Горе победителям

«Бакардия сегодня» 31.07.2017 12:45 Реформа Одельхарда: правительство отказывается идти на уступки <…>Всеобщее внимание привлек внешний вид Одельхарда во время его выступления перед прессой в минувшую пятницу. На эксцентричную деталь костюма главы министерства труда обратил внимание корреспондент «Бешеной пчелы»: на одной из фотографий, сделанных во время конференции, стало видно, что министр прячет под рукавом рубашки «браслет дружбы» или «бразильский браслет», сплетенный из ниток в стиле макраме. Пользователи Twitter, комментируя публикацию «Пчелы», отметили, что браслет по-своему дополняет костюм Одельхарда и сочетается цветами с его галстуком — синим в белую полосу. «Стильно, модно, молодежно» — @devilmaytry345 «В глубине души он хиппи… очень глубоко…» — @martiniden «Мы тут ржем, а стоит эта хрень как вся моя зарплата)))» — @hiboudecheshire «Если это защитный талисман от того, чтобы быть мудаком, то он ему не помог» — @levi_stross1993 Это не первый раз, когда Одельхард становится объектом многочисленных шуток в социальных сетях. Многие вспомнили об эпизоде, случившемся в январе 2017 года, когда официальным Twitter новоиспеченного министра было отмечено как «понравившееся» фото эротического содержания, опубликованное в т.н. «тематическом» аккаунте о BDSM-практиках [смотреть новость по ссылке]. Тогда пресс-служба министерства прокомментировала инцидент, заявив, что лично Одельхард не имеет отношения к ведению министерского профиля, и ими будет проведено «внутреннее расследование» с целью выявить виновного. «Что ж, мы знаем, что ждет этого беднягу!» — этот комментарий от пользователя phillard набрал 4.5 тысячи лайков — больше, чем сам твит с заявлением пресс-службы<…> *** ты снова производишь фурор))) Пусть лучше обсуждают это. а вот это про лайк — это правда?) Что именно? ты его поставил или кто-то другой?))) Хильди, я никогда в жизни не заходил в тот аккаунт. Его ведут от моего имени совершенно другие люди. то есть ты не угораешь по фетишной одежде и связыванию? эх Что? что?) *** Робье зашел в кабинет бесшумно — Бертран скупо удивился, как под немаленьким весом визитера не скрипнула ни одна половица. — Вы хотели видеть меня, господин министр? — Да, — Бертран отодвинул от себя ноутбук, откинулся в кресле, но посетителю сесть не предложил. — Я хотел поговорить о Хильдегарде Вильдерштейн. Робье был сама отстраненная вежливость — ничего не прочитаешь ни в голосе, ни на лице. — Какие-то проблемы с ней, господин министр? — Проблемы… — повторил Бертран, не очень старательно притворяясь озадаченным. — Нет, не сказал бы. Просто у меня есть к вам пара вопросов насчет нее. Робье слушал — внимательно, даже с почтением, но молчал как будто неспроста — понимающе и вместе с тем издевательски. Задавив в себе желание схватить со стола что-нибудь тяжелое и запустить этой сволочи в голову, Бертран вкрадчиво осведомился: — Как вы ее нашли? Или она сама вас нашла? Предложила свои услуги? — Нет, господин министр, — Робье, видимо, предчувствовал, что разговор будет не из коротких, и чуть покосился на стул, но Бертран сделал вид, что не заметил этого. — Такие, как она, чрезвычайно редко первыми идут на контакт. Мы находим их сами. У нас есть свои способы. — Например? Робье приподнял брови. Для него определенно было сюрпризом, что Бертран вообще способен интересоваться такими вещами. — Большинство из них так или иначе знакомы между собой. Мы платим одним, чтобы выйти на других. Кто-то из них может… скажем так, видеть себе подобных, если они активно используют свои способности, чтобы влиять на окружающий мир. Мы стараемся привлечь обладателей подобного дара к работе как осведомителей. Также мы мониторим Интернет и социальные сети, собираем информацию из других источников… способов много, господин министр. Некоторые из них применялись столетия назад. — Это очень интересно, — ответил Бертран, не допуская в свой тон и намека на дружелюбие. — И как давно используют в качестве… источника информации сумасшедшие дома? Робье не дрогнул. — Довольно давно, господин министр. Многих из тех, кто обладает