Горе победителям

«Хитрый поворот» Бертран не пропустил. Вилла, куда они направлялись, венчала собой вершину гористого склона, у самого моря срывавшегося в обрыв, и со стороны напоминала груду гигантских мраморных плит, беспорядочно уложенных друг на друга, зазоры между которыми были залиты чистейшим, прозрачным стеклом. Внутри стекла горел свет и мельтешили десятки фигур; Бертран представил себе огромный фонарь, в который набились, привлеченные огнем, мотыльки, и теперь кружатся вокруг лампы и сталкиваются невесомыми крылышками. — Идем? — спросил он у Хильди, сидевшей на соседнем сиденье. Видеть ее разодетой, накрашенной, с уложенными в прическу волосами ему все еще было непривычно — иногда ему казалось, что это и не Хильди вовсе, а подменили ее куклой или фарфоровой статуэткой, изящной, белой, тонкой: неаккуратно тронь — растрескается и рассыпется. Перчаток на ней не было; коснувшись ее запястья, Бертран ощутил, что ладонь ее холодна, как кусок льда. — Скажи, — сказала Хильди, прежде чем он успел спросить, что с ней происходит, — пробовал ты когда-нибудь поверить в шесть невозможностей до завтрака? — Из «Алисы»? — Бертран быстро задумался. — Звучит как что-то, чем я занимаюсь каждый день перед тем, как приступить к работе. — Хорошо получается? Дохнувший с моря ветер шевельнул ветви оливкового дерева, рядом с которым Бертран остановил машину, и на лицо Хильди от этого наползли косые продолговатые тени. Она как будто застыла, собираясь с силами для какого-то отчаянного самопожертвования; Бертран смотрел ей в глаза, но не мог угадать даже приблизительно, что скрывается за их выражением. — Не очень, — признался он наконец. Хильди улыбнулась ему, крепко сжимая его пальцы в своих: — Когда-нибудь обязательно получится. Идем. Она выбралась из машины первая и обернулась коротко в сторону моря — туда, где видно было сейчас один лишь черный провал и тонущее в нем небо, покрытое звездами, слабо подсвеченное стылым светом уходящей луны. Море нельзя было увидеть, но влажный, солоноватый запах его разлился в воздухе, и Хильди с видимым наслаждением вдохнула его полной грудью. — Это лучшее, что может быть, — убежденно сказала она, поворачиваясь к Бертрану. Сейчас она выглядела совершенно счастливой — наверное, так смотрит на мир человек, достигший в жизни всего, что он бы только мог пожелать, достигший успеха во всех своих начинаниях и нашедший в конце своих исканий некую совершенную точку покоя. Ни напряжения, ни беспокойства Хильди больше не показывала; гадать о причинах ее метаморфоз Бертран давно бросил и просто повел ее к вилле, на свет окон, в компанию заждавшихся их мотыльков. — Мои дорогие! — не успели они переступить порог, как тут же угодили в клешни гостеприимства хозяйки. — Наконец-то! Вы очень вовремя! Сейчас подадут десерт… — Плакала моя диета, — пошутил Бертран, оценив взглядом все, что было выставлено на столах. На угощение хозяева не поскупились, как и на выпивку: по крайней мере, никому из гостей не грозило покинуть виллу с пустым желудком. Хильди, впрочем, мало заинтересовалась едой — с того момента, как они с Бертраном оказались в заполненном людьми фуршетном зале, она не переставала исподтишка вертеть головой и стрелять по сторонам взглядом; не надо было долго думать, чтобы понять, кого она ищет, и Бертран шепнул ей, приблизив губы к самому ее уху: — Д’Амбертье в противоположном конце зала. У дверей на террасу. Лоб, щеки, даже шея и грудь Хильди моментально пошли красными пятнами. Посмотрев туда, куда указал ей Бертран, она увидела, конечно, то же самое, что и он — человека, стоявшего к ним спиной, не утратившего прямоты и важности своей осанки, будто прожитые годы никак не сказались на нем, будто он был все так же энергичен и полон сил, как и сорок с лишним лет назад, когда заступал на