Горе победителям

«Бакардийское трудовое сопротивление» 08.08.2017 «Бакардия не позволит унизить себя» — речь Идельфины Мейрхельд на митинге в Буххорне 05.08.2017 [видео] <…>Кого же мы видим во главе нашей страны уже долгие годы? Кучку лицемеров-бюрократов, которые считают себя вправе делать, что им угодно, не принимая во внимание мнение бакардийского народа — нас с вами, ради которых, как они уверяют, они и стараются, не покладая рук. Где же плоды их стараний? Ответа на этот вопрос мы не можем получить четыре десятка лет, хотя задаем его раз за разом, все громче и громче. Что же нам нужно сделать, чтобы оказаться услышанными? Могут ли эти люди услышать нас? Кто мы для них — не очередная ли проблема, которую нужно решить? Задушить нас долгами и налогами, отобрать у нас право высказываться, превратить нас в покорных глупцов, которые бредут, куда им скажут, не поднимая головы? Мы слушаем одно и то же десятилетиями, видим вокруг себя одно и то же — неважно, кому принадлежат говорящие головы на нужных постах: «Свободной Бакардии» или «Республиканскому действию». Они перебрасывают власть друг другу, как игрушку, но есть ли между ними хотя бы миниатюрная разница? Я так не думаю. Все они — одинаковы в своем бесчеловечном равнодушии, в своей одержимости цифрами, в своей уверенности, что они знают лучше, а мы, те, за чей счет они существуют — всего лишь стадо легковерных идиотов! <…> «Движение за единую Бакардию» «Бакардия — вот единственное, что должно иметь значение» — речь Леопольда фон Фирехтина на митинге в Буххорне 06.08.2017 <…>Я признаюсь вам сегодня, друзья мои — мы живем в ужасные времена. Времена, когда само понятие человека и человечества оказывается попрано, когда речь идет о «прибыли» — любой, денежной или политической. Я мог бы молчать об этом — за меня говорила бы кровь погибших в «Цетрине» в прошлый понедельник. Ужасное, чудовищное преступление, которое стало возможным в нашей стране лишь потому, что люди, принимающие решения, поставили свои личные амбиции выше безопасности собственного народа! Кто же эти люди, кто правит нами, от кого зависит наше благополучие и наша жизнь? Есть ли им до нас какое-то дело? Не являемся ли мы для них бессловесной, безликой массой, обращать внимание на которую нужно лишь в те моменты, когда нужно в очередной раз реанимировать свой стремительно падающий рейтинг? Мы отдаем им свои голоса, но вместе с тем — и наше доверие. Заслуживают ли они того, чтобы им доверять? Каковы их истинные намерения и о чьей пользе они по-настоящему заботятся? Репертуар спектаклей, что они разыгрывают перед нами, не меняется уже сорок лет — может быть, нам пора перестать быть молчаливыми зрителями в зале? <…> «Новости Бакардии» 12.08.2017 18:45 Реформа Одельхарда: в городах Бакардии проходят масштабные акции протеста 19:04 МВД: около 70 тыс. человек участвуют в уличных волнениях в Буххорне 19:40 Погром на бульваре Поликсена I: начались столкновения с полицией [видео] 20:05 Около 15 тыс. протестующих вышли на улицы Кандарна 20:07 Протестующие перекрыли главные улицы в Линдау 20:45 Патрис Альверн: «Мы сделаем все возможное, чтобы избежать провокаций» 21:00 Дополнительные полицейские резервы переведены в полную готовность в столице *** Наверное, Бертран нажил себе массу врагов на том заседании, но не ощущал по этому поводу ничего, кроме глубокого мстительного удовлетворения. Оставив тогда Хильди, он еле успел ко времени и влетел в зал тогда, когда все уже успели рассесться за столом; может быть, его появление оставили бы без внимания, но Бертран сам решил его к себе привлечь — слишком невыносимо было сдерживать то, что обжигающе бурлило в нем, почти до боли распирая ребра. — Нам нужно понять, что говорить общественности, — бурчал Фейерхете, раздраженно перелистывая бумаги в лежащей перед ним папке. — Что с тем… вторым стрелком? Его поймали? — Он пытался скрыться на заброшенном складе в восточном предместье, — доложил Патрис, изрядно вспотевший от волнения. — Его ликвидировали. Фейерхете кивнул. — Это хорошо. Позаботьтесь о том, чтобы исполнителей этой операции приставили к наградам. Министр внутренних дел Тобиас Линч, молчаливый, краснолицый, выразительно