Горе победителям

«Бакардия сегодня» 19.07.2017 16:30 Наследию Деливгара конец? Правительство объявило о начале новой трудовой реформы <…>Выступление Бертрана Одельхарда в парламенте растянулось на 85 минут — это одна из самых продолжительных министерских речей, произнесенных во дворце Равенсбургов за последние годы. Глава министерства труда представил депутатам подготовленный им законопроект, основную цель которого он декларировал как «освобождение от сковывающих рынок традиций и норм прошлого». Эксперты уже назвали реформу Одельхарда как «закономерное продолжение курса, которого бакардийские правительства придерживались последние годы». Источник, близкий к партии «Республиканское действие», также сообщил, что подобные законопроекты в том или ином виде выносились на обсуждение в кабинете министров в период президентства Северина Гласьера, однако ни один из них не добрался до парламентской трибуны. «Всем было понятно, что этого так или иначе не избежать, — добавил источник. — Вопрос был лишь в том, кто первый на это решится». Таким человеком оказался Одельхард, получивший свой пост в январе нынешнего года. Будучи новичком в правительстве, он успел заслужить репутацию бескомпромиссного политика благодаря «кандарнскому делу», случившемуся в феврале–марте: протесты рабочих Кандарна, возмущенных сокращениями штата, были названы им «заведомо несостоятельной попыткой саботировать развитие бакардийского производства». Теперь он решил пойти дальше; меж тем в своей сегодняшней речи Одельхард несколько раз подчеркнул, что новая реформа — не более чем «ответ на изменившиеся реалии» и «единственный способ поддержать бакардийскую экономику». Что характерно, его инициатива получила одобрение не только от депутатов «Свободной Бакардии», но и от некоторых представителей «Республиканского действия»: после оглашения речи несколько из них присоединились к общим аплодисментам. Совсем иное отношение законопроект Одельхарда встретил со стороны представителей ультралевой оппозиции. Идельфина Мейрхельд написала в своем Twitter следующее: «Этот новый закон не просто бесчеловечен — он преступен… трудовая общественность Бакардии не может позволить, чтобы над ней издевались подобным образом». Ни у кого нет сомнений, что в скором времени страну ждут новые волнения, однако все задаются вопросом: будет ли забастовка всеобщей? Во время принятия «закона Бергманна», уменьшающего размер социальных выплат по безработице, профсоюзы не смогли прийти к консенсусу по поводу организации единого забастовочного движения. Удастся ли им это сейчас? <…> *** — У секретаря на столе целая гора газет, Берти. Бертран сумрачно посмотрел на зашедшего в кабинет Микаэля и процедил: — Я не хочу их читать. Я и так знаю, что там написано. — Правильно делаешь, — согласился Микаэль, приближаясь и выкладывая перед Бертраном на стол несколько бумаг. — Прочитал одну — считай, что прочитал все, а если обладаешь хоть каким воображением — так и ни одной из них можешь не читать… а уж интервью с тобой сейчас на вес золота. Вот эти ребята — только половина из тех, кто его запрашивает. На бумаги Бертран взглянул с отвращением. Снова распинаться перед каким-нибудь болваном, ни черта не смыслящим в том, как должно работать государство, раскладывать по полочкам вещи, которые для каждого здравомыслящего человека будут очевидными — он достаточно занимался этим в своей жизни, но сегодня был на это ни в коем случае не способен. — Откажи всем, — отрезал он, но тут же осекся, увидев, что с одной из бумаг на него смотрит знакомое имя. «А. Арнульфинг. Вестник Бакардийского трудового сопротивления». Бертран поднес бумагу к глазам, чтобы убедиться, что он не стал жертвой обмана зрения. Лица Микаэля он не видел, но слышал по его голосу, как тот начинает многозначительно и понимающе улыбаться. — Сама пришла, да. И не боится… — К чему меня бояться? — с напускным равнодушием сказал Бертран, откладывая бумагу. — Я ведь не крестный отец мафиози. Просто обычный человек, открытый к любым предложениям. — Думаешь, она хочет что-то предложить? — Зачем-то же ей нужно это интервью? — по