Горе победителям

1969 Студенческий Комитет считался распущенным уже почти год, но, как Вивьенна знала, лишь на словах; собрания по-прежнему проводили каждую среду, типография переехала в соседний квартал и как ни в чем не бывало продолжила свою работу. В университете Вивьенна больше не появлялась, но часто видела, проходя мимо, как горит свет в окнах полуподвала, куда тайно, чтобы флики не заметили, перенесли печатный станок. Однажды она не ограничилась тем, чтобы просто пройти мимо — бросила недокуренную сигарету в урну рядом с автобусной остановкой и, спустившись по предательски скользкой в потемках лестнице, постучала в железную дверь. В подвале ненадолго стало тихо. Конечно, его обитатели решили, что к ним нагрянули с обыском. — Это я! — громко сказала Вивьенна, чтобы сразу отмести любые подозрения. Ее в Комитете неплохо знали — она никогда не числилась среди его членов, но пару раз помогала с распространением газет и листовок, а в мае хранила целые их кипы прямо в своей кладовой, зная, что обыск грозит ей куда меньше, чем обитателям общежития. Дверь чуть приоткрылась, и Вивьенна увидела Элиз — та, оглядев ее с ног до головы, не скрыла облегченного вздоха. — Виви! Проходи. Мы уж думали — кто-то нас сдал… — Нет, нет, — ответила Вивьенна, проскальзывая внутрь и тщательно запирая дверь за собой на увесистый железный засов. — Это всего лишь я. — Проходи, — гостеприимно предложила Элиз, приглашающе кивая. — Что-то случилось? Хочешь выпить? От стакана джина Вивьенна не отказалась, сделала глоток, с наслаждением прокатывая по языку горячую горечь. В подвале трудно было дышать — воздух сперло одновременно табачным дымом и густым запахом чернил, — но это до того гармонировало с ее внутренним состоянием, что она не ощутила неудобства. За станком работали, не покладая рук, двое парней — одного из них, Жана, она знала, второй же был ей не знаком. Вивьенна подошла к ним, заинтересованная их работой — листовками, которые выходили из-под пресса одна за другой. — Готовим небольшой сюрприз ко второму туру! — сказала Элиз, перекрикивая шум станка. — Мы объявим бойкот, но пусть не думают, что это заставит нас заткнуться! Вивьенна посмотрела на нее удивлено: — Бойкот? — Конечно! — подтвердила Элиз так, будто Вивьенне было стыдно этого не знать. — Все наши не пойдут голосовать во втором туре! Мы не собираемся выбирать президента страны из двух разновидностей дерьма! Станок, клацнув своими стальными челюстями в последний раз, притих. Жан бережно, будто художник, готовящийся показать публике свой шедевр, взял в руки последний отпечатанный лист — на нем поместились в ряд несколько листовок, содержащих одно и то же: изображение высокой светловолосой дамы, которая, похабно улыбаясь, жадно тянулась ртом к эрегированному мужскому члену, в то время как еще один мужчина пристраивался к ее заду. «Нравы тех, кто нами правит» — гласила подпись на каждой листовке; прочитав ее про себя, Вивьенна произнесла вслух: — Этого недостаточно. Никогда не будет достаточно. — Мы делаем, что можем, Виви, — сказала Элиз немного обиженно; несомненно, она думала, что плод ее трудов будет оценен более высоко. — Зато представь их лица… — Они все равно не поймут, — отрубила Вивьенна, отходя; на дне ее стакана еще что-то оставалось, но она почувствовала, что ее стошнит, если она выпьет хотя бы каплю. — Какое им до нас дело? Если бы они поняли… если бы пережили то, что переживаем все мы… — Ну что поделать, — сказал Жан примирительно, укладывая лист сушиться рядом с его собратьями — ими устлан был почти весь пол в типографии, столы, даже сдвинутые старые, ни на что уже не годные стулья. — Мы ведь не волшебники, Виви. Не