сделал пометку в своем блокноте. Фейерхете, правда, в его сторону и не взглянул. — У нас есть несколько часов, чтобы выработать стратегию поведения, — веско произнес он, внимательно оглядывая каждого из собравшихся. — Это все так некстати. В нас теперь вцепятся со всех сторон. Откуда вообще взялись эти двое? — Они оба прибыли в Бакардию этой весной, — сказал Патрис, чуть помявшись, — ранее были замечены в симпатиях к радикальным религиозным течениям, но считались не представляющими опасности… — Почему? Неловкое молчание протянулось еще пару секунд. — Они хорошо скрывали свои намерения, — нашелся Патрис. — За ними наблюдали, но недостаточно тщательно, чтобы… — О боже мой, — вдруг сказал кто-то рядом с Бертраном, — вам просто было плевать. На зал моментально упала оглушительная тишина — Бертрану даже почудилось на миг, что он оглох. Все, начиная с Фейерхете, повернули головы в его сторону, и по их взглядам — странно одинаковым, странно пустым и темным, как ружейные дула, — он понял отстраненно и ясно, что говорил не «кто-то», говорил он сам. Он должен был испугаться собственной дерзости — по крайней мере, именно это он бы и сделал еще вчера. Но он слишком многое перенес за тот день, чтобы в достаточной мере себя контролировать, его ежеминутно обдавало холодными волнами тошноты, и в попытке хоть как-то унять ее он заговорил, пусть речь его, должно быть, и звучала со стороны бессвязно и беспорядочно. — Вы все… вы хотели выглядеть презентабельно. Вы хотели показать свое, — он усмехнулся горько и красноречиво, — неравнодушие. Вы говорили, что никаких проблем не будет, что вы будете держать ситуацию под контролем. Будете держать их под контролем, насколько это будет необходимо. Так что же? Вы ошиблись? Или вам, как я сказал уже, просто было плевать? Он видел, что Фейерхете с безмолвным презрительным вопросом смотрит на Патриса — и тот, разумеется, чувствует это, даже не глядя в ответ. — Бертран, — заговорил Патрис торопливо, тоном, который ему самому должен был казаться успокаивающим, — я понимаю, мы все потрясены случившимся… — Вы потрясены? — уточнил Бертран холодно. — Позвольте тогда узнать, что испытывают люди, чьи родные погибли там? Кто сам мог погибнуть там? — Вы преувеличиваете, — ответил Патрис настойчивее, — трупов, в итоге, не так много, меньше двадца… Все это было сумасшествием. Бертран не мог придумать другой причины, почему он должен говорить об этом, почему никто не сказал об этом раньше него. — Погибнуть мог кто угодно! — выпалил он. — Вы не понимаете? Кто угодно! — Например? Бертрана отрезвило, как от резкого удара по лицу. Приступ бессмысленной злости совершенно опустошил его; все сидевшие за столом, начиная с Фейерхете, смотрели на него, как на опасного буйнопомешанного. — Я… я… — забормотал он ослабевшим, нетвердым голосом, не зная, что придумать, чтобы объясниться. — Я не хотел никого оскорбить, но… — Но, тем не менее, вы это сделали, — отрезал Фейерхете, кривясь, отчего по его лицу будто прошла рябь. — Я понимаю и разделяю ваши эмоции, но вынужден просить вас в будущем быть более осмотрительным. Для нашего общего блага. Что-то в Бертране еще делало попытки бунтовать, подмывало его поинтересоваться у президента, шутит он или издевается, особенно в том, что касается «понимания и разделения», но Бертран уже достаточно взял себя в руки, чтобы забить этот непрошеный порыв подальше на дно души. — Прошу прощения, — сказал он тогда, и больше к сказанному они не возвращались — даже Патрис, вопреки своей привычке, не стал ловить Бертрана после заседания, чтобы обсудить случившееся с глазу на глаз. Все как будто сговорились забыть о случившейся стычке, и Бертран, успевший внутренне приготовиться к неприятному разговору, был удивлен тем, что ему позволили уйти просто так; правда, уже на следующий день в министерстве образовалась целая масса дел, требующих немедленного решения, и думать о заседании Бертрану стало просто-напросто некогда. — У меня неожиданная компания, — сказала ему сегодня Катарина, позвонив посредь дня, сразу после обеденного перерыва. — Уже два дня не могу от них отделаться. Не твои ребята? — Моих ты бы