правде говоря, догадка не выглядела в глазах Бертрана правдоподобной, но других у него просто не было. — Скажи, что я согласен встретиться с ней. Пусть приходит завтра к двум часам дня. — Думаешь, она согласится прийти? — Ты попробуй уговорить ее, — сказал Бертран немного сердито. — Никто не собирается ее здесь есть. Мне этот разговор нужен, пожалуй, даже больше, чем ей самой. *** Алексия Арнульфинг явилась без опоздания, ровно в два, как и было условлено. Секретарь открыл перед ней дверь, проводив ее потрясенным взглядом — да и Бертран, на самом деле, был потрясен не меньше него. Он даже едва не поддался порыву снять очки, протереть как следует каждую линзу, а затем вернуть их на переносицу — если бы это помогло ему осознать, что стоит перед ним не какая-то издевательская галлюцинация. Она была копией Хильди, вот в чем было дело. Причем никакого внешнего сходства в их лицах и одежде невозможно было обнаружить на первый взгляд, но Бертрану они с первой же секунды представились отражениями друг друга, различающимися только в деталях вроде фасона одежды или прически. Алексия, не дожидаясь приглашения, прошла внутрь кабинета и села на стул для посетителей напротив Бертрана, а он все смотрел и смотрел на нее, подмечая с каждой секундой все больше, но все меньше при этом укладывая в голове. Коротко стриженные волосы, выкрашенные от корней до кончиков в немыслимый розовый цвет; одежда, похожая на беспорядочно сшитый ворох разноцветных лоскутьев; тяжелые украшения на шее, приколотые к джинсам и отворотам рубашки значки и булавки; даже увешанный перьями и бусинами рюкзак был тем же самым, только на первый взгляд совсем другим. Бертран тихо кашлянул, прочищая горло, будто это могло подтолкнуть застрявшие в груди слова. — Я рад, что вы пришли. — Я думала, вы меня не пригласите, — отозвалась Алексия. Голос у нее был ниже и резче, чем у Хильди, да и в манере держаться, пожалуй, мало общего: не проявляя никакого стеснения, Алексия вольготно расположилась на стуле, взглянула на Бертрана так, будто она была мясником, а он — тушей, которую ей предстояло разделать. Бертран вспомнил про ее псевдоним в «Бешеной пчеле» и понадеялся, пусть и заподзало, что ее обыскали на входе. — Почему же нет, госпожа Арнульфинг? Мне пришелся по душе ваш стиль. Весьма точно, по-своему остроумно. Вдобавок, как я вижу, вы по-своему ко мне неравнодушны. Он улыбнулся ей, но Алексия на улыбку не ответила. Похоже, она далека была от того, чтобы блюсти светские правила приличия; лицо ее исказилось в гримасе крайней брезгливости, почти что тошноты. — И вы умеете вызывать эмоции тем, что пишете, этого у вас не отнять, — продолжил Бертран, — своей статьей о «Соловье» вы подняли настоящую бурю. Вот теперь она улыбалась, недобро и торжествующе. — Это еще не буря, господин министр. Буря будет позже. Бертран не стал делать вид, что ее предостережение его впечатлило. — Я вижу, у вас амбициозные планы. Это вовсе не плохо. Могу я узнать, что стало источником вашего вдохновения? Помимо пламенных речей нашей общей знакомой госпожи Мейрхельд, разумеется. Девчонка не дрогнула, но Бертран заметил, как начинает краснеть ее шея, как румянец ползет на щеки. — Вы использовали конфиденциальную информацию, госпожа Арнульфинг, — дружелюбно напомнил он, жалея о том, что не догадался раньше закрыть окно — проклятая пыльца носилась в воздухе с раннего утра, и у Бертрана, несмотря на принятую утром таблетку, воспалились и слезились глаза. — Я бы очень, очень хотел узнать, откуда вы ее взяли. — Мои источники также конфиденциальны, господин министр, — сказала она, пытаясь изобразить хищную улыбку Идельфины — на деле получился оскал впервые вышедшего на прогулку щенка. Что же, кружить вокруг да около в случае этой девицы явно было бессмысленно. Каждое лишнее слово, сказанное Бертраном, только укрепляло ее в мысли, что она имеет какое-то значение в ситуации, где ее не более чем использовали в качестве сливного стока. — Давайте без предисловий, — проговорил Бертран, которого начало одолевать гнетущее, муторное раздражение от этого разговора — как