Ab Inconvenienti

Тонкая полоска дрожащего света, пробившаяся сквозь дверную щель, заставила Гермиону вздрогнуть и отползти назад, судорожно цепляясь пальцами и каменные плиты. Как ни пыталась она сморгнуть слёзы, они всё равно застилали глаза, и она предпочла отвернуться – нет, она не смеет показать ему свою слабость, свой страх, сковавший сознание металлическими оковами, иначе он найдёт способ воспользоваться этим в своих интересах, унизит её на глазах у всех, или, что ещё хуже… Сделает это за запертыми на замок дверями. Но иначе. - Ваше Величество, - голос, раздавшийся с порога, показался ей смутно знакомым – тёплый, с нотками сочувствия и доброты, он мог быть голосом если не Бога, то посланника его на земле… - Епископ, - прошептала она, слабо всхлипнув и, прижавшись спиной к каркасу постели, чуть прищурилась, стараясь разглядеть что-то кроме смутных очертаний рясы. Когда дверь за ним закрылась с тихим щелчком, неведомый страх вновь сковал её горло, и она замотала головой из стороны в сторону, будто стремясь отогнать его, как видение. - Прошу Вас, не отправляйте меня… Туда… - ей потребовалась вся сила духа, чтобы, почувствовав, как тёплые пальцы крепко, но мягко сжимают её подбородок, не забиться в истерике, не попробовать вырваться – помутнение прошло, и не Спаситель был перед ней, но единоутробный брат дьявола. - И не посмею, Ваше Величество. Я пришёл с миром, - Одо едва слышно вздохнул и покачал головой, заметив в глубине карих глаз неконтролируемый страх, страх быть загнанной в ловушку, - Не все из тех, кто покинул благословенную землю герцогства, желают Вам зла. Любовь к ближнему – вот то, что спасёт нас всех в конечном итоге. Лишь глупцы… Не могут понять этого. - Но, Вы же… - Гермиона попробовала приподняться, но затёкшие мышцы не позволили ей сделать и шага, как крепкие руки, осторожно подхватив её под плечи, помогли усесться на край постели, - Брат… - Я не выбирал себе родственников, - в голосе епископа на секунду послышалось разочарование, но мужчина вновь вздохнул, проведя ладонью по её макушке, - Совсем не важно, кто я по крови. Главное, где и с кем я нахожусь сейчас. У нас не так много времени, прежде чем… Герцог захочет видеть меня, но я обязан спросить Вас об одном. Он был полной противоположностью герцога: не такой высокий, коренастый мужчина с короткими, светлыми, как пшеница, волосами и ясными голубыми глазами, в которых не было ничего, кроме искренности и бесконечной, божественной мудрости. Одно его присутствие вопреки всему успокаивало королеву и, в нерешительности сжав пальцами подол платья, Гермиона молча кивнула, позволяя ему продолжить речь. - Никто из тех, кого прежде покорял мой брат, не смел возразить ему. Не смел, потому что страшился смерти. Скажите, Ваше Величество, Вы боитесь смерти? - Глупо бояться воли того, кто создал всех нас, святейший, - она осторожно улыбнулась, отводя взгляд, - Если моей судьбой будет погибнуть от руки варвара, не знающего и не признающего ничего, кроме боли, значит, так тому и быть. Но прежде я попытаюсь сделать всё возможное, чтобы он почувствовал весь тот ужас, что испытывали те, кого он мучил. Чтобы он сгнил, подобный мёртвому древу, в одиночестве, покинутый всеми. Чтобы он не имел и малейшей возможности искупить свои грехи… Ведь если гнев идёт во благо, Господь не должен меня покарать. - Нет, дитя, - Одо позволил себе вновь коснуться её волос и улыбнуться в ответ, - Он не покарает тебя. И, должно быть, наставит на путь истинный… Раз позволил нам сойтись вместе. Я помогу тебе, но никто не должен об этом знать. - Каин и Авель… - Во благо, дитя. Всё то – во благо… Остались ли люди, что верны тебе и памяти твоего мужа, короля истинного и достойного, пусть и не ставшего на путь искупления? - Немногие, но… - Гермиона на несколько мгновений задумалась