила в лице Хильди несомненное понимание. — Я не застала ее в живых, к сожалению… но ее сын, мой дед, учил меня говорить по-бакардийски! Я так рада, что увидела наконец кого-то со своей второй родины! По мнению Бертрана, вряд ли можно было называть родиной, пусть и второй, страну, о жизненном укладе которой знаешь исключительно с чужих слов, но его не стали спрашивать. Джоанна спросила, могут ли они присоединиться к ним за ужином; Бертран мог бы, не утруждая себя, придумать тысячу и один предлог, чтобы уклониться, но умоляющий взгляд Хильди сделал свое дело — мог ли он заставить ее отказаться от общения с кем-то, имеющим отношение к королевской семье? Потерпеть, в самом деле, нужно было недолго, да и в конце концов Бертран нашел общество новых знакомых скорее забавным, нежели неприятным — просто нужно было, как и зачастую при разговоре с американцами, пропускать мимо ушей примерно половину того, что они говорят. Они поужинали вчетвером пару раз; после этого Джоанна и Майкл куда-то исчезли, и Бертран не был настроен выяснять, куда именно. Честно говоря, он полагал, и не без облегчения, что они оставили Кеа, отправившись искать приключений где-нибудь в другом месте — а теперь они снова явились, чтобы нарушить их с Хильди спокойствие, и это заставило его почти что рассвирепеть. — Мы думали, что вы уже уехали! — заявила Джоанна, опускаясь на стул рядом с Хильди; последняя метнула в Бертрана извиняющийся взгляд, будто как-то приманила сюда эту несносную парочку и теперь от души раскаивалась в этом. — Мы-то улетаем послезавтра! Вернулись, можно сказать, прощаться. — Вот как, — процедил Бертран. — Мы с Хильди возвращаемся в Бакардию через два дня. Он надеялся, что Джоанна уловит ничем не прикрытое недружелюбие в его голосе и поймет, что сейчас пришлась со своим мужем как нельзя некстати, но если в голову ее и прокралась подобная мысль, то тотчас же потонула в ее безграничном американском самолюбии. — Так вы свободны завтра вечером? — приподнято спросила Джоанна, глядя на Бертрана и Хильди так, словно собиралась сообщить им, что они выиграли в лотерею. — Пожалуйста, скажите, что свободны! Мы устраиваем у себя прощальную вечеринку. Вы же знаете, Майкл — у него свое издательство в Нью-Йорке… будет очень много интересных людей! Конечно, все неофициально — мы приглашали только наших друзей, тех, кто сейчас в Европе. Знаете, кого мы даже сумели к себе заманить? Жака-Анри д’Амбертье! Хильди выронила вилку. — Жак-Анри д’Амбертье? Бывший президент Франции? — Он самый! Мы встретили его на Санторини — он уже, конечно, немолод, но держится молодцом! Майкл давно с ним знаком, он помогал ему с переводом некоторых его книг… Жак-Анри обещал быть! А он своих обещаний не нарушает! — Не сказал бы, — пробормотал Бертран и поглядел на Хильди, полагая, что она оценит шутку, но тут же понял, что она его даже не услышала: сжалась, напряглась, спряталась в свою раковину, будто ее спугнули или замахнулись на нее чем-то тяжелым; должно быть, она сейчас не слышала вообще ничего вокруг, полностью погруженная в себя, подчиненная только тому, что разыгрывалось сейчас в ее отринувшем реальность сознании. — Хильди… — не понимая, что случилось с ней, в какой момент произошла метаморфоза, Бертран позвал ее, протянул руку, чтобы дотронуться — и вдруг она, отбросив свое оцепенение, распрямившись, как пружина, схватилась за него сама, да с такой силой, что он испустил короткий болезненный вздох. — Пожалуйста, давай пойдем! Пожалуйста! — Да, не отказывайтесь! — подхватила Джоанна; голос ее вбивался в мозг не хуже средневекового пыточного орудия. — Будет очень здорово! Фуршет, танцы… надо же когда-то развеяться! — Пожалуйста, — повторила Хильди, не выпуская Бертрана, глядя на него так, будто от его решения зависела судьба мира. — Я очень хочу… развеяться. Недолго! Всего на пару часов… Майкл посоветовал ему по-английски что-то вроде «Не отказывай девочке, дружище», но Бертран едва его слушал. Все его существо было сконцентрировано на Хильди, на ее горячих, внезапно цепких пальцах вокруг его ладони, на ее приоткрытых губах, побледневшем, до странности решительном лице — пусть он