отрывая взгляда от лица дамы с листовки, Вивьенна крепко сжала в руке стакан. Конечно, ее сил не хватило бы на то, чтобы раздавить стекло, но на секунду ей захотелось представить, что она действительно может это сделать — если уж так получилось, что больше она не может ничего. — Вы — нет, — добавила она очень тихо, чтобы никто из присутствующих не мог расслышать ее. *** 1973 «Для моей Виви, которую я буду любить, пока этот мир не закончится». Кто-то из друзей сфотографировал их с Андре четыре года назад, когда они гуляли на берегу Сены; на фотографии они были вдвоем, обнимающие друг друга, улыбающиеся — никто, взглянув на нее, не смог бы сказать, что одному из изображенных остается жить чуть меньше полугода. Фотография висела у Вивьенны на холодильнике; стоило, наверное, убрать ее, чтобы не причинять себе еще больше боли, но Вивьенна не могла вынудить себя сделать это. Две вещи случилось одновременно: зазвонил будильник в знак того, что пора вынимать сварившиеся яйца из кипящей кастрюли, и ожил, начал вторить ему собственным звоном стоящий в прихожей телефон. Разорваться надвое Вивьенна не могла при всем желании и поэтому сначала сняла кастрюлю с плиты, залила ее холодной водой; звонивший, впрочем, оказался непреклонен, и вынужденная задержка не заставила его отступиться и прервать связь — наоборот, звон как будто усилился, приобретя новые, пронзительно-панические нотки. — Да что еще за черт, — буркнула Вивьенна, подходя к трубке и между делом бросая взгляд на часы — было почти одиннадцать вечера, не лучшее время вести спонтанные разговоры вместо того, чтобы спать. — Алло? Кто это? — Мадемуазель Вильдерштейн? Она узнала голос, даже искаженный, задыхающийся — ее собеседник говорил будто на бегу, с трудом находя в груди воздух, чтобы выпалить следующую фразу, — но все равно переспросила: — Д’Амбертье? Это вы? — Нам нужно срочно встретиться, — сказал он, перебивая ее. — Прямо сейчас. — Прямо сейчас?! — возмутилась она, на всякий случай смотря на часы еще раз. — Да какого еще… — Это касается нас обоих, — произнес он, вновь не давая ей договорить. — И нашего… дела. Нужно место, где не будет лишних ушей. Голос его был как будто готов сорваться; в груди у Вивьенны что-то сжалось, и она ответила с гораздо меньшей враждебностью: — Булонский лес. У памятника расстрелянным. Я буду там через сорок минут. Идет? — До встречи, — сказал д’Амбертье и тут же отсоединился; Вивьенна сделала то же самое, бросив трубку на рычаг, будто это была ядовитая змея. В голове у нее все перепуталось, и она не могла решить, что и думать; впрочем, излишних пустых догадок строить она не стала, рассудив справедливо, что скоро получит ответы на все свои вопросы, что называется, из первых рук. Надо было только быстро одеться, запереть квартиру и, прихватив с собой фонарик и не столкнувшись на лестничной клетке с вечно любопытствующей мадам Этерналь, помчаться со всех ног к остановке автобусов — на предпоследний вечерний Вивьенна еще успевала. *** Д’Амбертье опоздал — скорее всего, немного заплутал в ночи. Он был один, в надвинутой на глаза шляпе, кутался в плащ, будто прятал под ним оружие: услышав его приближение, Вивьенна обернулась, нашла его фигуру в темноте лучом фонаря. Он прищурился, прикрыл рукой глаза, приблизился осторожно, будто боялся подскользнуться на листьях, плотно устилающих землю под их ногами; не нужно было приглядываться к нему, чтобы понять, что он крайне растерян и даже испуган. — Что произошло? — спросила Вивьенна, опуская фонарь, чтобы не светить ему прямо в лицо. — Вы меня сюда выдернули посреди ночи, и… — Я не мог предупредить раньше, — торопливо сказал он, а потом произнес слова, от