и повела плечами, - Не стоит искать их в Лондоне. Этот город, подобно рыбе, гниёт с головы, но вот на севере… На севере есть те, кто сражался с моим супругом бок о бок, те, кто не простят и не допустят, чтобы варвар, чьи руки в крови, был помазан миром. - Этого нам не избежать. Господь свидетель, не знаю, сотворил ли я в жизни более тяжкий грех, чем тот, что мне предстоит – помазать святым миром отступника, но такова его воля. Но не стоит отчаиваться, дитя, ведь как только он станет королём… - Желающих убить его станет ещё больше, - и продолжать более не имело смысла. Они оба поняли, что обрели поддержку и веру – самое важное, что было сейчас – друг в друге, и стоит лишь внимать и ждать своего часа. Часа, в который их души перестанут быть заложниками, томимыми в адском пламени. - Будь сильной. Я появлюсь у тебя снова в тот же миг, как узнаю хоть что-то о его планах, но пока… Тебе стоит отдохнуть. - Он… Не придёт? - в глубине её глаз вновь отразился страх, что она не сумела скрыть, и Одо покачал головой, позволив себе усмехнуться. - Он не тронет тебя до вашей свадьбы – сейчас его куда больше интересуют женщины, что погрязли во грехе. А потом… А потом я сам не позволю ему тронуть тебя. И страх, томимый в глубинах её сознания, растаял, рассеялся, словно дым, стоило епископу скрыться за дубовой дверью. *** Но покой, которого с надеждой ожидала Гермиона, не продлился и нескольких недель: в один из вечеров она, с головой погружённая в вышивание замысловатых узоров на воротнике мужской рубашки, от неожиданности вскрикнула – герцог, отворивший дверь ударом ноги, показался ей взбешённым зверем. Однако, стоило ему, наконец, обратить внимание на фигурку девушки, сжавшуюся на парчовом покрывале в поисках защиты, как гнев его сошёл на нет, а в тёмных глазах мелькнул неподдельный интерес и… Облегчение? - Ты здесь… - на несколько секунд герцог замолчал и тихо, излишне аккуратно закрыл за собой дубовое полотно, - Признаться, я удивлён. - И чего же ты ожидал? – ощетинилась Гермиона, прищурившись, но иголку из тонких пальцев так и не выпустила, - Что у меня хватит сил прорваться сквозь твоих цепных псов, что день и ночь спорят друг с другом и не дают уснуть? Я не из тех, что идёт напролом, герцог, - в последнее слово она вложила столько яда, что, казалось, хватит на всех нормандцев, но, вопреки всему, реакция мужчины была совсем не такой, которую она ждала. Он рассмеялся. Глубоким, низким, хриплым смехом, что эхом отразился от каменных стен покоев, окружая её, несколько приподнимая завесу, скрывавшую доселе герцога. Он умел испытывать простые человеческие эмоции, что-то отличное от жгучей ненависти и холодного пренебрежения, и в глубине его тёмных, как ночное небо, глаз заплясали искры. - В отличие от твоей стражи, ты не глупа, отнюдь не глупа… Почему же в таком случае не покинула Годвинсона, когда появилась возможность? – герцог лениво облокотился плечом о стену, сложив руки на груди – и Гермиона приметила, что под хлопком нательной рубашки скрывается крепкое, жилистое тело… Или так его статную фигуру выделяло пламя одинокой плечи? - Я – королева. Мне не присуще покидать свой народ, - прорычала она, подобно львице и, наконец, отложила вышивку, позволяя мужчине завладеть вниманием, - И до сих пор ей остаюсь. В связи с этим, светлейший… Позвольте спросить, по какой причине я нахожусь здесь, подобно пленнице? Улыбка на его устах померкла, и Северус на несколько секунд нахмурился, задумчиво почёсывая щетину, прежде чем прошептать в тишину комнаты: - Потому что ты – моя добыча, - то, как дёрнулась Гермиона, когда он сделал шаг по направлению к постели, позабавило его, - И отнюдь не королева… Но клянусь, скоро ей станешь. Насколько мне известно, Годвинсон, несмотря на то, что любил тебя, так и не удосужился надеть на