способностями, принимали за безумцев — так было во все времена. У кого-то из них действительно наблюдаются проблемы с душевным здоровьем — их восприятие мира несколько отличается от нашего, поэтому им бывает сложнее приспособиться к жизни, они подвержены разнообразным расстройствам… — Насколько мне известно, — проговорил Бертран с открытой угрозой, прерывая его, — вы нашли Хильдегарду Вильдерштейн после того, как она покинула больницу Святой Иоланды. — Да, — кажется, Робье все еще не понимал, к чему идет разговор, — у нас есть осведомители среди персонала. В кабинете было совсем не жарко — спасибо кондиционеру, да и мучившая буххорнцев июльская духота ненадолго спала, уступив место прохладным пасмурным дням, — но воздух вокруг Бертрана дрожал, словно готовился то ли закипеть, то ли разорваться на клочья. — Как вы считаете, — сказал Бертран, не узнавая собственного голоса — давно он уже не был так зол, в его жизни просто не находилось места для ярости столь самозабвенной, доходящей до желания убить, задушить собственными руками, — способен ли человек в ее состоянии осознанно дать согласие на то, что вы предложили? Согласиться стать… тем, кем она стала? Кем вы сделали ее? Робье по-прежнему не понимал — или по-прежему издевался. Бертран про себя склонялся к последнему. — О чем вы? Хильдегарда Вильдерштейн была выписана из больницы в удовлетворительном состоянии. Она была полностью вменяема. Ее вылечили. — Вылечили? За две недели? — Бертран думал, что сейчас начнет орать, но вместо этого его начал разбирать смех, противоестественный, отдающий холодом в груди и глотке. — Возможно ли вылечить душевную болезнь за две недели, Робье? Вы верите в это сами? — Двух недель содержания в больнице в ее случае оказалось достаточно, — ответил Робье неумолимо твердо. — Мы бы не стали иметь дела с не способным отвечать за себя человеком, господин министр. Мы тщательно подбираем сотрудников. И опираемся в том числе на нормы, принятые министерством здравоохранения. Нет, он не издевался — эта мысль поразила Бертрана, пронзила его, точно пригвоздив к креслу. Робье говорил четкие и правильные вещи — вещи, которые сам Бертран принял бы и понял, не случись в нем самом какого-то раскола, что рос и ширился с каждым днем, превращаясь в хищно чернеющую пропасть, разделяя Бертрана с тем, кем он был еще несколько месяцев, год, десятки лет назад. — Врачам она говорила, что не хочет жить, — глухо констатировал он; ярость его испарилась, улетучилась, как дымка, оставив на сердце только осадок из гадливого презрения. — Вы знали об этом. И вы этим воспользовались. — Способов много, господин министр, — повторил Робье, и Бертрану почудилось, что говорит он со снисхождением, будто в жестокой схватке сломил сопротивление противника и теперь пытается решить, добить поверженного или все-таки оставить ему жизнь. — Могу я все же узнать, какие у вас есть претензии к Хильдегарде Вильдерштейн? Мне казалось, вы удовлетворены ее работой... всесторонне. Разумеется, он знал. Охрана всегда знает больше других — Бертран не был настолько наивен, чтобы не предполагать этого. — Вы не ошиблись, — сказал он безразлично. — Я просто хотел уточнить некоторые детали. Спасибо, что зашли. — Я делаю свою работу, господин министр, — тем же тоном сказал Робье перед тем, как уйти. Похоже, в его глазах это звучало как достаточное оправдание. И Бертран — былой Бертран, — обязательно согласился бы с этим. *** привет)) ты придешь сегодня? Бертран оценил взглядом количество открытых вкладок на экране ноутбука. Добрый вечер, Хильди. Не думаю, что получится. ладно) мы сегодня все равно празднуем)) Лугнасад же Что, прости? Лугнасад) будем встречать осень Ты отправляешься на шабаш? ммммм ну в каком-то смысле да: D на самом деле просто в «Цетрин»)))) Где это? в центре, там весь универ тусуется у них джин-тоники в счастливые часы)) Впору было написать «Завидую», но Бертран решил не расписываться в своей слабости. Может быть, за тобой прислать машину? «С Робье за рулем», — в мыслях добавил он с мстительной веселостью. да не, не надо) девчонки не поймут Будь осторожна, Хильди. так я всегда <3 Бертран хотел, конечно, с полушутливым упреком спросить у нее, из гордости ли или из упрямства она не позволяет ему о себе заботиться, но в этот момент на него свалилось письмо Клариссы, объемом напоминающее небольшую повесть — и диалог оказался отложен им на потом. В попытках выяснить, можно ли заставить среднюю зарплату в Бакардии угнаться за уровнем инфляции, он провел следующие пару часов; никто не отвлекал его, и он начал даже надеяться, что сегодня доберется до постели не слишком глубокой ночью. Он любил работать вечерами, когда большая часть сотрудников министерства разбредалась по домам — его кабинет в такие часы напоминал пузырь, надежно защищенный от любых дуновений, доносящихся из внешнего мира; в этой обители спокойствия можно было полностью посвятить себя делам, не чувствуя себя футбольным мячом, который пинают друг другу бесконечные просители, советники, секретари и помощники, не говоря уже о коллегах по кабинету, Патрисе, а иногда и самом Фейерхете. Неприкосновенность своего уединения Бертран защищал бы сейчас, как медведь, защищающий берлогу — вернее, ему так казалось, потому что когда дверь кабинета внезапно распахнулась и внутрь влетел Микаэль, бледный и взмыленный, будто только что из драки, воинственности Бертрана хватило только на то, чтобы брякнуть: — Какого черта? — Простите, — запищал секретарь из приемной, — я говорил, что вы просили никого не… — Берти! — Микаэль почти кричал, и Бертран, успевший достаточно привыкнуть к его импульсивности, внутренне подобрался, понимая, что это не может быть к добру. — Ты что, так тут и сидишь? Все пропустил? Весь город на ушах! Он даже слова подбирал с трудом, и Бертран сделал попытку его урезонить: — Подожди. Что случилось? Расскажи все по порядку. — Да какой тут порядок, Берти! — воскликнул Микаэль, чуть не ударяя кулаком в стену рядом с дверью. — Там настоящее побоище! Куча трупов! Какие-то чокнутые кретины расстреляли бар! — Что?.. Микаэль, наверное, решил, что имеет дело с глухим или с ослом — больше ничего объяснять не стал, только схватил со стола Бертрана пульт от телевизора и щелкнул кнопкой. — Вот, полюбуйся на это! «Бойня у «Цетрина», — вот все, что успел прочитать Бертран на экране, перед тем, как у него потемнело в глазах. Но слышать он, с несчастью, все еще мог, пусть и нечетко, как с огромного расстояния — и все же часть того, что произносил собранный, взволнованный диктор, доносилась до его сознания, обжигающе впечатывалась в него, и у Бертрана от этого начала кружиться голова. — …нападение с применением огнестрельного оружия… пострадавшие… сообщается о десяти погибших… — Я тебе больше скажу, — голос Микаэля слышался яснее и воздействовал на мозг Бертрана подобно дрели, ввинчивающейся в стену, — об этом пока не говорят, но в интернете уже вовсю пишут. Эти ублюдки, которые стреляли, кричали что-то вроде «Аллах акбар». Ну, ты понимаешь, что теперь будет? Фирехтин и вся его шайка с дерьмом нас сожрут! «Господи боже», — плавало в голове у Бертрана, как в наполненном водой шаре, но он и того не смог произнести, только бессмысленно таращился в собравшуюся перед глазами муть да слушал Микаэля, едва его понимая: — Говорю тебе, они нам всем свинью подложили… нетолерантный, однако, получился каламбур. Сейчас Фейерхете начнет искать крайних, у него каждый процент на счету… — Сколько, — оцепенение Бертрана чуть ослабло, и он воспользовался этим, чтобы задать вопрос, что был для него самым важным, — сколько там трупов? — Пока не пересчитали, — ответил Микаэль, кивая на телевизор; способность видеть возвращалась к Бертрану, и он рассмотрел мелькающие на экране кадры репортажа: толпу, полицейское оцепление, вереницу машин «скорой помощи», забрызганные кровью стены, накрытые черным полиэтиленом тела. — Да и какая разница? Больше десятка — это точно. Действовали эти ребята слаженно, ничего не скажешь: один пришел под видом посетителя и открыл огонь по тем, кто был внутри, а второй сидел в машине и палил по тем, кто выскочил наружу… — И что с ними? Их поймали? — Пока нет. Вернее, одного, который был в машине, ловят. Он-то скрылся. А