Горе победителям

2005 От Хильди требовалось не так уж много, но родители, кажется, не верили, что она способна и на такую малость, как просто вручить высокому гостю цветы, поэтому повторили раза три или четыре, пока у нее не начала кружиться голова: — Ты просто подойдешь к нему, улыбнешься, скажешь «Это вам, господин президент», отдашь букет и отойдешь. Больше ничего. Понятно? Хильди уже и не отвечала им, только кивала, и в конце концов за нее вступилась бабушка — оттеснила и маму, и отца, строго выговорила им, все равно что учительница на уроке: — Отстаньте от девчонки. Раз уж решили пустить ее к этому мошеннику — вам же и отвечать, если что! — Мама, — попытался протестовать отец, — мы всего лишь… — Хватит! — непререкаемо отрезала бабушка, и родители ее послушались: Хильди больше не трогали до самой церемонии, где она села рядом с матерью в одном из первых рядов (день был теплым, поэтому сцену оборудовали прямо в заводском дворе, и туда же натащили стульев и скамеек, наверное, со всей округи), крепко сжимая в руках пресловутый букет, очень пышный, очень красивый и очень тяжелый. За цветами ей едва было видно, как распинается за трибуной отец: его выбрали оратором единодушно, посчитав, что никто лучше него не произнесет приветственную речь, и сейчас он очень волновался, нервно разевал рот после каждой фразы, будто кто-то грозился отобрать у него весь воздух. Французский президент, сидевший тут же, в кресле — Хильди почему-то опасалась смотреть в его сторону, но, скосив глаза, могла увидеть его остроносый профиль, — слушал с вежливым бесстрастием, невпопад кивал и в общем-то, похоже, не понимал ни слова из сказанного отцом. Представляя, каково ему, Хильди только и могла подумать: почему было не найти кого-то, кто мог бы сказать речь на французском? Зачем было заставлять отца беспокоиться, а президента — скучать? Речь закончилась. Отца встретили бурей аплодисментов, к которым, конечно, присоединились и гости; отец спустился со сцены неторопливо, осторожно, будто каждую секунду ждал, что под ним провалится ступенька, но президент не дал ему просто так пройти мимо себя — остановил, пожал руку, улыбнулся, как старому знакомому. — Иди, — мама, почуяв, видимо, что отец без помощи не справится, легонько подтолкнула Хильди в спину. — Ну же, иди. Только бы не выронить букет и не упасть самой! Обеими руками прижимая к себе цветы в шуршащей, блестящей, скользкой обертке, Хильди сделала несколько неверных шагов вперед. Аплодисменты и шум не стихали, отчего ей почудилось на секунду, что она — крошечная лодчонка, угодившая в жестокий шторм; к счастью, президент вовремя заметил ее приближение, наконец-то отвлекся от отца и наклонился к Хильди, чтобы взять у нее цветы. — Это вам, господин президент! — сказала Хильди, как от нее хотели, протягивая букет. Фигура президента загораживала ей солнце — он и без того выглядел высоким, но теперь, когда Хильди очутилась к нему вплотную, оказался настоящим гигантом. Наверняка он был даже выше отца и уж точно старше него — лицо его, живое, не утратившее подвижности, состояло как будто бы из одних морщин. — Говоришь по-французски? — спросил он вдруг, присаживаясь возле Хильди на одно колено; так они смогли смотреть прямо друг на друга, и Хильди тут же подметила, что в глазах его, темных, проницательных, бродит толика открытого, почти ребяческого выражения. Наверное, ему действительно было очень скучно, вот он и решил сделать что-то, не предусмотренное никакими правилами — Хильди могла бы испугаться, но вместо этого сделала еще один шажок ему навстречу. — Да. Бабушка меня учила. — Прекрасно, — от него пахло почти так же, как от отца, одеколоном и табаком, и от этого Хильди успокоилась совсем, — меня зовут Рене. А