твою голову венец. - Я была супругой короля, ей и остаюсь – этого достаточно. - Супругой почившего короля… Тебе ведь прекрасно известно, что по законам церкви через месяц после этого бремя, - на этих словах герцог поморщился, - Падёт, и ты вольна выйти замуж снова. Неужели ты думаешь, девочка, что я не воспользуюсь подобной возможностью? В покоях повисло напряженное молчание, и было видно, как десятки эмоций мелькают в глазах цвета янтаря – от страха, животного страха, что чуял герцог, подобно охотничьему псу, до неприкрытой ненависти. - Никогда. - Если не будешь сопротивляться, - опершись об изголовье, мужчина наклонился к ней, шепча прямо в губы, - Я положу к твоим ногам весь мир. Ты пахнешь… Так невинно… И если будешь послушной, я позволю тебе сохранить свою чистоту… До определённого момента, разумеется. Попытавшись избавиться от давящей близости, Гермиона схватила его за руку, со всей силой сжимая запястье. Несколько секунд герцог молча наблюдал за происходящим, как его губы вновь изогнулись в голодной усмешке. - Послушной, девочка. Хорошенько подумай, прежде чем сказать или сделать что-либо. Тонкие пальчики, напоследок неловко коснувшись огрубевшей кожи на тыльной стороны ладони, сжали парчовое покрывало. Судорожно вздохнув и облизнув губы – из груди Северуса против воли вырвался тихий рык – девушка кивнула, пряча взгляд. - Как будет угодно, светлейший. Крепко обхватив её подбородок, Северус властным движением приподнял её голову и провёл большим пальцем по полной нижней губе, немного оттягивая мягкую плоть. - Вот так, - и, кивнув на прощание, оттолкнулся от изголовья и покинул комнату. Стоило двери за ним закрыться, а стражникам, что до того момента сохраняли молчание – вероятно, пытались подслушать – вновь начать пустой разговор, как Гермиона, едва сдерживая слёзы, вытерла губы о рукав рубашки. Господь свидетель, как же трудно было ей, некогда непокорной, сильной девушке, пресмыкаться перед ним, без возможности дать отпор! Как желала она увидеть в его глазах боль, страх и страдание! Но сейчас, связанная по рукам и ногам, находящаяся в заточении – «Пленница», вновь подумалось ей, и она печально улыбнулась – должна была лишь терпеть и надеяться на епископа, который отправился в далёкие северные земли… Искать тех, кто мог бы помочь вернуть ей былую жизнь. Жизнь, не отравленную присутствием герцога. Терпеть и надеяться, пока Господь не даст ей сил. *** - После того, как сойдут снега, англосаксы выступят против Северуса. Они полагают, что смогут воспользоваться тем, что большая часть его войск отбыла обратно в Нормандию… - Но до схода снегов он коронуется! – голос Гермионы дрожал, а тонкие пальчики сжимали тяжелую ткань подвенечного платья, - Мы не можем ждать так долго!.. - Господь учит смирению. Ничто – тем более битва с самим дьяволом – не проходит быстро, дитя, и я верю в то, что он в действительности оставит тебя после свадьбы. Я наслышан о том, что Северус хочет занять земли английской знати в середине страны, на это потребуется много времени. Не думаю, что вы с ним свидитесь до начала мятежа… - Брат мой, я рад, что ты приехал! – уединение двух тайных союзников было прервано герцогом, и тот, не обратив внимания на покрасневшую невесту, крепко обнял епископа, - Сам понимаешь, насколько этот день важен… Для всех нас. - Надеюсь, светлейший, она научит тебя смирению, - напоследок поклонившись паре, Одо, бросив ободряющий взгляд Гермионе, покинул алтарную часть, оставляя их наедине. Сделав несколько медленных шагов по направлению к девушке, Северус коснулся дрожащей и холодной ладони, привлекая внимание будущей супруги. Его трогала, невероятно трогала её наивность и чистота: сейчас, стоящая перед ним с опущенной головой, смиренная и тихая, она в своём белом подвенечном платье – скромном, но сшитом со