все еще ничего не понимал, но такой Хильди отказать не мог. — Хорошо, — медленно произнес он, положил поверх руки Хильди вторую ладонь, чуть погладил в немой просьбе все-таки разжать хватку. — Мы придем. — Отлично! — взревела Джоанна. — Я пришлю адрес и как до нас доехать — там есть один хитрый поворот, мы с Майклом вечно его пропускаем… — Да, да, — ответил Бертран невпопад, продолжая наблюдать за Хильди: его руку она все-таки выпустила, снова взяла вилку, будто во сне или полуобмороке, глотнула еще рецины из бокала. По ее виду можно было сказать, что она с трудом справляется с внезапно обрушившимся на нее известием, но Бертран предчувствовал, что сейчас бесполезно задавать ей какие-то вопросы — и решился на это только двумя часами спустя, когда они возвратились на виллу, Хильди разыскала в баре еще вина, выпила бокал и как будто немного оттаяла. — Хильди, что это было? — поинтересовался Бертран вкрадчиво, наливая и себе и садясь возле нее на широкий диван, занимавший собой почти треть просторной гостиной. — Я никогда не замечал за тобой любви к вечеринкам. И подумать не мог, что ты будешь так настаивать. На этот раз она не пряталась, не пыталась исчезнуть в своей раковине — наоборот, повернув голову, посмотрела прямо на него весело и даже дурашливо. — Это очень странно выглядело? Прости! Просто я подумала — может, это единственный повод, который мне представится в жизни, чтобы надеть то самое платье. Честное слово, чем больше я о нем думаю — тем больше понимаю, что оно так и провисит у меня в шкафу, а это так обидно… Она говорила правду — но, как подозревал Бертран, не всю правду, а к своей интуиции в этом смысле он привык относиться с доверием: занятие политикой волей-неволей способствует тому, что чем искуснее прячут от тебя двойное дно — тем вернее начинаешь различать его присутствие. — А д’Амбертье? — спросил он настойчивее. — Я заметил, ты изменилась, когда его упомянули… — Д’Амбертье… — Хильди поморщилась, покачала головой, на миг прикрыла ладонью глаза. — Боже, какой стыд. Когда мы проходили историю Франции в университете, он… немного нравился мне, вот и все. Похоже было, что Хильди никогда не перестанет его удивлять. — Нравился?.. — Ну да, то есть… — она захихикала, явно тушуясь еще больше, — это не значит, что тебе надо ревновать или что-то в этом духе. Но он был… довольно обаятельный тогда, сорок лет назад, когда был президентом. Помню, он даже приезжал к нам, проводил конференцию. Я тоже хотела на нее попасть, но меня тогда не пустили — количество мест было ограничено, а набирали в первую очередь политологов, а не историков. Вот, теперь, — она развела руками, — могу наверстать упущенное. Все это выглядело безумием, и прозвучи оно из уст кого-то другого — Бертран ни на миг бы ему ни поверил. Но от Хильди, как он знал, можно и нужно было ожидать чего угодно, и он сдался, принимая ее объяснение: — Хорошо. Это очень хорошо, но… Он запнулся, не зная, как лучше выразить мысль, что не оставляла его в покое с того самого момента, как он принял приглашение. Черт с ним, с хозяином издательства и со всеми графоманами, что пользуются его услугами, но Жак-Анри д’Амбертье — заметная фигура; если за ним увяжется хоть один журналист… — Что? — спросила Хильди напряженно. — Ты… ты не хочешь идти? Не хочешь идти… со мной? Голос ее дрогнул, дрогнуло и что-то в глазах — она передернула плечами, будто ей стало зябко, и опустила голову, принявшись изучать взглядом дно своего бокала. Стоило напомнить ей, что она сама боялась огласки, возможного материнского гнева — но Бертран так и не сделал этого, слишком занятый злостью, что в одну секунду захлестнула его с головой, как бурлящая морская волна. То была злость не на Хильди, конечно, но на себя самого, а в особенности — на Катарину, которая никогда не скрывала ни перед кем свои похождения, своих любовников, счет которым утратили, должно быть, даже корреспонденты «Бешеной пчелы», а уж они-то, в отличие от Бертрана, наверняка их всех знали в лицо и по именам. — Ни в коем случае, — произнес он, отшвыривая от себя любые сомнения, и притянул Хильди к себе, чтобы поцеловать в доказательство своих слов.