которых земля сотряслась у Вивьенны под ногами. — Ваши… ваш ритуал не сработал. — Что? — теперь способность внятно говорить изменила уже ей, и вместо вопроса у нее вышел невнятный свистящий вздох. — Что вы сказали? — Ваш ритуал не сработал! — повторил д’Амбертье, нервно оправляя рукава; Вивьенна заметила, что подбородок его мелко трясется, а лицо бледно до того, что напоминает лицо мертвеца. — Что бы ни произошло — он не сработал! — Какой-то бред, — попыталась унять его Вивьенна, все еще отказываясь смириться с услышанным. — Как могло не сработать? Даже по телевизору видно, он совсем плох. Да и… в газетах писали, что он чем-то болен. Если уж такое пропустили в печать… — Немного не так: он был болен, — поправил ее д’Амбертье, делая ударение на слове «был». — Он выздоравливает. — Что?! Вивьенна думала в первый миг, что ее окатит оцепенением, но вышло наоборот: услышанное ужалило ее, стегнуло, как кнутом, заставило сделать несколько быстрых шагов из стороны в сторону. Д’Амбертье смотрел на нее, как на врача, готового вынести безжалостный вердикт. — Вы уверены? — грозно спросила она, начиная злиться — на него, конечно же, потому что больше рядом никого не было. — Это точно? — Я говорю о том, что вижу своими глазами, — сказал д’Амбертье важно, очевидно оскорбленный тем, что Вивьенна не сразу поверила ему. — Он выздоравливает. И более того — похоже, он понял, что происходит. Он ищет нас, мадемуазель Вильдерштейн. И если в этом он преуспеет — мы оба покойники. Вивьенна глухо выдохнула. Чувства ее по-прежнему были смешанны и непонятны даже ей самой — она не могла определиться, бояться ей или смеяться над тем, в какое дурацкое положение, по-другому не сказать, она умудрилась собственноручно себя поставить. Д’Амбертье, правда, от смеха был куда как далек — привалившись к дереву, как человек, готовый вот-вот упасть, он проговорил слабо и безнадежно: — Вы не представляете, что грозит нам обоим. — Ну почему, — Вивьенна пожала плечами, — я представляю, на что способны люди из вашей братии. — Нет, нет, — произнес д’Амбертье что-то загадочное, сокрушенно качая головой, — все намного хуже. Было видно, что он близок к отчаянию, и в душе Вивьенны, пусть она и не желала того, пробудилось слабое к нему сочувствие. «Цивил, — подумала она со снисходительностью, но без презрения, скорее с желанием отмотать время назад, не дать совершить ошибку им двоим, но ему — особенно, — сидел бы ты дальше в своих кабинетах, не лез в дела, в которых ничего не понимаешь… а что теперь? Теперь убьют нас обоих». — Я… не понимаю, что могло пойти не так, — призналась она, приближась к д’Амбертье, прислоняясь к тому же дереву рядом с ним. — Должно быть, мне нужно извиниться? — Или мне, — сказал он то, чего Вивьенна совсем не ожидала. — В конце концов, это я пришел к вам. Я впутал вас в это дело. — Что я слышу? — усмехнулась она. — Муки совести? От вас? Д’Амбертье посмотрел на нее, чуть насупившись. — Вы полагаете, что я чудовище, мадемуазель Вильдерштейн? Она посмотрела в его глаза, живые, сверкающие и беспокойные, и сказала без обиняков: — В меньшей степени, чем многие другие. «Те, кто убил Андре. Все они виновны — вплоть до колокольчика их председателя». — Знаете, как погиб мой отец? Она не знала, что побудило ее задать этот вопрос. Меньше всего д’Амбертье мог интересоваться ее семейной историей — но он не стал отпускать презрительные замечания и показывать, что не нанимался в исповедники, только ответил озадаченно: — Не имею ни малейшего понятия. Вивьенна обнаружила, что продолжать стоять на ногах у нее нет ни сил, ни желания; вздохнув, она опустилась на землю, прислонившись к дереву спиной, и д’Амбертье