всегда, когда приходилось иметь дело с людьми, диалог с которыми был не более продуктивен, чем диалог с гусеницей. — Вы назовете мне нужную вам сумму, а потом назовете мне имя. Я, к сожалению, не располагаю сегодня достаточным количеством времени для долгих бесед. Она чуть склонила голову набок, обдумывая услышанное. Бертран осведомился почти кротко: — Предложить вам калькулятор? Что-то в лице Алексии изменилось. Теперь она смотрела на Бертрана так, будто гусеницей был он сам, а она — натуралистом, наблюдающим за ним через лупу. — Каково вам живется в мире, господин министр? В мире, где у вас есть все, а если чего-то не хватает — вы сразу можете это купить? «О, боже, — подумал Бертран, — Идельфина отлично с ней поработала». — Я живу в мире, в котором люди заключают взаимовыгодные сделки, ориентируясь на свои желания и потребности, — терпеливо произнес он тоном человека, ухаживающего за больным. — Каждый из нас желает чего-то, что не может получить просто так, госпожа Арнульфинг. Чего хотите вы? — Справедливости. Последнее слово она произнесла, будто то было заклинание, долженствующее изгнать беса; роль нечисти в ее воображении отводилась безусловно Бертрану. Он, правда, не торопился падать на пол и корчиться в муках — но это не отменяло и того, что с каждой секундой он все отчетливее понимал, с кем имеет дело. — Справедливости? — насмешливо повторил он, наклоняясь к Алексии, складывая перед собой руки. — И вы думаете, что госпожа Мейрхельд поможет вам ее обрести? Помилуйте, вы хотя бы знаете о ней что-нибудь помимо того, что она сама о себе говорит? Вы знаете, что еще недавно она состояла в нашей партии и поддерживала наши инициативы? Я тогда успел неплохо ее узнать, пусть мы и мало пересекались — у нее уже тогда была репутация особы с невыносимым характером и непомерной жаждой власти, которую она совершенно не готова была с кем-то делить. Создать альянс, сесть за стол переговоров, найти компромисс? Это не про нее. Она желает все и сразу — и только себе одной. — Она просто увидела ваше истинное лицо, — выплюнула Алексия. Голос ее звенел, глаза были широко распахнуты, и в них отражалось, как видел Бертран, пляшущее жадное пламя — она была бы по-детски очаровательна в своем праведном гневе, если бы не несла бесконечно наивную и бесконечно опасную чушь. — Она увидела, что вы готовы сделать с Бакардией ради своего обогащения. — Нет, — ответил Бертран, еле сдерживаясь, чтобы не закатить глаза. — Она просто перессорилась со всеми и вышла из партии с крошечной кучкой своих сторонников. Знаете, что стало для нее последней каплей? Наши праймериз 2010 года. Она знала, что проиграет их, но думала, что у нее будет десять или пятнадцать процентов голосов… это позволило бы ей бороться за следующие президентские выборы. И сколько она получила в итоге? Четыре. Он помолчал недолго, думая, что у Алексии найдется что сказать ему в ответ — но она молчала, тяжело дыша, комкая в кулаке ремешки своего рюкзака. Вся она, весь ее облик понемногу наливался ненавистью — будто треснула плотина, переломилась некая последняя грань. — Идельфина Мейрхельд — плоть от плоти системы, с которой она так самоотверженно борется, — холодно заключил Бертран. — Все, что ей движет — желание вновь обрести власть, от которой, как она считает, ее отодвинули. Для нее не существует другой справедливости, госпожа Арнульфинг. Для того, чтобы получить свое, она пойдет на что угодно, даст любые обещания, если это позволит ей собрать вокруг себя достаточно людей, которых можно использовать. — Она так и говорила, — произнесла Алексия придушенно, срываясь на невнятное шипение, — говорила, что вы так скажете. Бертран пожал плечами: — Конечно. Потому что мы оба — и я, и она, — знаем, что это правда. Алексия поднялась со стула, едва его не уронив. — Ваш мир, который вы называете «новым», гниет от самого основания, — заявила она, с явным трудом вдыхая и выдыхая — от этого ей приходилось делать паузы между словами, но Бертран не перебивал ее. — Когда настанет момент, вы не успеете ничего сделать. От него ничего не останется. И от вас тоже. И я, мы