вкусом – напоминала ему ангела, изображённого на сияющих под сводами собора святого Георга витражах. Юная, нежная, как первые полевые цветы после долгой и суровой зимы, она распаляла его кровь лучше аквитанского вина, и, не сдержавшись, он шумно выдохнул, прикрывая глаза. - Полагаю, ты готова, - и, подхватив её под руку, он покинул алтарь следом за епископом, крепко сжав её ладонь. Гермиона не могла не сравнивать нынешнюю церемонию с той, что имела место быть несколько лет назад: величественные залы собора, поддерживаемые массивными перекрытиями, пустовали, и лишь несколько приближенных герцога – особо выслужившиеся во время карательных походов гвардейцы – с гордым видом восседали на деревянных скамьях близ помоста, в глазах епископа, торопливо, бесстрастно читающего строки Иеронимовой Вульгаты*, не было и следа светлой радости, а супруг… Супруг, что надел на её палец массивное золотое кольцо, нахмурившись, когда то не подошло по размеру, был ей противен. Он был значительно выше её, настолько, что, если бы она пожелала прильнуть к нему, то уткнулась бы носом в солнечное сплетение, но она не рискнула поднять взгляд даже в тот миг, когда он с упоением и явным превосходством читал вслед за единоутробным братом слова, связавшие их воедино. Тёмный плащ с меховой отстрочкой, позолоченная пряжка на кожаном поясе, тело, скрытое под плотной, грубой тканью чего-то, напоминающего сюртук и… Собранные на затылке, перевязанные лентой пряди волос. Его лицо, угрюмое, с жёсткими чертами, не было скрыто от неё, и она смогла отметить несколько мелких черт, прежде не столь бросавшихся в глаза: тонкую белую ниточку шрама от скользящего удара, застарелую и почти невидную, скрывавшуюся в волосах на висках, ещё одну отметину, куда более крупную, с рваными краями, будто кто-то нарочно пытался вскрывать его кожу лезвием на левой скуле, переносица, как оказалось, была немного сдвинута – вероятно, последствия неудачно сросшегося перелома, и губы, тонкие, сухие, бледные… Слишком долго она смотрела на них, и, когда они мягко изогнулись в чём-то, напоминающем улыбку – открытую, искреннюю – она не смогла сдержать дрожи. Гарольд, милый Гарольд, почему же ты, обещавший защитить свою молодую супругу, пренебрёг клятвой на Священном Писании? Герцог медленно, наблюдая за отблесками солнечных лучей в её глазах, поднял левую руку и пошевелил пальцами – и золотое кольцо с выгравированными на внешней стороне рунами полыхнуло, ослепляя её. - Благодарю тебя, брат мой, - для него это было не большим, чем представлением на потеху немногочисленной публике, что уже через несколько часов разнесёт по Лондону весть об их бракосочетании. О, как взбеленятся некогда мятежные саксы, лишившиеся поддержки от той, кому присягали на верность!.. И не найдут решения лучше, чем принять нормандского завоевателя, истинного наследника, как единственного короля, - Теперь, полагаю, мне и моей супруге… Стоит удалиться в Илфорд. - Разумеется, светлейший, - Одо, поцеловав крест на кожаной обложке, отложил книгу, - Не смею более вас отвлекать. Когда Гермиона, словно в трансе последовавшая за супругом – теперь уже супругом – обернулась у порога древней обители, епископ осенил её крестным знамением и медленно кивнул. В её глазах светилась молчаливая благодарность и, казалось, что ступает она увереннее. Тяжело вздохнув, мужчина снял с головы белую митру и, проведя ладонью по лбу, произнёс в пустоту собора: - Даруй ей сил пережить это. *** За плотно закрытой дверью не слышно было гомона и пьяных песен, и девушка, которой, наконец, удалось покинуть сборище незамеченной, медленно выдохнула, прикрыв глаза. Из незакрытой створки окна пробивался ветерок, принёсший с собой аромат сырой после дождя земли, и пламя одиноко стоящей на столе свечи дёрнулось от неожиданного порыва. Окинув