президентский пост — Бертран в то время был совсем еще мальчишкой… — Познакомить вас? — предложил он, заметив, что Хильди готова растеряться; она воззрилась на него не то с восторгом, не то со священным ужасом. — Ты его знаешь? — Виделись пару раз в Брюсселе, — сказал он небрежно, думая, что это, должно быть, первый раз, когда его связи производят на нее впечатление. — Мы ездили туда с Фейерхете и Бергманном. Д’Амбертье не оставляет без внимания европейские дела. Это понятно — Европу он считает чуть ли не своим детищем… — Это точно, — процедила Хильди с какой-то мрачной многозначительностью, буравя затылок экс-президента неприязненным взглядом; Бертран не стал задумываться, что стало причиной ее враждебности — готовил небольшую приветственную речь для д’Амбертье, чтобы тот вспомнил его и не позволил ударить лицом в грязь перед своей спутницей. Но обратиться к нему Бертран не успел — даже в окружившем их гуле, где перемешалась музыка и звуки множества голосов, д’Амбертье почуял, что к нему приближаются, и обернулся. Сталкиваясь с этим человеком, Бертран всякий раз думал о рептилии, древней настолько, что она видела воочию эпоху до начала человеческой истории, и все же каким-то непостижимым образом дожившей до наших дней. Лицо д’Амбертье выглядело мумифицированным: осталась на нем только кожа, обтянувшая кости черепа, исчезающе редкие брови и волосы на висках. Ресниц на этом лице уже не было, и выцветшие, но все еще проницательные глаза были сдавлены опухшими, тяжелыми веками. Даже когда д’Амбертье говорил, оставалось ощущение, что слова произносит не он сам, а спрятанный в его горле специальный механизм, одновременно управляющий и каждым его движением; находясь рядом с ним, Бертран испытывал трепет, как перед чудовищно ценной и столь же чудовищно хрупкой музейной реликвией. — Господин президент, — сказал он, призывая на помощь весь свой ужасный французский, — очень рад вас здесь видеть… — Добрый вечер, — д’Амбертье ответил на рукопожатие; рука его представляла из себя тот же остов из костей и кожи, что и лицо, и Бертран еле пожал ее, опасаясь ненароком сломать собеседнику кость. — Я вас помню. Вы Одельхард? Я читал о вашем назначении. Поздравляю. Б… Бернар, верно? — Бертран. — А! Точно. А с вами… Хильди не произносила ни слова и, кажется, даже не дышала; Бертрану пришлось легко потолкнуть ее в спину, чтобы она поняла, что стесняться нечего. — Моя хорошая знакомая, — сказал он непринужденно, — Хильдегарда Вильдерштейн. Д’Амбертье ответил не сразу. На Бертрана он больше не смотрел, будто тот вовсе не заслуживал его внимания — взгляд его был прикован к Хильди, а вернее, к ее ужасному медальону, который она, одеваясь на вечеринку, наотрез отказалась снять. Его безжизненное лицо осталось неподвижным, но глаза вспыхнули, точно два угля; Бертрана охватило ощущение, что на глазах его разыгрывается сцена из древнегреческой трагедии — сцена, в которой ему самому уготована не более чем роль статиста или декорации. — Какая красивая вещь, — заметил д’Амбертье, подступаясь к Хильди и беря медальон в руку; лицо ее исказилось, как от сильнейшего приступа тошноты, и она заметила сдавленно: — Спасибо. Мне она досталась от бабушки. — Вот как? — д’Амбертье бросил разглядывать медальон, посмотрел, наконец, на ее лицо, и в голосе его Бертран с изумлением различил оттенок грусти. — У нее был хороший вкус. — Вам виднее, — ответила Хильди звеняще. — Я никогда в жизни с ней не разговаривала. Это прозвучало как обвинение; Бертраново изумление все усиливалось, и он понимал, что вот-вот пойдет наперекор собственному предчувствию, предписывающему ему ни в коем случае не влезать в этот разговор — впрочем, спасение пришло в лице Джоанны, которая снова влетела в них, как огромная, неуклюжая, но весьма громогласная птица. — Вы уже