не заметила, — пообещал Бертран, ставя очередную подпись на очередном отчете. — За тобой следят? Кто? — Судя по тому, как по-дилетантски они это делают — твои друзья из газет, — весело отозвалась Като. — Ищут, что еще можно накопать. Я-то со вчерашнего дня таскаю их за собой по всем бутикам Буххорна, но ты… будь осторожен. «Тебе-то есть, что скрывать, в отличие от меня», — она могла не произносить этого вслух, но Бертран все равно услышал. Когда-то они были бесконечно счастливы от обретенного умения понимать друг друга без слов — оказалось, оно не ушло никуда, несмотря на все желание Бертрана навсегда от него избавиться. — Я буду, — сухо пообещал он, прежде чем положить трубку. К отчетам вернулся не сразу — посидел несколько минут, опершись о стол локтями и потирая пальцами глаза, которые будто пересохли от утомления; потом вытянулся на стуле, ослабил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки — жаль, это не помогло избавиться от чувства, будто на шею ему набросили удавку и затягивают ее все туже и туже. «В городах Бакардии не прекращаются беспорядки», — будто дождавшись момента, забормотал телевизор. Бертран мутно глянул на экран и, разумеется, ничего нового там не увидел: обезумевшая толпа с плакатами и транспарантами против другой толпы — черной, сплоченной, сомкнувшей щиты, выставившей наизготовку дубинки. Пока удавалось обходиться без крайних мер; правда, Бертран слышал о том, что Линч распорядился пригнать водометы к Национальному Университету и на площадь святой Иоланды. Хильди, не выходи сегодня из дома. я и не собиралась «Как будто ей это поможет, — едко сказал внутренний голос, — как будто это ее спасет». Кадры в репортаже сменились: теперь показывали все то же самое, но на улицах Буххорна. Толпа не желала расходиться, несмотря на опустившуюся ночь; воздух был затянут дымом из петард и фейерверков, что поминутно с грохотом разрывались что тут, что там, и ничего было не различить в нем — только похожие на восставших призраков силуэты, мечущиеся из стороны в сторону. Полицейские пытались разделить эту озверевшую массу, раздробить ее, заставить рассосаться в стороны, но их усилия пока не приводили ни к чему — толпа колыхалась, как морская вода в бухте Кеа, где-то сдавалась напору и подавалась назад, но тут же отвоевывала себе пространство на другом конце площади, так что это противостояние напоминало со стороны некий странный танец, где никто толком не понимал, кому следует вести, а кому — быть ведомым. В какой-то момент две стены из людей замерли друг против друга — никто не решался сделать ни шага вперед, ни шага назад, — и ряды погромщиков дрогнули на секунду, выпуская, исторгая из себя одинокую фигуру — цветастую, юркую, с нелепым рюкзаком за плечами. Фигура эта была Бертрану знакома — и он, завидев ее, коротко застонал, как от внезапного приступа мигрени. Алексию Арнульфинг он узнал сразу. Заправляя за ухо растрепавшиеся, перепачканные в пыли волосы, она сделала шаг вперед — навстречу дубинкам, бронежилетам, щитам и шлемам с темными стеклами, — чтобы оглядеть черную стену перед собою с насмешливым вызовом, а потом шумно плюнуть на мостовую, между собственными красными кедами и сапогами тех, кто стоял с противоположной стороны. — Ну, давайте! — крикнула она, захлебываясь азартным восторгом. — На всех вас не хватит! Всех не достанете! «О, боже мой, — подумал Бертран, снова закрывая глаза ладонями, — только не убейте ее ненароком, тогда нас всех точно сожрут с потрохами». Толпа за спиной Алексии взорвалась одобрительным воплем. Это было похоже на кошмар. — Смотришь кино, Берти? Бертран только успел перевести взгляд на зашедшего Микаэля, а тот уже опустил на стол перед ним целую гору бумаг. — Официальные протесты от профсоюзов, — пояснил он с нервной гримасой. — Все они — против нашего проекта, естественно. И первые из них — эти бездельники из Кандарна. У них давно на тебя зуб, Берти. Еще с тех пор, как у них сократили штат… — Кандарн, — рассеянно повторил Бертран, беря наугад несколько бумаг из кипы и перелистывая их — на всех было написано одно и то же, пусть кое-где и разнился порядок слов. — Я еду туда. Микаэль, готовящийся