Горе победителям

«Бакардийское трудовое сопротивление» 24.08.2017 Алексия Арнульфинг 13.05.1996 — 23.08.2017 <…>От имени редакции и руководства партии выражаем глубокие соболезнования родным и близким Алексии Арнульфинг, трагически погибшей в автокатастрофе в ночь на 23 августа. По предварительным данным расследования, Алексия не справилась с управлением и на полном ходу врезалась в фонарный столб на пересечении бульвара Звезды и улицы Либрехте. От полученных травм девушка скончалась до приезда «скорой помощи». Сочетая глубокие убеждения с несомненным публицистическим талантом, Алексия была одной из самых заметных подающих надежды журналистов Бакардии. Неоценим был ее вклад в работу пресс-службы Идельфины Мейрхельд; из-под пера Алексии вышло по крайней мере несколько десятков статей, заметок и коммюнике, опубликованных на страницах «Вестника Бакардийского трудового сопротивления». Своим упорством, трудолюбием, настоящей страстью к поиску истины и отстаиванию справедливости Алексия подавала пример многим нашим сотрудникам, и все мы единодушны во мнении, что нам будет ее не хватать. Следствию еще предстоит выяснить, связана ли гибель Алексии с ее последним расследованием, результаты которого будут опубликованы в завтрашнем номере «Вестника». Ей удалось собрать материал, в полной мере раскрывающий суть коррупционных схем, которые нынче в ходу во многих бакардийских министерствах, в частности, в министерстве труда; возможный ущерб государственной экономике, как выяснила Алексия, составляет сотни тысяч и даже миллионы флоринов, которые поступают в руки определенных лиц посредством системы фиктивных должностей, щедрые оклады которых оплачиваются из министерского бюджета<…> *** Заявление об отставке Бертран отправил Патрису еще утром, и сейчас был занят тем, что методично засовывал в измельчитель бумаги, извлеченные им из ящиков стола. Может быть, в этом не было никакой серьезной необходимости, но Бертран нуждался в том, чтобы чем-нибудь себя занять: это давало ему иллюзию успокоения — или иллюзию жизни. — Что-то хотел, Берти? До того, как увидеть Микаэля, Бертран думал, что при встрече в первую очередь захочет ударить его как следует по лицу — и тем полнее ощутил, в самом деле с ним столкнувшись, что в душе его нет ни капли злости или желания мести, только горький осадок разочарования. — Да, хотел, — без проблеска эмоции сказал он, наблюдая за тем, как превращается в тонкие бумажные полоски очередной бесполезный отчет. — Хотел спросить. Почему именно ты? Микаэль не подал виду, что слова Бертрана могли быть для него неожиданностью. — Это она тебе сказала? Эта девочка? — Да, она, — столь же ровно ответил Бертран. — Узнала тебя по голосу. Конспиратор из тебя, конечно, никуда не годится. — Я же не знал, что все так, — хмыкнул Микаэль, и Бертрану секундно показалось, что за своим сарказмом он скрывает странную опечаленность. — Думал, ты себе на старости лет решил снять студенточку. А для нее, похоже, все серьезно. Может, слова Микаэля и задели бы Бертрана, не будь сам Микаэль таким ничтожным кретином. Того, чтобы злиться на него или, тем более, вступать с ним в полемику, он определенно не стоил. — На старости лет? — переспросил Бертран со смешком. — Ты младше меня на три года, помнишь об этом? — Зато я хоть что-то из себя представляю, — сквозь зубы бросил Микаэль. — Ты всегда был вопиющей посредственностью и при этом вопиюще везучей задницей, Берти. Все, что тебе досталось в этой жизни, ты получил просто потому, что оказывался в нужное время в нужном месте — и при этом ничего из этого не ценил. Ничего и никого. Бертран наконец повернул голову, чтобы взглянуть на него. Микаэль старался казаться спокойным, но