подружились? Ну и отлично! Идемте есть торт! Бертран, Майкл хочет тебя кое с кем познакомить… Они трое оказались разделены: Хильди снова оказалась в руках Джоанны, которая увела ее обратно к столам, д’Амбертье куда-то запропастился, затерявшись в толпе гостей, слетевшихся на сладкое подобно мухам, а Бертран отправился странствовать по залу вместе с хозяином, расточая всем, к кому его подводили, улыбки, полные одинаковой безразличной приветливости. Автор романа об угнетении чернокожих в Америке времен Гражданской войны; автор романа об угнетении женщин в средневековой Италии; автор романа об угнетении гомосексуалистов в Англии викторианской эпохи; автор романа об угнетении трансгендерных мужчин во франкистской Испании; автор романа о Холокосте; автор еще одного романа о Холокосте; автор еще одного романа, живописующего ужасы концентрационных лагерей, зверства нацистов и отвагу бойцов Сопротивления — Бертран невольно задумался, списывали ли эти трое друг у друга или просто оказались единомоментно осененными самой могущественной, самой влиятельной из дланей, что могут спуститься на нас свыше — дланью банальности. Конечно, он пообещал всем, что ознакомится с их опусами при первой возможности, и с каждым выпил по полглотка шампанского — только после этого у него получилось вырваться из этого замкнутого круга единообразия идей и мыслей. Хильди все еще говорила о чем-то с Джоанной, они пересмеивались и поглощали пирожные, а когда Бертран, спасаясь от очередного воплощенного голоса поколения, подлетел к ним — посмотрели на него с сочувствием. Должно быть, его вид достаточно красноречиво свидетельствовал об испытании, через которое ему пришлось пройти; Хильди протянула ему крошечный капкейк с устроенной на горке крема ягодой малины, и Бертран съел его в один укус, не задумываясь, прямо с ее руки. — Майкл вас замучил, да? — даже в Джоанне пробудилась неясная тень сострадания. — Не обижайтесь. Такой уж он человек, обожает сводить всех со всеми. Может, еще выпьете? Бертран жестом отказался, хоть и возвышавшееся рядом с ним гигантское ведро, заполненное льдом и бутылками, выглядело весьма соблазнительно. На дороге в гору, по которой они ехали сюда, почти не было фонарей — не хватало только угробить их с Хильди на обратном пути… — Скажи, — вдруг обратилась Хильди к Джоанне, беря с гигантского подноса с тортом нож, предназначенный для нарезки — небольшой, с увесистым лезвием, явно неплохо наточенный, — ведь это серебро? Чистое? — Конечно! — ответила Джоанна, кажется, немного задетая тем, что Хильди допустила какие-то сомнения на этот счет. — Вся посуда здесь — из серебра! Майкл говорит, я очень старомодная, но в этом смысле у меня небольшой пунктик… Хильди кивнула, но нож откладывать не торопилась — взвешивала его в руке, будто к чему-то примеривалась, смотрела, как собирается на острие свет висящих над их головами светильников. — Хорошо, — наконец сказала она, оставляя нож на краю стола. — Очень хорошо. Тут Джоанну позвали, и она, извинившись, отошла. Бертран воспользовался этим, чтобы, ухватив Хильди под локоть, отвести ее в сторону, туда, где бы их разговор могло подслушать не полсотни человек, а в худшем случае полтора десятка. — Хильди, я хочу знать, что тут происходит. — Что? — спросила она невинным тоном, уставившись на него. — Ты и д’Амбертье, — утомнил Бертран, надеясь, что его слова не будут звучать как продиктованные ревностью — и обреченно осознавая, что именно так они и звучат. — Вы что, знакомы? Хильди помолчала, вглядываясь в него, а потом ответила твердо и без колебания: — Нет. Мы никогда не встречались. — Тогда что это за странный… за странное… что за странности? — поняв, что не может сказать ничего конкретного о своих подозрениях, Бертран решил ограничиться обтекаемой формулировкой. — Все эти ваши