внезапно сделал то же самое, совершенно не щадя ни своего пальто, ни брюк. Так они сели рядом, не смотря друг на друга, одновременно глядя в небо — покрытое темнотой с редкими просветами звезд, много раз перечеркнутое хаотичными линиями ветвей. — Он был мэром городишки в глуши где-то под Страсбургом, — начала Вивьенна, по-прежнему не понимая, зачем рассказывает это все и чем это может помочь. — То есть, помощником мэра. Мэром его сделали немцы — просто пришли и пристрелили его предшественника. Казалось бы, после такого ему стоило сидеть тихо и не высовываться, но черт его дернул связаться с местным Сопротивлением. Перед Вивьенной, что было ожидаемо, возник образ матери — она никогда не рассказывала эту историю иначе как напившись вусмерть, и всегда делала это с одними и теми же интонациями, в одних и тех же выражениях, будто заела в ней какая-то застарелая аудиозапись, и мать не могла ни остановить ее, ни поставить на паузу, только повторять раз за разом, с начала и до конца. Все ее существование было подчинено этой закольцованности — и именно от него Вивьенна бежала, как от смертельной петли. — Он передавал им какую-то информацию о немцах, что засели в городе, — продолжила Вивьенна, чувствуя отвращение к тому, что говорит — она ненавидела эту историю, ведь не случись ее — и ее, Вивьенны, жизнь, была бы совершенно другой: возможно, в ней нашлось бы немного места для истинного, прочного счастья, над которым не властен был бы мир со всею своей жестокостью. — Потом, конечно же, его раскрыли. Начали угрожать матери, которая тогда была беременна мной, и он раскололся. Выдал им секретное расположение бойцов. Немцы пошли туда и всех перебили, конечно же. Кроме одного — какого-то мальчишки, который сбежал, а они то ли не заметили этого, то ли не стали за ним гнаться. Отца это и погубило. На следующий день, когда город освободили, его нашли повешенным на воротах, а на шее у него — табличку «Предатель». Д’Амбертье ничего не говорил, но слушал внимательно — Вивьенна поняла это по его напряженному молчанию. — Если есть в этой истории какая-то… мораль, — заключила она, стараясь не осмысливать слишком уж сильно абсурдность подобной идеи, — то заключается она в том, что любое дело, если уж взялся, надо доводить до конца. Никогда не знаешь, какими будут последствия того, что ты упустил. Я не хочу упускать, господин министр. Когда-то я пообещала… себе и кое-кому еще, что сумею что-то изменить, раз мне представился шанс. И если я все еще жива — то мое обещание в силе. Д’Амбертье, поднявшись, подал ей руку, и Вивьенна не стала отталкивать его изящную, но неожиданно крепкую ладонь. — Достаньте еще образец крови, — сказала она, не сразу обратив внимание, что он не торопится расцеплять их пальцы. — На еще один ритуал сил у меня хватит. Что бы ни пошло не так в тот раз — этого больше не повторится. Добьем его, наконец. *** — Я хочу присутствовать при этом. Ночных встреч д’Амбертье Вивьенне больше не назначал — просто явился как-то вечером без предупреждения прямо под дверь ее квартиры. Вивьенна открыла ему, одетая в один только банный халат, порядком размякшая после горячей ванны, и чуть не вскрикнула — долговязый, одетый во все темное, д’Амбертье чем-то неуловимо напоминал убийцу из фильмов ужасов. Пришлось его пустить — не хватало только, чтобы мадам Этерналь его заметила, — но Вивьенна не преминула тут же высказать ему свое недовольство: — Какого черта вы не позвонили? А если бы… — У меня нет оснований полагать, что телефон не прослушивается, — проговорил ее незваный гость, доставая из кармана крошечную стеклянную склянку — та была доверху наполнена густым и бурым, и Вивьенна, принимая ее из