его с головой выдавала проступившая на лбу синеватая жила; похоже было, что еще немного — и он бросился бы на Бертрана с кулаками, и Бертрану оставалось только удивиться, как он сам не заметил, что Микаэль уже черт знает сколько времени весь состоит из этой всепоглощающей злости. — Не сомневаюсь, — сказал Бертран, — что ты на моем месте точно знал бы, как распорядиться всеми полученными ресурсами. — Скоро и увидим, — добавил Микаэль с мстительным торжеством. — Сегодня Патрис объявит об изменениях в правительстве. Я получу пост министра связи. Последний листок с гудением исчез в забитом обрывками нутре измельчителя, и Бертран, отступив от стола, коротко отряхнул ладони. — Удачи в должности, — сказал он без всякой иронии, подхватывая портфель, куда успел уже сложить планшет и кое-какие мелочи с письменного стола. — Я бы сказал тебе что-нибудь вроде «будь ты проклят», только вот незадача — ты уже. — Чего? Не удостоив вопрос ответом, Бертран прошел мимо Микаэля к выходу. *** — Господин Аллегри ждет вас. Все повторялось — Бертран вновь сидел в приемной, перед ним стояло блюдо с эклерами, к которому он не притронулся, и после долгого, утомительного ожидания ему наконец разрешили войти в святая святых. Только секретарша была другая — та, как Бертран смутно помнил, была блондинкой, а эта оказалась брюнеткой, но в общем-то похожей на предшественницу и фигурой, и интонациями, и безукоризненной ледяной вежливостью. Все повторялось — и Бертран начинал думать, что вся его жизнь до недавней поры представляла собой зацикленный круг из бесконечных повторений одного и того же, и в этом кругу он носился, как загнанное животное, не видя того, что выхода из него нет и не будет. И все же он должен был попробовать отыскать лазейку — и Аллегри был его последним шансом. — Берти, Берти, — хозяин кабинета встретил его, выкатившись из-за стола на своем кресле, протянул руку, и Бертран не стал уклоняться от рукопожатия. — Като мне уже все рассказала. До чего же лицемерными стали эти ублюдки! И до чего они боятся меня, раз устроили такую интригу! Ты ведь был готов служить им верой и правдой, не отрицай это. А они плюнули тебе в лицо — крайне, крайне недальновидно с их стороны… — Если вы позволите, — сказал Бертран негромко и непреклонно, — я хотел бы поговорить не об этом. Аллегри, вернувшийся за стол, недоуменно повернулся к нему. — Как? О чем же? Бертран нервно сглотнул, пытаясь выровнять дыхание и слабо жалея о том, что Аллегри не предложил ему выпить. Все же ему требовалось некоторое напряжение сил, чтобы с полным осознанием выставить себя перед этим человеком глупцом или сумасшедшим. — Я… хотел попросить о помощи, — сказал он, чуть склоняя голову — не иначе как средневековый вассал перед сюзереном, хотя в какой-то степени так оно и было всегда, хотел Бертран того или нет. — Завтра в «Вестнике Бакардийского трудового сопротивления» должна выйти статья о моих… злоупотреблениях. Я хотел бы предотвратить публикацию. Аллегри слушал его, не перебивая. По его лицу невозможно было угадать, о чем он думает, но Бертрану упорно казалось, что молчит он неспроста. — Если вы думаете, что я делаю это из личных побуждений, то ошибаетесь, — брякнул он и тут же поспешил исправиться, ощущая, что от волнения начинает спотыкаться, путаться в собственных мыслях, — то есть, мной руководят личные побуждения, но я думаю не о себе. Я думаю о другом человеке, который может… пострадать. Мысли о Хильди в последние сутки он старался задвинуть в дальний угол сознания — просто потому, что стоило ему начать о ней думать, и ему сразу же становилось дурно почти физически: голова кружилась, горло перехватывало тошнотой, а в груди расползался