переглядки и этот разговор… и ты — ты еще со вчерашнего вечера сама не своя. Что с тобой? — Что со мной? — переспросила Хильди ошеломленно и вдруг, рассмеявшись, обняла Бертрана с необыкновенной горячностью — просто повисла у него на шее, крепко поцеловала в щеку, затем смешно потерлась кончиком носа о то место, куда пришелся поцелуй. — Боже, со мной все в порядке! Со мной давно уже не было все настолько в порядке! А д’Амбертье… оставь ты его! Ему девяносто с лишним, откуда мне знать, что у него в голове? Даже думать о нем не хочу! Пошли веселиться! Может, потанцуем? Засыпанный с головой ее словами и ее внезапной нежностью, размякший и от того покорный, Бертран последовал за ней на террасу, где музыканты играли джаз и кружились в плотном соленом полумраке приплясывающие парочки. Хорошим танцором Бертран не был никогда, но тут от него это и не требовалось: по сути, нужно было просто раскачиваться в такт, плавно перемещаясь из стороны в сторону, держа Хильди за руку и прижимая ее к себе за талию, пока она, разомлевшая, бормотала, склонив голову к его плечу: — Ты бы мог сейчас представить, что мы прожили бы свои жизни, никогда не встретив друг друга? — М-м? — вопрос показался Бертрану настолько абсурдным, что до него не сразу дошел смысл сказанного. — Пожалуй, нет. Уже давно нет. Она тихо фыркнула, и ее дыхание осело на его шее стайкой горячих мурашек. — И я тоже. Это так странно. Ведь, если подумать, это и должно было так случиться. Все вроде бы к этому и шло. Но в какой-то момент пошло по-другому. — Тебя это удивляет? — Немного. Всегда поражаюсь тому, как в жизни все складывается. Вроде бы — одни случайности, а если присмотреться — оказывается, что без какой-то одной и всех других бы не было. И так по цепочке, все одно к одному. И мы по этой цепочке движемся все дальше и дальше… к тому, что будет в конце. Уже не в первый раз за последние дни она заводила речь о чем-то подобном, и Бертран не мог не насторожиться. — В конце? — уточнил он, чуть отстраняясь, чтобы иметь возможность посмотреть на нее. — И что же, ты думаешь, там будет? И вновь на ее лице появилась знакомая ему улыбка обретшего все человека. — Будущее. Бертран хотел поцеловать ее, будто это значило покончить с любыми вопросами, на которые он так и не получил ответа, но в этот момент музыка, захлебнувшись, прервалась, потому что из дома раздался истошный крик: — Кто-нибудь! На помощь! Поднялась невообразимая суета. Все, кто был на террасе, хлынули к дверям; Бертран не был исключением и, более того, как-то умудрился оказаться в первых рядах. Оказавшись в зале, он увидел, что гости собрались в круг, оставив в его центре лишь немного пустого пространства — кто-то в ужасе отворачивался, кто-то требовал срочно позвать врачей, кто-то, особенно чувствительный, даже пускал слезу. Рост не позволял Бертрану выглянуть из-за чужих голов, чтобы понять, что произошло, и поэтому ему пришлось пробираться вперед, расталкивая тех, кто попадался ему на пути. Ему это удалось без лишнего труда — его даже будто торопились пропустить, словно в надежде за ним же и спрятаться, — и он смог только сдавленно охнуть, когда понял, что стало причиной всеобщего переполоха. Джоанна распласталась на полу, упав на спину; все ее тело сотрясалось в судороге, изо рта лилась тошнотворная пузырящаяся смесь из слюны и пены. «Эпилепсия», — тут же понял Бертран, но на этом, в общем-то, его познания заканчивались; всего пару раз в жизни он был свидетелем приступов и очень плохо помнил, что надо делать в подобных случаях. — Джоанна! Джоанна! Черт! — Майкл, кажется, знал еще меньше, чем он: все, на что он был способен — попытаться приподнять бессознательную супругу над полом, отчего, как показалось Бертрану, ее затрясло только сильнее. Кто-то в задних рядах истошно зарыдал. Похоже, действенной