рук д’Амбертье, посмотрела на него неверяще. — Откуда вы ее взяли? — Из больницы, больше неоткуда, — пояснил он. — Пришлось постараться. Он очень осторожен. Вивьенна отмахнулась: — Наплевать. Ему конец. А вы что сказали — хотите присутствовать? — Да, — сказал д’Амбертье, глядя на нее с мрачной решимостью человека, готового броситься в самоубийственную лобовую атаку. — Я хочу это видеть. — Не боитесь? — уточнила Вивьенна, вовсе не пытаясь его задеть, просто искренне желая услышать ответ, почему он, еще год назад готовый шарахаться от магии, как от огня, внезапно изменил свое мнение. — Штука, предупреждаю, жуткая. Д’Амбертье не ответил, но с первого взгляда на него ясно было, что из каких бы соображений он ни принимал решение — отступать он не собирается. Коротким кивком Вивьенна пригласила его в комнату. — Проходите. Только погодите минутку, я себя хоть в порядок приведу… Обстановкой он по-прежнему был не впечатлен и вообще бродил по квартире с таким видом, будто угодил в кроличью нору — хорошо хоть, догадался задернуть шторы, ведь им не нужны были лишние зрители. — Вам повезло, — сказала Вивьенна, выдвигая из-под стола табурет, служивший ей алтарем. — Сегодня удачный день для таких дел. Луна растет, завтра полнолуние. Лучше не придумаешь. — Это имеет значение? — Разумеется, — сказала Вивьенна и села на пол, чтобы не рисовать на табурете знаки, согнувшись в три погибели. — Белой магией лучше всего заниматься в канун новолуния, черной — когда луна полная, а ее энергия становится сильнее, чтобы потом пойти на спад. Да и с обычными, цивильными делами это тоже работает, скажу вам по секрету. Хотите сделать кому-то что-то хорошее? Или, наоборот, нагадить? Дождитесь нужного дня, это повысит шансы на успех. — Это вы и называете магией? Похоже, былой страх понемногу возвращался к д’Амбертье, но тот всеми силами старался не подпустить его слишком близко: непринужденно развалился на диване, явно жалея о том, что под рукой у него нет бокала с каким-нибудь безумно изысканным содержимым, да и тон для разговора избрал такой, будто они с Вивьенной были на каком-нибудь дипломатическом приеме — скорее всего, это помогало ему ощущать себя чуть больше в своей тарелке. — Магия есть во всем, что мы называем жизнью, господин министр, — пояснила она, проводя языком по кончику мела, чтобы тот оставлял линию более жирную и четкую. — Все то, что работает в жизни, работает и в магии. И наоборот. — Признаться, я удивлен, — сказал д’Амбертье, немного о чем-то поразмышляв, — что люди… подобные вам, не стремятся занять важнейшие государственные посты. Вы знаете и умеете больше, чем обычные люди — этот путь должен быть необычайно легок для вас. — С одной стороны, да, — пожимая плечами, отозвалась Вивьенна, занятая больше тем, чтобы не пропустить ни одной буквы в слове Tetragrammaton. — С другой стороны… это что-то вроде табу или поверья, если хотите — колдун не может править людьми. И тот, кто правит людьми, не может быть колдуном. Что-то изменилось в лице д’Амбертье, и он спросил вкрадчиво: — Действительно? — Ага. Не скажу вам даже, в чем смысл, но вообще это считается фу. Не по нашей части. Даже наиболее честолюбивые из нас предпочитали управлять не людьми, а теми, кто управлял людьми. Со вторых ролей, понимаете? Так и удобнее, и мороки меньше… — Понимаю, — ответил д’Амбертье с сильнейшей неприязнью, до истоков которой Вивьенна допытываться не стала — ей предстояло обновить (на самом деле, почти что нарисовать заново) круг, что скрывался под ковром, лежащим в центре комнаты. Последний раз она притрагивалась к нему год назад, во время первого ритуала; конечно, за такое время мел порядком подстерся. — Объясняю