липкий страх, всеведущий, ядовитый, мешающий внятно соображать. Он уже чувствовал себя так, когда думал, что потерял ее в «Цетрине», но тогда ужас оказался недолговечным и быстро сменился оглушительным облегчением — как выяснилось теперь, всего лишь небольшой передышкой. Он не мог позволить ей умереть — и продолжал тешить себя мыслью, что его желания и стремления в этом мире все еще могут на что-то влиять. — Скажи мне, Берти, — скрипуче произнес Аллегри, глядя на него, как на циркового пуделя, выполнившего трюк по команде, — с чего ты решил, что я могу это сделать? — Вы можете все, — выпалил Бертран, нисколько не обдумывая ответ — тот слетел с его языка будто бы сам собой. Аллегри сухо усмехнулся. Похоже, даже спустя столько лет ему приятно было получать подтверждения того, что думают люди о его могуществе. — Может быть, это и так, — сдержанно сказал он. — Но почему ты думаешь, что я буду это делать, Берти? Чтобы спасти твою девчонку? Чего ради? Разве не в этом было ее предназначение — умереть, заплатив по твоим счетам? — Что?.. Бертрана как будто швырнули в ледяную безвоздушную пустошь; чувствуя, как начинают подгибаться колени, он беспомощно посмотрел на Аллегри, пытаясь осознать, уместить в голове то, что ловушка захлопнулась — и у него с самого начала не было ни единого шанса вырваться из нее. Аллегри смотрел на него снисходительно, с редко свойственной ему теплотой. — Ты так молод, Берти. И совершаешь ошибки, как все мы в молодости. Конечно, у тебя это пройдет. Я всегда считал, что у тебя большое будущее — с тех самых пор, как Като привела тебя в нашу семью. Сама она, конечно, оказалась слишком взбалмошной и самолюбивой, чтобы оценить это, но можешь быть уверен — она передумает. Ей ведь еще предстоит стать первой леди Бакардии… — Но… — Да-да, Берти, — старик нетерпеливо отмахнулся, стоило Бертрану открыть рот, — я знаю, что ты хочешь мне сказать. Твой шофер — это ведь я когда-то рекомендовал его тебе, помнишь? — мало говорит, зато очень многое замечает. Он был первым свидетелем твоего головокружительного романа… что ж, все мы можем иногда позволить себе кое-какие слабости. Но только если не начинаем воспринимать их слишком уж всерьез. — Но… — Берти, так работает мир. И каждый из нас — я имею в виду, людей нашего круга, — неизбежно должен пройти через осознание основополагающего принципа этой работы. Я бы сформулировал его так: ничто не проходит бесследно. Невозможно совершать некие значительные вещи и не быть вынужденным столкнуться с последствиями. Невозможно набрать долгов и не возвращать их — даже если тебе лично удастся уклониться от уплаты, всегда должен найтись кто-то, кто сделает это за тебя. К счастью, наше влияние обеспечивает нам и некоторые привилегии — ты скоро свыкнешься с ними, Берти, и перестанешь уделять им слишком много внимания. Это было немыслимо, чудовищно — Бертран не мог представить себе, как возможно произносить такие вещи вслух, ничего не страшась. Аллегри продолжал говорить, но Бертран в определенный момент понял, что едва слушает его, настигнутый, погребенный волной воспоминаний и образов, на первый взгляд беспорядочных, но складывающихся в удивительно четкий, правильный, хоть и хитроумно сплетенный узор: толпы протестующих на улицах Парижа в мае шестьдесят восьмого; вызов Алексии: «На всех вас не хватит!»; медальон Хильди в сухой, покрытой пигментными пятнами руке д’Амбертье; снулое лицо Фейерхете; черный, густо пахнущий мазут, плещущийся в рабочей каске; подпись, которую Хильди поставила под договором с Робье; смерть Фредерика; почерневший серебряный нож; горестный шепот Хильди: «Всегда есть кто-то, кто должен». — Всегда есть кто-то, кто должен, — проговорил Бертран