второй, который остался в зале, последнюю пулю пустил себе в голову. Сейчас наверняка объявятся те, кто промыл им мозги, и скажут: мол, мы несем ответственность. Да только кого это волнует? Огребать будем мы, а не они. Я уже вижу эти заголовки: «Беспрецедентное по масштабу преступление в самом сердце Бакардии!». Правые нам все припомнят, Берти. А уж подобные Фирехтину вообще ни в чем себе не откажут. Бертран продолжил вглядываться в экран. Все чувства из него будто вымыло, и он ощущал себя не более чем оболочкой от человека, лишенной не только воли, но и возможности хоть немного осмыслять происходящее. Даже волны ужаса, что, должно быть, накатывали на него одна за другой, разбивались, как о скалу, нисколько ее не поколебав; Бертран мог только думать, что должен чувствовать горечь и страх, но эти мысли не получали никакого продолжения, оставаясь как будто подвешенными в пустоте. — Микаэль, — наконец сказал он, прерывая трескотню своего собеседника, — мне надо позвони… — Господин Одельхард, — вдруг раздался от дверей голос секретаря, — господин Альверн просил сообщить, что срочное заседание кабинета через два часа. — Интересно, а ты там с какого боку? — сказал Микаэль, прежде чем Бертран успел ответить. — Был бы ты осторожнее. Вдруг и тебя решат сделать крайним. «Не неси ерунды», — хотел сказать ему Бертран, но в этот момент снова ожил диктор из новостей: — Вот первые слова пострадавших, ставших свидетелями нападения. Показали парня, представленного как «Джерам, бармен» — в роковую минуту он отлучился, чтобы вынести кое-какой мусор и перекурить на заднем дворе, и это спасло ему жизнь. — Вот уж кто надерется сегодня на славу, — хмыкнул Микаэль, — и его никто за это не осудит. Затем на экране появилась женщина по имени Матильда — она, по ее словам, просто шла по другой стороне улицы, но и то немногое, что увидела, живописала так увлеченно, что журналисту с трудом удалось отнять у нее микрофон. — Похоже, она даже не в ужасе, — прокомментировал Микаэль, — все равно что в цирк сходила. Не слушая его, Бертран наконец-то схватился за телефон. Хильди Больше ничего он не написал — не было ни сил, ни слов. Может быть, только «пожалуйста», но и то какое-то детское и запоздалое. — Берти? — похоже, Микаэль все же уловил в поведении Бертрана странные, ранее не свойственные ему черты. — Ты в порядке? Какую-то секунду Бертран балансировал на безумной грани: просто выложить ему все, непостижимое, невероятное, но превращающее невнятное и блеклое жизнеподобие — в жизнь. Пусть жизнь эту стоило прятать, пусть счет в ней всегда шел на минуты, но она стоила того, чтобы рассказать о ней — и Бертран бы рассказал непременно, но в эту секунду из телевизора донесся знакомый ему голос: — Я… да я и не видела ничего толком, — короткий смешок, прерывистый, будто с запинкой — тоже знакомый, Бертран и не думал, что услышит его еще раз. — Я просто, вы знаете… отошла на минутку. А когда вернулась в зал, там уже было… все в крови. — Вы видели нападавшего? — Почти что нет. Иначе, — Хильди щурилась, когда вспышки камер освещали ее лицо — живая, невредимая за тем лишь исключением, что на ее левый висок и щеку украшали с полдюжины пластырей, — он бы тоже меня мог увидеть. Мне повезло. — Что вы будете делать теперь? Она улыбнулась. Боже, она еще могла улыбаться. — А что обычно люди делают, когда вечеринка окончена? Пойду домой. Спать. — Вот это нервы, — усмехнулся Микаэль, — только что вылезла из дерьма, даже подол не испачкав, а хоть бы чт… Берти, ты куда? — Ненадолго, — сказал Бертран, успевший подняться из-за стола, подхватить портфель с бумагами и планшетом. — По делам. — А заседание? — Оно через два часа, — парировал Бертран. — Я буду там. — Берти, что… Он не слушал — выскочил в приемную, будто за ним была погоня, будто его бы вернули силой, приковали к креслу цепями, если бы он не успел спастись. *** Звонок в дверь остался без ответа, но Бертран вспомнил вовремя, что у него есть ключи. «Сможешь приходить и уходить, когда захочешь», — так, кажется, сказала Хильди когда-то; что ж, сейчас был как раз тот случай. — Хильди! Может быть, соседи