тебя? — Хильди, — пробормотала она, но тут же, опомнившись и решив, что для такого важного человека этого недостаточно, поправилась: — Хильдегарда Вильдерштейн. — Вильдерштейн? Хильди не успела отступить — протянув к ней руку, президент вдруг схватил ее двумя пальцами за подбородок: не сильно, но крепко, заставив ее стушеваться и обмереть. — Это был твой отец, — проговорил он, вглядываясь в нее, будто пытаясь что-то отыскать, — верно? Зачем он спросил? Имя отца и так назвали перед тем, как он вышел на трибуну — и это, похоже, было единственное за всю церемонию, что заставило президента хоть немного оживиться. По крайней мере, первые пару минут он хотя бы изображал интерес — а потом сдался, погребенный под своими, одному ему известными мыслями. — Да, — сказала Хильди, уже совсем ничего не понимая, — да, это он. Президент выпустил ее. Похоже, он видел, что она испугана, и немного сожалел об этом. — Я бы тоже хотел тебе что-нибудь подарить, — заговорил он с улыбкой, мельком оглядев врученный ему букет, — да вот незадача: у меня ничего нет. Тут Хильди бояться прекратила — до того ей стало смешно. — У вас? — воскликнула она. — Вы же президент! Как у вас может ничего не быть? Он еще недолго смотрел на нее — все еще улыбался, но в улыбке этой проявлялось все больше что-то горькое и инородное. — Как видишь, такое бывает, Хильди. Тут к ним наконец-то подоспели — с одной стороны мама, с другой — директор завода, плотный усатый мужчина в мятом льняном пиджаке, с третьей — пара человек в одинаковых костюмах, охранники или кто-то вроде того; так Хильди и президента оттерли, оттащили друг от друга, и больше они не получили возможности обменяться и парой слов — только потом, когда гостя провожали до машины, а Хильди наблюдала за этим, стоя невдалеке под зорким присмотром бабушки, он вдруг обернулся в ее сторону — интересно, и как заметил, — и, пока перед ним распахивали дверь, коротко ей подмигнул. — Он совсем не изменился, — сказал мужчина, стоявший тут же, Хильди незнакомый: грузный, пожилой, он кутался в длинное пальто, несмотря на летний день, и, выпуская изо рта клубы дыма, стряхивал себе под ноги сизый сигаретный пепел. Хильди долго не решалась спросить у него, но все-таки, тихонько отойдя от бабушки, решилась: — Вы его знаете? — Знал очень давно, — ответил он, смотря вслед удаляющемуся кортежу. Хильди видела, что смотрит он грустно. — Как так получилось? — проговорила она с интересом, приподнимаясь на носках, чтобы заглянуть незнакомцу в лицо. — Кто вы? Он не ответил — не успел, а может, и не хотел отвечать. Хильди окликнула бабушка: — С кем ты разговариваешь? — Я… — Хильди обернулась к ней — всего на секунду, а когда повернулась обратно к своему странному собеседнику — увидела там, где он стоял, всего-то пустое место. Даже следов пепла на тротуаре не было видно — Хильди наклонилась к земле, чтобы убедиться в этом, но бабушка дернула ее за плечо. — Перестань, испачкаешься. Идем, вон уже и Герберт с Иреной… «Не может быть», — с такими мыслями Хильди исподтишка крутила головой, внимательно оглядывая улицы, пролетающие за окном отцовской машины. Не появится ли еще человек в пальто? Но он не появлялся — и Хильди даже успела этому огорчиться. Кошмар начался позже. *** — Мам! Пап! У меня в комнате кто-то есть! Родители в буквальном смысле сбивались с ног. Сидели с Хильди, пока она не уснет, пытались отвлечь ее, включали ночник, уверяя, что он отгонит незваного гостя — вот только это нисколечки не помогало. Стоило Хильди остаться одной, при свете или в темноте — он появлялся снова, бродил по комнате, скрипел половицами, пока она тряслась, накрывшись с головой одеялом, и наконец не выдерживала, с криком бросалась в комнату к бабушке или в