механически. — Получается, все мы, даже вы — не более чем часть механизма? — Так работает мир, — повторил Аллегри ничуть не раздраженный тем, что непонятливому собеседнику приходится объяснять дважды; пожалуй, для себя этот человек демонстрировал сегодня чудеса понимания и терпимости. — Пойми одну вещь, Берти — не была бы это та девочка, был бы кто-то другой. И все случилось бы точно так же. — Нет, — хладнокровно возразил Бертран. — Не точно так же. — Хочешь так думать — думай, — милостливо разрешил ему Аллегри. — Но чем скорее ты перестанешь это делать — тем лучше для тебя самого. Ты все равно пришел бы сюда, в эту точку своей жизни, рано или поздно. И ничего не изменилось бы. Будешь спорить? — Не буду, — сказал Бертран, поднимаясь со стула; им овладело эйфорическое воодушевление, какое бывает с теми, кто готов броситься в самоубийственную атаку. — Но это не подразумевает того, куда я двинусь дальше. — Туда, куда тебе и надо двигаться, Берти — навстречу своему будущему. Я думаю, ты ясно его видишь. Ведь ты теперь один из нас. — Я думаю, наши представления о моем будущем несколько разнятся, — обронил Бертран, шагая к двери. Аллегри отправил ему в спину лающий смешок. — Хватит пороть чушь, Берти. Ты говоришь невозможные вещи. — Может, и так, — сказал Бертран, обернувшись, чтобы взглянуть на него в последний раз, — не зря же я каждое утро пытаюсь поверить в шесть невозможностей до завтрака. *** По радио передавали что-то про отставку министра труда, затем — про отзыв и пересмотр законопроекта по отмене «преференций Деливгара». Протянув руку, Бертран вывернул громкость на «ноль». Шоферу он, конечно, объявил, что тот уволен, и тот исчез сразу, ничему не удивившись; Бертран засомневался даже, что в организме того в принципе встроена такая функция — удивляться. Впрочем, долго думать об этом ему было некогда: он гнал по шоссе обратно в Буххорн, выжимая из двигателя почти двести километров в час там, где максимально разрешенная скорость равнялась ста двадцати. Удивительно, что ему по пути не попалось ни одного жадного до взяток полицейского — может быть, представители закона, да и весь мир, именно сегодня договорились сообща делать вид, что Бертрана не существует. Его это устраивало всецело: пронесшись по заспанным улицам, закутанным в вечерние сумерки, он бросил машину на перекрестке улицы Магнолий и улицы Сократа и стремглав помчался к дому, на ходу доставая из кармана ключи. Дверь была не заперта изнутри — похоже, никто не трогал ее с тех пор, как Бертран ушел вчера утром, и от этого на него с новой силой нахлынула дурнота. — Хильди! — позвал он, пробегая через коридор в комнату. — Хильди, ты здесь? Да, она была здесь, но она не слышала его. И это с ним уже происходило — он видел ее на полу без сознания, видел разлившуюся возле ее головы кровавую лужу, и бросался к ней, и силился поднять, и что-то ей говорил, и пытался до нее докричаться, а она ничего не отвечала ему. — Хильди, — прижавшись к ее груди ухом, он уловил слабое биение сердца, и это немного приободрило его: еще не все кончено. — Хильди, черт, я вызову «скорую»… — Не надо… Чуть не выронив телефон, Бертран снова склонился над ней. Она силилась посмотреть на него, но получалось у нее с трудом; глаза ее прерывисто мерцали, будто подрагивал в них свет крошечной свечи, трепешущий под порывами ветра. — Не надо, — повторила она, еле шевеля белыми, как и все ее лицо, губами, — это не поможет… — Нет, поможет, — надеясь отогреть ее, хоть немного привести в чувство, Бертран поцеловал ее и чуть не закашлялся, ощутив на языке вкус крови. — Хильди, все закончилось. Я подал в отставку. — Отставку?.. — бессмысленно откликнулась она, явно не понимая; боясь