услышали бы его голос — сейчас ему не было до этого дела. Свет в квартире не горел, и от того она выглядела покинутой, но Бертран, едва ступив в тихую и темную гостиную, увидел, что Хильди здесь — сидит на полу в углу, съежившись, спрятав лицо в коленях, обхватив себя руками, будто в попытке имитировать объятие. Она не издавала ни звука, но Бертрана это не испугало — она была жива, а остальное было поправимо. — Хильди, — он почти рухнул рядом с ней, будто перерезали в нем струну, что до этого оставляла ему способность стоять прямо, — Хильди, ты… ты… Обнять ее, привлечь к себе, поцеловать в макушку, в висок, а когда она чуть приподнимет голову, и в губы — все это казалось ему смехотворно недостаточным. Тогда он начал говорить — первое, что приходило ему в голову, и за те минуты произнес, наверное, больше глупостей, чем за всю свою прошлую жизнь — но Хильди, оставшись безучастной к его прикосновениям, после какого-то из произнесенных им слов вздрогнула и шепнула приглушенно, растерянно: — Ты… зачем ты — здесь… «Просто шок, — успокоил себя Бертран, — она едва ли понимает, что говорит». — Хильди, ты можешь встать? Поддерживаемая им, она поднялась, хоть и не без труда, но пройти смогла всего пару шагов — до дивана. Это было лучше, чем ничего, но Бертран, глядя на нее, засомневался, не стоит ли вызвать врачей. Вопрос только в том, каких? Не тех же самых, которые уже отвезли ее один раз в больницу святой Иоланды? — Не надо было тебе приходить, — сказала она медленно, будто сонно, — лучше бы я одна… — Хильди, перестань, — он сел возле нее, крепко сжал ее руки, встретился с ее будто обесцвеченным взглядом. — Разве мог я не прийти? Мне нужно было тебя увидеть. Убедиться, что все в порядке. — Я в порядке. — Не думаю, — Бертран вздохнул, быстро обвел комнату взглядом в поисках единственного лечебного средства, которое сейчас шло ему на ум. — Есть у тебя выпить? — Наверное, — прошелестела Хильди, — посмотри на кухне. На кухне, как будто хорошо ему знакомой, Бертран потерялся, как и любой чужак на чужой территории. Раньше здесь безраздельно властвовала Хильди, и ему в голову не могло прийти перебирать содержимое шкафов в одиночку; теперь он беспорядочно открывал ящики один за другим и находил что угодно, но только не то, что искал — посуду, хлеб, специи, банки и пакеты с чаем. То, что было ему нужно, скрывалось за самой дальней, очень узкой дверцей — маленькая бутылка греческого узо, которую Хильди, должно быть, привезла с Кеа на память. Бертран не слишком любил терпкий, дурманистый вкус аниса, но сейчас выбирать не приходилось — он протянул руку, чтобы взять узо, и нащупал за ним в шкафу еще какие-то банки и склянки. «Может, все-таки найдется коньяк?» — предположил он, вытаскивая их на свет, и тут же, едва увидев этикетки, сорванные пломбы с врачебными печатями, аккуратно подписанные на крышках дозировки, пожалел, что вообще притронулся к этой дверце, открыл ее, будто выпустив из заточения давно упокоенных призраков. — Я думала, ты знаешь, — пробормотала Хильди за его спиной. Он резко обернулся к ней, как застигнутый за совершением преступления. Она, все еще бледная, нашла в себе силы встать с дивана и преодолеть расстояние до кухни — как раз вовремя, чтобы увидеть, как Бертран проникает в тайну, которую сама Хильди, должно быть, всеми силами пыталась от него уберечь. Секунду он думал, что ответить. «Я знал, но мне все равно»? Это было бы правдой — но не совсем. Бертран был из тех, кто предпочитает полуправде откровенную ложь — если, конечно, не имеет намерения чрезмерно все усложнять. — Я не знал, — сказал он. Хильди, кажется, поверила. — Я думала, — проговорила она нерешительно, — ты… ну, тебе на меня целое досье собрали. — Может, и собрали, — Бертран коротко развел руками, — но я не читал. — Почему? — Не видел необходимости. Хильди оцепенело опустилась на стул. Бертран видел, что все ее тело бьет дрожь. — Ты ведь не принимаешь их, — сказал он мягко, подступаясь к ней, но отчего-то не решаясь коснуться — хотя несколько минут назад прижимал к себе так крепко, насколько могло хватить его сил, — верно? — Не