помощи от знатоков человеческих душ ожидать не стоило. — Звоните в «скорую помощь»! — Бертран порыскал по карманам в поисках собственного телефона и тут же вспомнил, что оставил его в бардачке машины. — Да кто-нибудь, вызовите врачей, черт возьми! Какой здесь адрес? Конечно, никто не отозвался — а из тех, кто точно мог знать ответ на этот вопрос, одна была явно не в состоянии говорить, а второй, похоже, был все ближе к тому, чтобы помешаться. — Джоанна! Джоанна! — Чтоб вас всех, — прошипел Бертран, приближаясь к Майклу, чтобы развернуть его к себе и сразу, без церемоний, отвесить хорошую оплеуху. — Придите в себя! Так вы ей не поможете! Наберите «скорую», скажите, чтобы ехали сюда! — Но… но… — залепетал тот, схватившись за ушибленную щеку. — Но я не говорю по-гречески… — Плевать! — Бертран почувствовал, что выходит из себя по-настоящему. — Кто-то из них должен знать английский! Хильди, твой телефон у тебя? Ответа он не услышал — и, обернувшись, понял, что Хильди нет ни рядом с ним, ни в теснящейся вокруг него толпе гостей. Этого было достаточно, чтобы Бертран без боя сдался дурному предчувствию, но тут кто-то из собравшихся (кажется, один из той троицы, что писала про Холокост) подскочил к нему, протягивая разблокированный айфон. — Вот! Позвоните вы! На самом деле, ничего другого Бертран не ожидал. Похоже, из всех, кто был в зале, он один сохранил хоть немного хладнокровия — и поэтому они, не сговариваясь, подчинившись одному лишь порыву коллективного бессознательного, назначили его ответственным. В определенном смысле ему было не привыкать: он дозвонился до 112, дождался англоговорящего диспетчера, вкратце описал случившееся и, получив заверение в том, что врачи скоро будут, еле вспомнил, что телефон нужно вернуть хозяину, перед тем, как бросаться на поиски Хильди. Куда же она запропастилась, черт возьми? Вилла показалась Бертрану по крайней мере в два раза больше, чем казалась раньше: он обшарил зал и террасу, заглянул в уборные, хотел уже, отправив к черту приличия, подняться на второй этаж, но в этот момент Хильди сама нашла его: вынырнула из затянутой тенями пустоты и снова бросилась ему на шею, но на сей раз не в любовном порыве, а будто от чего-то спасаясь. — Ты… ты… Ее тоже трясло, она с трудом сдерживала рыдания, и Бертран, обнимая ее, чувствовал себя так, будто прижимает к себе раненую птицу, крошечную и трепещущую. — Хильди, что слу… — Пожалуйста, — проговорила она, будто давясь собственными словами, — пожалуйста, давай уедем. Откуда-то издалека донесся раскатистый вой сирены. Похоже, вечеринку можно было считать оконченной. — Конечно, — все объяснения лучше было отложить на потом. — Конечно, поехали. Одно маленькое преимущество Бертран все же нашел в произошедшем: по крайней мере, он полностью протрезвел. А для Хильди выпитое, похоже, не прошло даром: едва оказавшись на сиденье машины, она заснула, прислонившись к дверце, обхватив себя руками, будто в стремлении отгнать обступивший ее холод. Кожа ее действительно была покрыта мурашками, хотя ночь была не из прохладных, а в салоне работал климат-контроль; притормозив и приглядевшись к ее лицу, Бертран понял, что она даже не спит — просто сидит с закрытыми глазами, а из-под ее сомкнутых век текут одна за другой крупные слезы. — Хильди, — позвал он, не зная еще, что собирается сказать или спросить. Он думал, что она не отзовется, снова закроется в себе, снова спрячется — но она заговорила надорванно, одеревенело, будто под действием снотворного: — Я очень испугалась, вот и все. Когда я была маленькая, я… в школе подралась с одной девочкой, которая говорила, что я ненормальная. Нас обеих оставили после уроков. Учительница дала нам задание и вышла, сказав, что скоро придет. А с девочкой началось… вот это. Я была одна, и я не знала, что