все, с кем вы сейчас чувствуете себя вправе обращаться, как с мусором — мы сделаем все, чтобы этот момент пришел как можно скорее. — Найдите себе постоянную и хорошо оплачиваемую работу, госпожа Арнульфинг, — посоветовал ей Бертран, демонстративно раскрывая ноутбук в знак того, что больше он не намерен терпеть ее общество. — И прекращайте верить в чужие лживые сказки. Она метнулась к двери, как ужаленная, но вдруг остановилась, снова повернулась к Бертрану. Минутный порыв ярости, мешавший ей говорить, оставил ее — напоминанием о нем были только красные пятна, так и не сошедшие с ее лица. — Вы, я вижу, не можете представить, что для кого-то не имеют значения деньги. Вот что я вам скажу: вы могли вручить мне миллионы флоринов, но я все равно не выдала бы вам имя своего источника. Потому что я сама его не знаю. Он прислал анонимное письмо. «Предсказуемо, — подумал Бертран. — Но разумно, черт его подери». — Вижу, оно попало по лучшему адресу, — проговорил он с привычной ему безликой вежливостью. Никакого интереса к девчонке на пороге у него больше быть не могло — и когда она хлопнула дверью кабинета, Бертран не ощутил ничего, кроме облегчения, как если бы ему удалось прогнать на улицу крупное, громко жужжащее, назойливо кружащее прямо перед его носом насекомое. Тем обиднее было, что разговор с Алексией ничего не принес — только знание того, что противник Бертрана, кто бы он ни был, не совсем круглый идиот, а об этом Бертран мог бы догадаться и сам. какой твой любимый цвет? Бертран несколько секунд смотрел на сообщение, не набирая ответ, пытаясь проглотить собравшуюся в груди горечь. «Хильди, Хильди. Последний остов спокойствия в этом мире, который вот-вот необратимо сойдет с ума». Темно-синий. а второй любимый цвет?) Наверное, белый. К чему этот вопрос? увидишь))) Бертран вспомнил о кипе утренних газет и журналов, так и оставшихся лежать в приемной. Каждый свой день он привык начинать с беглого знакомства с последними новостями и публикациями — и уже второй день то ли из страха, то ли из малодушия отказывался делать это. Береги себя, Хильди. «Что станется с миром, если тебя не будет?». я постараюсь *** Катарина ждала его в «Золотом фазане» — за их обычным столиком, с удовольствием уничтожающая стейк. — И все-таки мясо здесь готовят лучше всего в городе, — воодушевленно сказала она, пока Бертран садился, отказывался от меню, просил свой «обычный» черный кофе без сахара. — За рыбой, думаю, лучше ходить в «Северную звезду»… ты в порядке, Берти? Ты что, бежал сюда пешком? Бертран чуть помедлил, пока официант отойдет на достаточное расстояние, потом посмотрел Катарине в глаза и выпалил, пока она не успела сказать что-нибудь, что вновь заставило бы его усомниться: — Я хочу получить развод. Катарина замерла с вилкой в руке, не успев донести до рта истекающий соком кусок — с него сорвались, осели красными пятнами на тарелке, две или три капли. Бертран сидел неподвижно, принуждая себя хранить спокойствие. Нельзя было позволить Като даже думать, что он может дать слабину. Она справилась со своим ошеломлением за несколько секунд. Все-таки отправила кусок в рот. И спросила, прожевав: — С чего вдруг? — Вдруг? — переспросил Бертран. Повисшая тишина напоминала космическую — ту, где физически не сможет распространиться ни один звук. Катарина отпила из бокала, слизнула оставшиеся на губах тонкие бордовые полосы. — Ну да, — согласилась она, снова принимаясь резать лежащий перед ней кусок мяса. — Вдруг. Я имею в виду, мы уже столько лет провели порознь, Берти, но ты говоришь о разводе именно сейчас? — Да, — хладнокровно подтвердил он, — именно сейчас. Она пилила мясо еще пару секунд с таким ожесточением, будто стремилась расколоть тарелку, а потом вдруг резко спросила, бросив и вилку, и нож: — Ты что, хочешь снова жениться? Только не говори, пожалуйста, что на той девочке. Не расстраивай меня. — Я очень удивлен, — выговорил Бертран, у которого в горле что-то холодно скребнуло от этих слов, — что мои личные дела каким-то образом могут расстроить тебя, Като. Она как будто не верила в то, что он ей говорит. — Неужели