даже на секунду отпустить ее, Бертран приподнял ее голову, чтобы она ни в коем случае не отвела глаз. — Да, да, все кончилось, я ушел. Теперь они оставят меня в покое. Только продержись еще немного. И мы сможем уехать, куда захотим. — Нет, Берти, — что она говорит, можно было с трудом разобрать за доносящимся из ее груди клокотанием, и Бертран, продолжая держать ее одной рукой, другой принялся набирать 112. — Я не могу… — Можешь. Совсем немного, я тебе обещаю, — он с трудом осознавал уже смысл собственных слов — ему просто казалось, что если он умолкнет, замолчит и она, теперь уже навсегда. — Просто попробуй дышать, Хильди. Попробуй. Она булькающе закашлялась, и все ее тело сотряслось, а из уголка рта протянулась по щеке тонкая красная черта. — Ты ведь знал, что так будет, — проговорила она, и Бертран услышал в ее голосе глухое рыдание, — с самого начала… — Нет, — он снова поцеловал ее, на этот раз в лоб, и она чуть подалась навстречу, прильнула к нему, часто и мелко вздыхая ему в ухо. — Я не знал. Если бы мне кто-то сказал, я бы… «…не поверил, — закончил за него внутренний голос. — Так же, как ты не верил и ей, пока не стало слишком поздно». Бертран не успел больше ничего ответить ни ему, ни ей: в телефоне раздалось вежливое «Алло», и он торопливо назвал адрес, потребовал приехать как можно скорее, все это время не отпуская руки Хильди, медленно поглаживая ее запястье — и она еле ощутимо, одним пальцем гладила его в ответ. — Врачи скоро будут, — сказал он, выслушав заверение, что бригада в пути. — Держись, Хильди. Дыши. Но она не дышала. Просто лежала, закрыв глаза, безвольно положив руку поверх ладони Бертрана, и не шевелилась. Бертран снова наклонился к ее груди, чтобы послушать сердце — и ничего не услышал. Наверное, было что-то, что полагалось делать в таких случаях: искусственное дыхание, массаж сердца, как в фильмах, которые Бертран любил смотреть в молодости, когда у него было достаточно свободного времени — смутные, будто подернутые помехами воспоминания выбило из его головы вместе со всеми прочими мыслями. Силы или воли в Бертране тоже не осталось, и он онемело обнял лежащее перед ним тело, уткнулся в него лицом и так застыл, распотрошенный, распыленный, переставший существовать. Сколько он провел в таком положении — Бертран не знал; должно быть, не очень долго, учитывая, что труп не успел остыть, когда снаружи начали барабанить в дверь. — «Скорая помощь», откройте! Шатаясь, как пьяный, Бертран поднялся на ноги, но сделать шаг вперед не осмелился. Сознание постепенно возвращалось к нему, и оно рисовало весьма тревожные картины: оскандалившегося, опального министра обнаруживают рядом с телом девушки, устроенной на фиктивную должность в министерстве; полиция наверняка не захочет упускать своего, особенно теперь, когда по меньшей мере половина правительства и президент лично числятся среди его врагов… «Ты теперь один из нас», — всплыло у него в голове, и Бертран, передергиваясь от отвращения, отступил к окну. Стук в дверь все усиливался. Надо было спешить. «Мяу», — донеслось снизу, с пожарной лестницы, где мелькнул меж коваными перилами рыжий кошачий хвост. Кот по имени Шафран с легкостью спрыгнул с подоконника прямо на ступеньки; самому Бертрану проделывать такой трюк было рискованно, но выбора не было — неловко перевалившись через перила, он мешком рухнул на лестничный пролет, подвернув при этом ногу и ушибив ребра, но в остальном оставшись вполне невредимым. Распахнутое окно квартиры осталось над ним, и Бертран, подняв голову, напоследок увидел, как колышутся занавески и отпечатывается на стекле желтое пятно фонаря, а потом, прихрамывая и чертыхаясь, принялся спускаться вниз.