правила, — сказала Вивьенна гостю, заметив, что он опять начинает бледнеть. — Будете смотреть на все из партера. Когда я начну — из круга не выходить. Что бы вы ни увидели, что бы ни услышали, даже если вам покажется, что вас хотят сожрать — стойте на месте, иначе, клянусь, я за себя не отвечаю. Эта сила, к которой мы обратимся, точно шутить не будет. — Что же это за сила, позвольте уточнить? Вивьенна посмотрела на него с улыбкой, как на ребенка, лепечущего милую, но совершенно бессвязную бессмыслицу. — Сама смерть, господин министр. А вы как думали? Конечно, справляться с ней мы будем не сами, укротить ее нам поможет парочка веселых ребят по имени губернатор Марбас и маркиз Лерайе. Думаю, они с радостью забегут к нам на огонек с темной стороны, чтобы принять участие в нашей вечеринке. Лицо д’Амбертье окаменело. Только по тому, как искривилась линия его рта, Вивьенна поняла, что он пытается улыбнуться. — Вы же не серьезно? — Абсолютно серьезно, господин министр, — подтвердила Вивьенна, растирая в руке тот крошечный кусочек, что остался от ее мела после того, как с кругом было закончено. — Вы все еще можете уйти, если хотите. Д’Амбертье вцепился в подлокотник дивана, как в борт спасательной шлюпки, и сказал, покрываясь потом: — Нет. Его храбрость, которой он не давал улетучиться ценой каких-то немыслимых усилий, была абсолютно бесполезна, но все же, Вивьенна не могла не признать, восхищала. Любой цивил на месте д’Амбертье давно улепетнул бы, теряя штаны по дороге — но он по каким-то причинам решил остаться, и Вивьенне даже не хотелось больше забрасывать его издевками. — В конце концов, — сказал он вдруг, занимая свое место в круге, — если что-то снова пойдет не так, я предпочел бы, чтобы вы были не одна. Вивьенна сделала вид, будто пропустила его замечание мимо ушей. *** Разумеется, д’Амбертье не мог что-нибудь не испортить — стоило Вивьенне, держа в одной руке нож, а в другой — раскрытую на нужной странице «Гоетию», начать нараспев читать заклинание, как он прервал ее, возмущенный до глубины души: — Подождите, подождите. Вы обращаетесь к демонам… на французском? — У вас какие-то проблемы с французским языком? — поинтересовалась она, отвлекаясь от книги и начиная жалеть про себя, что все-таки не выгнала его вон, несмотря на все его упорство. — Но я полагал, — продолжил он с таким видом, будто сидел в ресторане, и ему принесли не то блюдо, которое он заказывал, — что люди вашего рода занятий предпочитают использовать латынь… Вивьенна закатила глаза. — На дворе семидесятые годы двадцатого века, господин министр. Мы не в средневековье. Скажу по секрету — там, в преисподнии, всем вообще все равно, на каком языке к ним обращаются, они улавливают смысл произнесенного, но никак не язык. Можно, конечно, использовать латынь, если вы выпендрежник. Или даже древнегреческий, если вы выпендрежник высшего класса. Но я предпочитаю делать так, как проще. На результат, уверяю, это не повлияет. На собственное счастье, он примолк, хотя на Вивьенну посматривал с недоверием — но, по крайней мере, не мешал ей читать. Завеса между мирами приоткрылась легко — кажется, с той стороны только и ждали, когда их позовут. — …повелеваю тобой этим невыразимым именем, услышав которое, стихии низвергаются, воздух сотрясается, моря отступают, утихает огонь, дрожит земля, и дрожат и трепещут все небесные, земные и адские силы. Явись, подчинись мне! Главное было уже сделано — ощущение чужого присутствия вливалось в Вивьенну, растекалось по ее жилам, заставляло ее сознание мутиться от восторга, от сознания небывалого единения с чем-то, что недоступно человеческому глазу и пониманию; казалось, даже