принимаю, — подтвердила она, глядя себе под ноги. — С ними еще хуже, чем было без них. Ее голос дрогнул и вместе с тем как будто дрогнуло, посыпалось осколками что-то в ней самой; Бертран не успел осознать, в какой момент случилась перемена — отвлекся на миг, чтобы открыть узо, а когда снова посмотрел на Хильди — она рыдала, закрыв лицо руками, с явным трудом удерживая себя, чтобы не упасть на пол. — Это все, — повторяла она, всхлипывая и давясь, — это все, это все… Бертран остолбенел. Раньше он не видел, чтобы она плакала — и это его огорошило. Хильди могла быть грустной, задумчивой, отрешенной от всего, но слез в ее глазах Бертран не видел никогда — и увидел теперь, в тот же вечер, когда его ослепило осознание того, что она смертна, что ее жизнь необыкновенно хрупка, что одной-единственной случайности достаточно, чтобы навсегда забрать ее от него — и больше всего на свете он желает сберечь ее и сохранить. — Хильди, — он опустился с ней рядом, попытался развести в стороны ее руки, но она упорствовала, уворачивалась, пыталась загородиться, — Хильди, с тобой все будет в порядке, это просто послед… — Никто не поверил мне, — заговорила она сипло и надорванно, — никто никогда не поверил бы мне. — О чем ты? — Бертран уверен был, что она несет бессмыслицу, что язык и мозг не подчиняются ей, пока она не оправилась от пережитого, но принял правила игры, полагая, что так быстрее получится ее успокоить. — Во что нужно было поверить? — В них, — сказала она очень твердо для человека, на которого из-за рыданий напала икота. — Во Франца и Ферди. Они любили друг друга. Бертран ожидал чего угодно, но не этого. — Король и фаворит? Ты считаешь, что… — Я не считаю! — вдруг почти выкрикнула она с необыкновенным ожесточением, выпрямляясь, вперивая в Бертрана яростный взгляд. — Я знаю! Я знаю, как все было! На самом деле, в жизни! Я хотела рассказать об этом, потому что только о том и нужно рассказывать! Но они не поверили… никто не поверил… — Кто не поверил, Хильди? — Бертран не подал виду, что ее вспышка выбила его из колеи. — Кому ты рассказала? Он не сразу понял, что она не кривится, а пытается усмехнуться. — Цивилам, конечно же. Вы, цивилы, странные. Во столько всего верите — а в то, что действительно есть, не поверите никогда. Бертран счел момент подходящим, чтобы сунуть ей под нос узо, и она хлебнула из бутылки, не глядя, закашлялась, прикрыла ладонью рот. — Пей все, — приказал он, и Хильди послушно сделала еще глоток. — А потом я заболела, и меня отчислили, — продолжила она, когда бутылка оказалась опустошенной, — места на факультете сократили, а у меня… и без того не очень было с посещаемостью. Так все и закончилось. И я сама — тоже… закончилась, получается. «Разные способы», — вспомнил Бертран, скрипнув зубами. Это было несправедливо — но выходило теперь так, что всепоглощающая, всесильная несправедливость довлеет над всем, что происходило и происходит, и все, кроме самого Бертрана, отказываются замечать это. Он не был настолько наивен, чтобы думать, что несправедливость эту возможно побороть; между тем, он должен был попытаться выцарапать у нее хоть крупицу того, чему люди успели дать сотни возвышенных и поэтичных имен — и поэтому произнес, вновь обнимая Хильди за плечи: — Я тебе верю. Она не стала изумленно вздыхать, не стала переспрашивать, не бросилась ему на шею. Просто прислонилась лбом и переносицей к его плечу — на пиджаке обязательно останется след от слез, — и попросила еле различимо: — Останься. Надо было заранее знать, что так будет. Бертран знал — и все равно оказался внутренне не готов к тому, что был должен ответить. — Не могу. Может, стоило объяснить, что руководит им не обычная жестокая блажь, но он не в состоянии был сейчас даже думать о заседании, о заплывшей физиономии Фейерхете, о том множестве слов, одинаково громких и бессмысленных, что совсем скоро сгустятся вокруг него, сомкнутся, как кольцо окружения. — Я приду так быстро, как смогу, — пообещал он на прощание. Хильди смолчала, больше не пытаясь его остановить. — Завтра утром. Или послезавтра. Ни завтра, ни послезавтра прийти он не смог.