делать, и я решила, что она умирает, и… Дальше она не смогла произнести и слова: согнулась пополам, уткнувшись лицом себе же в колени, и заплакала — безнадежно и монотонно, как от крайней усталости. Такой Бертран видел ее впервые — и поэтому замер, охваченный нерешительностью. — Хильди… — Пожалуйста, — повторила она, заходясь в кашле, будто в попытке избавиться от чего-то, что ее душило, — пожалуйста, поедем домой. В том, как она говорила, как не решалась или не могла поднять головы, Бертрану чудилась какая-то крайняя опустошенность и уничтоженность, обреченность получившего приговор — но сейчас, на пустой дороге посреди тяжелой непроглядной ночи, было не лучшее время и место для того, чтобы задавать вопросы. — Хорошо, — произнес Бертран и нажал на педаль газа. *** — Вы не очень торопитесь умирать. От террасы, огибавшей виллу, спускалась вниз по скале вырубленная в камне лестница. Она заканчивалась на небольшой, огорженной низкими перилами площадке; больше ничего не было здесь, только сплошная твердь скалы с одной стороны и чернеющая в ночи водная ширь — с другой. На этом островке меж двумя стихиями Хильди и встретилась с д’Амбертье — он стоял возле перил, глядя в темноту, и, заметив, что он больше не один, кивком головы пригласил свою новоиспеченную собеседницу к нему присоединиться. — Какой-то шум, — проговорил он затем, когда Хильди подошла к нему, остановилась в нескольких шагах. — Что там произошло? — У хозяйки приступ, — сообщила ему Хильди. — С ней все будет в порядке. Д’Амбертье только пожал плечами. Судьба Джоанны, очевидно, весьма мало задевала его; впрочем, сложно было сказать, задевает ли его вообще что-нибудь кроме того, чему в тот момент были посвящены его мысли. — И все же, — продолжала Хильди, несколько раздраженная тем, что разговор свернул с намеченной темы, — вы, должно быть, очень боитесь смерти. — Почему вы так думаете? Д’Амбертье не смотрел на нее. Со стороны можно было решить, что он говорит вовсе не с Хильди, а с кем-то или чем-то иным, что виделось ему во мгле. — Я бы боялась, — ответила Хильди с насмешкой, — зная наверняка, какой теплый прием меня там ожидает. Д’Амбертье заметил безразлично: — Все давно кончено. — Ничего не кончено, — возразила Хильди и добавила, распаляясь все больше, мелко дрожа от охватившей ее ярости, и голос ее отражался от скалы звонким эхом и устремлялся во тьму, чтобы потонуть где-то в ее бездонном нутре. — Как вы могли сделать это? Как могли быть таким безжалостным? Как могли смотреть на то, что сотворили — изо дня в день, на протяжении нескольких лет? Неужели вам было… неужели вы ни на секунду в себе не усомнились? В том, что вы убиваете человека ради собственных гребаных амбиций? Д’Амбертье выслушал ее, не перебивая, позволив себе лишь одно небольшое уточнение: — Не человека. Хильди отступила от него, точно получив пощечину. — Вы знали… Д’Амбертье отстраненно кивнул — по-прежнему не ей, а темноте. — Вы знали! — воскликнула Хильди, будто не веря собственным словам. — Вот почему вы это сделали! Вы испугались, да? Вы хотели, чтобы он умер, потому что боялись его! Д’Амбертье покачал головой, смиряясь с тем, что его безмолвный диалог с ночью все же будет нарушен, и повернулся к своей второй собеседнице, посмотрел на нее одновременно с участием и любопытством. — Что же, — проскрипел он, — вы явились, чтобы получить от меня раскаяние? Вам не кажется, что это несколько запоздало? — Раскаяние не бывает запоздалым, — отрезала Хильди, не скрывая своего торжества. — Но мне нужно от вас не это. Она выпрямила руку, которую до этого держала за спиной, и стало видно, что она принесла с собой нож — тот самый, о беспримесности состава которого еще недавно справлялась у Джоанны. — Вивьенна не имела права этого делать, — сказала она тихо и отчетливо, наблюдая