воздух, пропитанный колдовством насквозь, готов закипеть, поглотить комнату, уничтожить весь ненужный, никчемный материальный мир. Свечи, венчающие углы пентаграммы, погасли, будто в комнате с запертыми дверьми и окнами разыгрался шквальный ветер; д’Амбертье сдавленно охнул, готовый броситься наутек, и Вивьенна крикнула ему, простирая в его сторону руку с зажатым в ней ножом: — Нет, ни с места! Они здесь! Вы чувствуете? О да, чувствовал даже он, порождение кабинетов и цифр. За пределами круга клубилось темное, пахнущее жженым; оно нашептывало что-то Вивьенне, и это опьяняло ее, как в детстве, когда она уговаривала мать опустить ее кататься на карусели и потом взвизгивала от счастья, чувствуя, как механическая лошадь несет ее куда-то совершенно без ее участия, и отпускала крепления, за которые следовало держаться, и подставляла лицо ветру, ощущая себя свободной, как никогда более. Сейчас с Вивьенной происходило то же самое — невероятная, непостижимая сила, не подчиняющаяся по сути своей никому, готова была подчиниться ей, и все, что требовалось от нее — не промахнуться, опуская нож. Она не промахнулась. Острие разбило склянку и глубоко вошло в поверхность алтаря прямо по центру расползшегося кровавого пятна. Тьма, сгустившаяся у круга, торжествующе взревела; кажется, д’Амбертье пробормотал что-то в попытке начать молиться, но быстро умолк, то ли поняв всю тщетность своего намерения, то ли забыв нужные слова. Темнота жадно набросилась на след предлагаемой жертвы, и на секунду будто поглотила, закрыла собой весь мир; Вивьенна и д’Амбертье остались одни посреди нее, и в последний момент перед тем, как все сгинуло, Вивьенна заметила, что они протянули друг к другу руки, чтобы коснуться, не потеряться и не потерять. Все было кончено. В установившейся тишине Вивьенна пробормотала: — Отпускаю тебя, дух, — но значение ее слова имели разве что символические: оба ее посланника уже удалились, готовые забрать то, что было им предназначено. Она вышла из круга, безмолвно позволяя д’Амбертье сделать то же самое, медленно опустилась на диван. Как всегда после удачного ритуала, накатывало опустошение; безумно хотелось съесть огромный кусок мяса, выпить бокал вина и покурить. — Это было… — д’Амбертье, оказавшийся рядом с ней, даже не находил слов. — Я клянусь, я никогда в жизни не видел ничего подобного. — Я вам верю, — сказала она чуть насмешливо и ногой придвинула к себе сумку, чтобы вытащить из нее сигареты и зажигалку. — Будете? Он жестом отказался. Руки ее чуть дрожали, когда она поднесла сигарету ко рту — обычное дело, но от того, что д’Амбертье продолжал неотрывно наблюдать за ней, Вивьенна ощутила себя неуютно. Поспешно придумывая, под каким предлогом можно убраться из его поля зрения, она поднялась на ноги и тут же поняла, что это было ошибкой — перед глазами ее все зашаталось, колени подогнулись, силы в пальцах не осталось даже на то, чтобы держать сигарету. — Вам нужно чаю выпить, — промямлила она, все еще наивно думая, что ей удастся добраться до кухни и отсидеться там, пока приступ бессилия не исчезнет. — Подождите, я сей… Темнота вернулась быстрее, чем Вивьенна успела это осознать — но темнота другая, муторная, вязкая, уволакивающая куда-то на дно, как злобный болотный дух. Долю секунды Вивьенна пробовала сопротивляться ей, но эта битва была проиграна заранее: вместе с темнотой пришла тишина, и последним, что Вивьенна услышала перед этим, был только глухой звук удара о пол ее теряющего сознание тела. *** Он должен был уйти. Уйти и оставить меня. Потому что так правильно — мы ничего друг другу не были должны, мы виделись всего четыре раза, мы жили, можно сказать, в параллельных