произнести еще один обличительный монолог, так и замер, открыв рот. — Но… но… — с трудом выговорил он, явно не веря, что Бертран говорит всерьез, — ты спятил, Берти! Что ты хочешь делать? Они же заживо тебя сожрут! — По крайней мере, перед этим я попытаюсь убедить их, что они пилят сук, на котором сидят. И сидит, прошу заметить, вся страна — а тот и без того вот-вот переломится, мы полетим вниз вместе с ними, а они еще помянут нас добрым словом. Бертран старался говорить спокойно и взвешенно, будто обдумывал решение по крайней мере несколько дней, а то и недель, а не бродило оно в его голове неясными вспышками, от которых он пытался закрываться доводами разума, но в какой-то момент — прямо сейчас, пока смотрел в телевизор, — оказался больше не в силах взывать к мере рацио, к логике, даже к собственному чувству самосохранения. Может быть, он сошел с ума в эту секунду — а может, делал это постепенно уже несколько месяцев, с тех пор, как не сумел отмахнуться от историй Робье, как от сказочных россказней, не имеющих с реальностью ничего общего. Может, они и не имели бы, не решись он подпустить их к себе, открыть между ними дверь того, что составляло его реальность — а теперь она изменилась необратимо, и в ней Бертран был готов совершать то, что прежде сам и высмеял бы как чушь, ерунду, нонсенс. Невозможность. — Думаешь, они тебя услышат? — сомнений Микаэля слова Бертрана не умалили. — Не слишком ли оптимистично с твоей стороны? Эта публика не желает слышать никого, кроме себя самих и кого-то вроде Идельфины, кто умеет дуть в их дуду. Их заботит только их собственная шкура, и ничего больше! — Но мне нужно попытаться, — терпеливо повторил Бертран, — этого требует моя должность. — Твоя должность не требует, чтобы ты общался с… с… с пустоголовыми болванами, которые считают тебя кем-то вроде исчадия ада, — возразил Микаэль. — О чем с ними говорить? Это может быть небезопасно, в конце концов! — Спасибо за заботу обо мне, — сказал Бертран, — но все же я поеду. Наверное, Микаэль про себя костерил его кретином. Бертран из прежней реальности, во всяком случае, именно так бы и назвал нынешнего Бертрана. *** — Я еду в Кандарн. Хильди, в отличие от Микаэля, не стала пробовать его переубедить. Она была непривычно тихой даже для себя в последние недели — они с Бертраном не говорили об этом, но он ясно видел, что она тает, как свечка. Сложно было не замечать перемен в ней, того, как осунулось ее лицо, истончилась кожа, взгляд стал как будто немного расфокусированным; иногда, когда они разговаривали, ей приходилось делать над собой усилие, чтобы сосредоточиться. Несколько раз Бертран находил в ванной скомканные окровавленные салфетки — и вновь ничего не говорил, будто это значило нарушить какое-то установленное между ним и Хильди табу. Она, впрочем, не говорила тоже, хотя он предчувствовал, что ей есть, что сказать. Ведь он был виновен в том, что происходит с ней — она могла обвинить его… или не могла? — Ты делаешь то, что должен, — выговорила она наконец. Он взял ее за руку; они сидели за столом в кухне, и перед ним стояла чашка с чаем, а перед ней — стакан жаропонижающего. — Это закончится, Хильди. Чем быстрее мы примем реформу, тем быстрее все кончится. — Да, — она не подняла глаз, смотрела только на то, как Бертран осторожно сжимает ее запястье, боясь оставить след или повредить — словно это имело значение перед тем, как он успел уже навредить ей. — Все должно в конце концов кончиться. Он не стал спрашивать, что она имеет в виду, потому что предчувствовал, что ответ ему не понравится. Подступаться к ней ближе, пытаться обнять он тоже не стал — все было бесполезно, она бы рассеялась, как мираж, утекла сквозь его пальцы. — Подожди-ка… Она вдруг ожила — пусть с ней это случалось все реже, но не позволяло умереть его исступленной надежде: еще не все потеряно. Отпустив ее руку, он смотрел, как она копается в ящиках в гостиной, деловитая и увлеченная, будто вернувшаяся к нему из тех дней, когда они начинали видеться здесь тайком, когда впервые целовались у окна. — Вот! — Хильди повернулась к нему, протянула что-то небольшое, легко уместившееся на ее ладони; присмотревшись, Бертран