это она? Берти! Скажи мне, что ты о ней знаешь? — Като, — произнес Бертран, чувствуя, что переполняющая его злость вот-вот разорвет его надвое, — ты ошибаешься, если думаешь, что я собираюсь обсуждать это с тобой. Мы с тобой — чужие друг другу люди, и я не… — Хорошо, — она тоже заговорила зло, причем, как он почему-то сразу решил, даже не из-за ревности или чувства собственничества — просто от тяжелого, глубокого разочарования, будто Бертран единомоментно пал в ее глазах на самое дно. — Я спрошу конкретнее. Ты знаешь, где она провела две недели в конце октября прошлого года, Берти? Бертран набрал уже в легкие как можно больше воздуха — а понадобился тот ему для одного-единственного сдавленного: — Что? Като смотрела на него еще несколько секунд — и он с изумлением увидел, что ее разбирает смех. — Ты и правда не знаешь? Недальновидно с твоей стороны. Подожди минутку, я тебе кое-что пришлю… Он наблюдал, как она берет со стола телефон, что-то набирает — и на почту ему сваливается письмо, пустое, содержащее только два файла. — Что это? — История болезни и врачебное заключение при выписке, — сказала Като снисходительно, с невесомой тенью сочувствия; теперь она будто и не собиралась наброситься на него и как минимум отвесить пощечину. — Из нашей, буххорнской больницы святой Иоланды. — Больница святой Иоланды? — Бертран открыл первый файл, но прочитать почему-то не смог — увидел имя «Хильдегарда Вильдерштейн» и почти отбросил телефон от себя, точно тот сочился смертельным ядом. — Это же… — Все верно, Берти. Психиатрическая лечебница. Бертрану принесли кофе, и он онемело отпил из чашки. Катарина же тем временем продолжала, не отрывая взгляда от экрана. — Поступила в невменяемом состоянии, очевидно — после тяжелого нервного срыва, со следами порезов на руках, оставленных, судя по всему, ей самой. Утверждала, что видит мертвых людей и слышит их голоса. — Что с ней сделали? Като, казалось, очень хотелось покрутить у виска пальцем, но она удержалась в последний момент. — То, что обычно делают в больнице, Берти. Попытались поставить на ноги. Диагноз: шизоаффективное расстройство, отягощенное тяжелой депрессией, это если отбросить все их термины, я в них мало что понимаю… почитай на досуге. Я думаю, тебе стоит знать. Бертран сделал еще глоток. Кофе обжег ему язык. Он этого не почувствовал — Катарина, подвинувшись ближе к нему, мгновенно, скользяще коснулась его руки. — Ты убьешь ее этим, Берти. Ты пробовал когда-нибудь посмотреть со стороны на ту жизнь, что ведешь ты и твои коллеги? Ваши собрания, мероприятия, интриги, кулуарные переговоры, и в ней нужно постоянно держать себя в руках, постоянно хранить лицо… надеть на себя маску и носить, не снимая, пока она в тебя не врастет и ты не забудешь начисто, что когда-то было под ней. Она ужасна, ваша жизнь, я скажу тебе честно, и не каждый выдерживает ее. Я бы, например, не выдержала быть женой политика — еще и поэтому никогда не думала к тебе вернуться. А эта девочка, Хильдегарда? Берти, она — больной человек. А ты хочешь отправить ее в мясорубку. Бертран убрал со стола руку, чтобы Като больше его не трогала. Впрочем, она и не стремилась: отстранилась, глотнула еще вина, заговорила деловито и равнодушно: — Хочешь развод — мой адвокат свяжется с твоим на этой неделе. Но я бы на твоем месте подождала хотя бы, пока умрет отец. Ему это точно не понравится. Врачи сказали, ему недолго осталось, но даже в своем нынешнем состоянии он тебя уничтожит. Она произнесла это так, будто ничто в сказанном не могло ее тронуть, но Бертран заметил, как напряженно поджались уголки ее рта, как залегли рядом с ними на коже глубокие складки. — Сочувствую, — бормотнул он, потому что должен был сказать что-то подобное. — Не стоит, Берти, — отмахнулась она, отворачивая лицо. — Он прожил долгую жизнь. И многое оставит после себя. Не каждому такое дано. Телефон Бертрана все еще лежал на столе, и блики вечернего солнца отражались в его погасшем экране. Бертран поднял его и, не включая, положил обратно в карман. — Ты права, Като, — сказал он лишенным интонации голосом, — не каждому.