мирах, словом — нас ничего не связывало. Но он решил по-другому. Очнулась я от звона в ушах, а еще от того, что он прижимает к моему виску намоченное полотенце — к тому месту, где я при падении ссадила кожу. Я не поняла сначала, кто это, до того не ожидала его увидеть. Только спустя секунду, когда вспомнила все, что случилось сегодня, догадалась очень глупо спросить: — Это вы?.. — По крайней мере, не один из ваших демонов, — он улыбнулся. Странно. Для их братии — слишком по-человечески. Я приподнялась, забрала у него полотенце, прижала ткань обратно к ссадине, поморщилась — жжется, зараза. — Я всегда задавался вопросом, — сказал он негромко, почти опасливо, продолжая смотреть на меня, — можно ли вас ранить. Я имею в виду, как обычных людей. Похоже, у Жака-Анри д’Амбертье этот вечер был полон открытий. — С нами все происходит, как с теми, кого вы называете обычными, — ответила я. — Никаких отличий. Могу дать слово. — Вот как… Вода, скопившаяся на краю полотенца, начала капать мне на ногу, и только тут я догадалась опустить взгляд, чтобы увидеть, что кофта моя расстегнута почти наполовину, и из-за сбившегося ворота видно след ожога — напоминание о первом ритуале, моя отдача, моя расплата. — Я всего лишь хотел, чтобы вам было легче дышать, — сказал д’Амбертье поспешно, — я не думал, что… откуда это? Я поднялась на ноги — они все еще отказывались держать меня, но я сумела сделать несколько шагов, нужных для того, чтобы преодолеть расстояние между мной и алтарем. — Пожар, — ответила я, не глядя на д’Амбертье. Не знаю даже, зачем стала отвечать — просто опять вбила себе в голову, что ему это может быть интересно, а не он спрашивает из вежливости, как принято у этой публики. — Я работала в книжной лавке Марсельена, что в Латинском квартале. Дом был очень старый. Однажды замкнуло что-то в проводке. Я не успела выскочить на улицу, но меня вытащили. Я могла умереть, но не умерла. Все думала — почему. Теперь, кажется, понимаю. Алтарь был передо мной, и я коснулась его, провела пальцами по тому, что некогда было кровью. Теперь крови не осталось — только скользкая черная жижа, похожая на мазут. Все было сделано правильно. — Все сделано правильно, — сказала я, поворачиваясь к д’Амбертье — и видя, что он стоит прямо передо мной. Зачем он приблизился — я тогда еще не понимала до конца; просто, гордая собой, показала ему черный след. — Все сделано, — повторила я, а он взял мою вымазанную руку в свою, наклонился (не позавидуешь ему — я-то всегда была роста невысокого) и быстро, закрыв глаза, поцеловал мне внутреннюю сторону запястья. Я уставилась на него, ошарашенная; наверняка он это почувствовал, потому что, подняв взгляд, произнес будто бы в свое оправдание: — Вы жертвуете собой… — Не ради вас, — сказала я ошарашенно. Но отстраниться не пыталась — уж слишком бережно он меня к себе прижимал. Такое не отстраняют. — Я знаю, — отозвался он с чуть заметной кривой улыбкой. — Я же был на вашей кухне. Фотография. Андре. Я надеялась, что воспоминание о нем придаст мне сил — но не ощутила ничего. Будто я уже предала его — а ведь ничего еще не случилось. Будто все мои сны, где он приходил ко мне и просил отомстить за него, были ложью. Будто я уже совершила ошибку — и ничего страшного нет в том, что я собираюсь совершить сейчас. Д’Амбертье притянул меня ближе. Я попыталась обнять его — могу сказать, это было вполне приятно. Как обнимать любого человека. Обычного человека. — Прежний мир, — заговорил он лихорадочно, захваченный какой-то идеей, которая явно не давала ему покоя, — каким бы он ни был, сегодня он, так или иначе, подошел к своему концу. Он был прав. Как я хотела верить в то, что он прав.