за лицом д’Амбертье — но тот не показывал никакого страха или стремления защититься и как будто был вообще не впечатлен тем, что его собираются убить. — Если бы она знала все как есть, то отправила бы вас к черту, потому что все мы, кого вы и вам подобные зовете колдунами, в глазах мироздания — все равно, что кровные родственники. А убивший того, с кем состоит в родстве, навлекает на себя проклятие… на себя и на все, что породит. Нож в ее руке подрагивал, но д’Амбертье на него даже не взглянул — смотрел он только на Хильди, и во взгляде его плескалась какая-то болезненная, непонятная ей нежность. Этот взгляд сеял в ее душе сомнения, не позволял ей нанести удар; в попытке отгородиться, защититься от него она почти выкрикнула: — Это все ваша вина! Все, что происходит — это ваша вина! Вы хотели обмануть судьбу, вы надеялись, что последствия вас не затронут… но вы отдали Вивьенне это, — схватившись за медальон, Хильди сорвала его с себя и даже не заметила, что лопнувшая цепочка до крови оцарапала кожу на ее шее, — вы закрепили сделку с ней и вы прокляты так же, как и она. И все, что вы породили… все это проклято тоже. Она умолкла, тяжело дыша. Д’Амбертье подождал, не скажет ли она еще что-нибудь, и затем осведомился, вымученно улыбаясь: — И что вы собираетесь делать? — Снять проклятие, — ответила Хильди, вздыхая. — Пролить кровь убийцы и покончить с этим. Для этого я искала встречи с вами. Вивьенна заплатила за содеянное. Теперь ваша очередь. Ночь становилась все гуще, хотя казалось, что гуще уже некуда, отрезала их обоих от внешнего мира, откуда перестал доноситься даже поднявшийся на вилле шум. Тишина была д’Амбертье по душе; когда он заговорил, в голосе его звучала удовлетворенность: — Если все, что вы мне рассказали — правда… боюсь, сейчас вы можете делать только хуже. — О чем это вы? Д’Амбертье сделал шаг к ней — она вздрогнула, подняла нож, но так и не нанесла удара. Он осторожно извлек медальон из ее сжатых пальцев, коротко осмотрел со всех сторон, затем вновь вложил в ее раскрытую ладонь. — Как вы узнали об этом, девочка моя? — Она… — обескураженная его обращением, Хильди не сразу смогла взять себя в руки. — Она оставила письмо. Я нашла его в ее бумагах. Д’Амбертье продолжал смотреть на нее, не выпуская ее напряженной руки — и вдруг лукаво ей подмигнул. — Похоже, в этом письме она рассказала не все. Например, что эта замечательная безделушка — кстати, вы знаете, что такие вещи были очень в моде в эпоху Мак-Магона? — не единственный подарок, который я ей оставил. Выражение жестокого упрямства исчезло с лица Хильди; проще говоря, теперь ее лицо было вовсе лишено всякого выражения. — Что? — рвано выдохнула она, будто получив удар в грудь. — Вы на нее немного похожи, — заметил д’Амбертье, касаясь ее щеки с ностальгически-мечтательной улыбкой. — Она была… во всех отношениях экстраординарной особой. Я был изрядно огорчен, узнав, что она умерла. — Но вы… вы же не… — Мне очень жаль, что я ничем не могу вам помочь, Хильдегарда, — сказал д’Амбертье, вздохнув. — Но я боюсь, что и вы зря потратили столько времени на то, чтобы меня найти. Все, что нужно вам для достижения вашей цели… — взяв ее руку, он коротко погладил внутреннюю сторону ее запястья — там, где под полупрозрачной кожей темнели линии вен, — уже находится при вас. Хильди отняла руку так резко, будто д’Амбертье поднес к ней раскаленное клеймо. — Вы… вы лжете, — выговорила она беспомощно. Д’Амбертье ответил просто, покачав головой: — Нет. Она бросилась бежать по ступеням — обратно на виллу, в убежище из света и звука. Едва ли для д’Амбертье было возможно ее догнать, но он и не стремился к этому — потирая ладони друг о друга, словно в попытке согреть их, оперся о перила, вновь возвращаясь к созерцанию горизонта, потерявшегося между небом и морем.