родительскую спальню. И все повторялось вновь, будто бродя по кругу. — Может быть, это следствие травмы, — врач, к которому мама отвела Хильди на исходе третьей недели, осмотрел ее, задал какие-то странные вопросы, попросил последить глазами за карандашом и постучал молоточком по коленке. — Сильный испуг, потрясение… — Да ничего такого, — протянула мама растерянно. — Она всегда была… впечатлительная немного. Но не до такой же степени! — Понятно, — вздохнул врач, разочарованный. — Вообще, в таком возрасте дети склонны выдумывать себе воображаемых друзей… — Он мне не друг! — возмутилась Хильди, ерзая на неудобном стуле. — Я вообще его не знаю! Мама и врач переглянулись. — Я выпишу успокоительное, — сказал он, беря чистый бланк из лежащей перед ним кипы. — Это должно помочь. Но и таблетки не помогли тоже. Может, дозировка была слишком маленькая, может, именно на Хильди они не подействовали — той же ночью чужак явился снова, только вот Хильди решила встретить его иначе: не стала забиваться под одеяло, зажмуриваться, закрывать уши руками, а встала с кровати, поправила сбившийся верх от пижамы и громко заявила пришельцу, уперев в бока сжатые кулаки: — Ты не настоящий. Я тебя выдумала. «Ну, сейчас-то он точно исчезнет», — думала она, торжествуя. Так всегда бывает: поглядишь страху в глаза, и он рассеется, словно его и не было. Но на незнакомца слова Хильди никак не подействовали — он не испарился, не растаял, даже наоборот, стал как будто весомее и отчетливее. — Ладно, — пробормотала Хильди, нерешительно отступая обратно к кровати — ноги начали мерзнуть из-за холодного пола, и она поспешила сунуть их под одеяло, села на постели, обняв подушку. — Ты… то есть вы… вы здесь зачем? Он сделал шаг вперед — сегодня он был не в пальто, а в сером костюме наподобие того, что надевал отец каждый день на работу, — оказался под светом ночника и развел в стороны руки, что держал до этого скрещенными на груди. Тогда Хильди увидела кровь — много крови, сочащейся сквозь его одежду и стекающей вниз, собирающейся в лужи на полу, пахнущей отвратительно и затхло, так что Хильди зажала себе рот, чтобы ее не стошнило — и благодаря этому сумела сдержать крик. — Кто это сделал? — прошептала она, когда у нее наконец-то получилось сделать вдох. — Кто с вами такое сотворил? Он ответил ей. Он назвал имя. *** — Кто такая Вивьенна Вильдерштейн? Мама продолжила есть, как ни в чем не бывало, только чуть приподняла брови. Бабушка же, отложив вилку, принялась буравить Хильди взглядом, но той не было до этого дела, смотрела она только на отца. Он тоже отвлекся от завтрака и утренней газеты, которую читал, быстро о чем-то подумал и ответил спокойно и мирно: — Так звали мою мать. Я совсем не помню ее. Она умерла, когда мне не было и года. — Я думала, она твоя мама, — сказала Хильди безапелляционно, указывая на бабушку. Та продолжала сидеть, будто язык проглотив; Хильди успела заметить, как сильнее и сильнее бледнеет ее лицо. — Нет, — все так же ровно отозвался отец. — Если говорить формально, Аделина — моя бабушка. Но я с детства привык говорить про нее «мама». Она была не против. Он говорил, не меняя тона и тем более не повышая голос, но Хильди чувствовала, как напряжение над столом становится все плотнее и гуще, как норовит схватить ее, сжать, как в тисках, и поэтому решила прекратить расспросы. Бабушка тогда тоже ничего не сказала, только ушла к себе, не закончив есть; вечером она сидела у постели Хильди, негромко читая ей сказку, и тогда Хильди, уже почти провалившись в сон, услышала, как она говорит тихо, но чеканно и очень зло: — Ты ее не получишь. Ты забрал Вивьенну, но ее ты не получишь. Хильди лежала, не шевелясь и крепко смежив веки. Бабушка не отходила от нее всю ночь.