понял, что это медальон с крышкой — такие, наверное, носили у сердца дамы и кавалеры в эпоху короля-мальчишки. — Нет, только не открывай! Там внутри… травы, в общем. Откроешь, и все рассыпется. — Что это? — спросил Бертран, разглядывая медальон со всех сторон — ничем не примечательная безделушка, похоже, даже не антиквариат. — Он… что-то делает? — Да, — сказала Хильди негромко, но убежденно. — Он отведет беду. Там, в Кандарне… мало ли, что может случиться? Вдруг в тебя будут стрелять? — Надеюсь, до этого не дойдет, — Бертран отчего-то чувствовал себя преглупо. — И что он сделает? Остановит пулю? — Нет, — Хильди помотала головой, и он увидел, что в ее глазах стремительно скапливаются слезы, — но если будет хотя бы маленький… крошечный шанс, что пуля пойдет мимо… он поможет вытащить этот шанс. Остальной свой скептицизм он решил оставить при себе — если в мире существовал он сам, Бертран Одельхард, готовый с глазу на глаз переговорить с рабочими Кандарна, то и медальоны, помогающие уберечься от выстрелов, вполне могли где-то присутствовать. — Это не мой рецепт, — добавила Хильди смущенно, — но… он работает. Просто поверь: он работает. — Конечно, Хильди, — он все же обнял ее, так мягко, насколько смог, чувствуя почему-то облегчение: шанс есть. — Я ведь уже говорил, что верю тебе. *** — Они здесь! Они здесь! Бертран поднял голову от бумаг, чтобы развернуться и посмотреть в окно — и увидел там то, чего больше всего боялся: огонь и дым, и проклятые фейерверки, и толпу, катящуюся к министерству, готовую, все равно что цунами, разметать все на своем пути. — Охрана заперла ворота, — пролепетал появившийся черт знает откуда Микаэль, стуча зубами, — но этого не хватит, нас просто сметут… надо звонить в министерство внутренних дел… — Так позвони, чтоб тебя! — рявкнул на него Бертран, выбегая из кабинета в коридор, а оттуда — к лестнице, ведущей к выходу. Вокруг него носились, как стая испуганных птиц, сотрудники министерства; каждый искал, где бы спрятаться, ведь всем было ясно — для тех, до кого доберутся, пощады не будет, ведь не люди возникли за воротами, напирая на них, пытаясь прорваться во двор, а сам хаос — жадный, всепоглощающий, готовый все уничтожить, пожрать и перемолоть. Бертран наверняка был бы его первой целью, самым лакомым кусочком — он, всю свою жизнь стремившийся привести мир в порядок, — но для самого Бертрана это не оказалось поводом для испуга. Он вбежал во двор, где выстроилась уже охрана, взводя автоматные затворы, готовясь открыть огонь — но Бертран заорал им не своим голосом, и крик его разнесся поверх заполонившего двор шума: — Нет! Стойте! Не смейте стрелять! Хильди была в первых рядах — там, за воротами, и она прижималась всем телом к кованым прутьям, а сзади напирала гигантская, бесконечная человеческая масса. Что стоило этой массе раздавить одно-единственное, хрупкое существо? Бертран побежал вперед, не думая, что сам окажется на пути пули, если кто-то все же решит сделать выстрел; Хильди была совсем рядом, он видел, как искажается ее лицо, как она задыхается, открывает рот, пытаясь урвать себе немного воздуха, как шепчет ему глухо и обессиленно: — Берти… сделай что-нибудь… Она держалась за прутья так, будто это могло ей чем-то помочь, и Бертран положил ладони поверх ее, крепко сжал — потому что больше ничего сделать он не мог. «Впустить ее? Но как? Если даже приоткрыть ворота, сметут нас обоих. Сметут вообще все, что есть». — Бертран… — проговорила Хильди вовсе не умоляюще, а несмело, будто не зная, имеет ли право говорить что-нибудь — совсем так же, как бормотала она когда-то «Спасибо» после их первого секса. — Бертран, я… — На поражение! — крикнул кто-то то ли спереди, то ли сзади, и Бертран зажмурился, пытаясь смириться с тем, что это конец. Он остался в коконе из темноты, но это не спасало его от звуков; шум голосов, взрывов, выстрелов нарастал, сливаясь в единый вопль, непрекращающийся и монотонный, но вместе с тем Бертран продолжал слышать последние вздохи Хильди, которая продолжала тянуться к нему так же, как он тянулся к ней — а потом проснулся в своей постели, все еще ощущая кожей на руках тепло ее пальцев.