взглядом мрачную обитель, которая здесь именовалась не иначе, как «супружеские покои», она лишь хмыкнула – от её прошлой темницы это помещение отличалось лишь размером, наличием нерастопленного камина и огромной кровати с балдахином – ложе, которое, как она надеялась, никогда не разделит с тем, кто отныне именуется её мужем. Присев на край постели, она медленно, полностью погрузившись в свои тревоги и размышления, стала расплетать крепкую косу. Пышные каштановые локоны, тяжелые, но невероятно мягкие и шелковистые на ощупь, спадали ей на плечи и грудь, и, почувствовав мимолётное облегчение, её пальцы скользнули ниже, к металлическим крючкам, сдерживающим корсет. Откинув от себя ткань, неприятно сковывающую молодое тело, Гермиона порывистым движением избавилась и от самого платья, расшитого золотыми нитями. Как бы прекрасно оно не было, сколько бы денег не вложил герцог в то, чтобы она выглядела так, как подобает невесте его статуса, оно не вызывало в её душе ничего, кроме отвращения. Привычная хлопковая сорочка, свободная, с длинными рукавами и воротником, сшитая на манер мужской рубашки, нравилась ей куда больше. Вероятно, ей стоило бы попросить герцога вновь передать нитки, тогда бы она смогла украсить белое полотно так, как ей будет угодно – в ожидании вестей от тайного гонца ей предстояло провести много одиноких ночей. Когда она была готова накрыться простынёй и уснуть – хотя бы попытаться – дверь покоев бесшумно отворилась, пуская внутрь незваного гостя. Несколько минут мужчина наблюдал за хрупким станом, скрытым под шёлком, за тем, как медленно вздымается её грудь, как едва заметно подрагивают густые ресницы, а губы, эти чёртовы губы, которые по вкусу, он был готов поклясться, были слаще любого вина, осторожно приоткрывались. Всё так же в тишине он расстегнул ворот рубахи, впрочем, не решившись сбросить её, и закатал рукава; он ступал медленно и осторожно, боясь спугнуть её раньше времени, скалясь, как хищник, нагнавший, наконец, свою добычу. Прижавшись плечом к покрытому резьбой столбику, поддерживающему балдахин, он шумно втянул носом воздух и прошептал едва слышно: - Ты пахнешь яблоками и дождём. Гермиона открыла глаза и испуганно воззрилась на мужскую фигуру, скрытую полумраком. Не в силах пошевелиться, она наблюдала за тем, как Северус, сокращая расстояние между ними, садится на постель, как его грубые, жёсткие пальцы скользят от щиколотки выше, очерчивают острую коленку и замирают, не смея двинуться далее, как он наклоняется и шумно вдыхает ещё раз, спрятав лицо в её кудрях: - Я не ошибся… - Герцог… - собственный голос кажется ей незнакомым, он неприятно режет горло, но она всеми силами старается не показывать ему своего страха, она старается не дрожать, ощущая его крепкое тело в паре дюймов от себя. - Почему ты ушла? – он не отстраняется, и лишь прикрывает глаза, наслаждаясь мягкостью её волос. - У меня не было ни сил, ни желания смотреть на весь этот пьяный сброд, на женщин, что кружили вокруг нас полуобнажённые… Но Вам, герцог, вероятно, подобное приходится по душе. - Моя милая супруга уже начинает ревновать? Господь, не этого я желал, - вновь она слышит его глубокий смех, и мужчина, наконец, отстраняется, ухмыляясь, - Но рискну обрадовать тебя – сегодня я желаю провести ночь лишь с одной женщиной. И как мне приятно то, что она уже ждёт меня в постели… Ей потребовалось несколько секунд, чтобы осмыслить его слова, и, когда Гермиона попробовала дёрнуться, забившись в дальний угол постели, она почувствовала жёсткую хватку на своём бедре. Наверняка останутся отметины… - Что такое, моя дорогая? – прорычал герцог, и, опершись на правую руку, навис над ней, - Ты чего-то боишься? - Ты обещал… - попытавшись скинуть его ладонь со своего бедра, она потерпела поражение и закусила губу, не давая сорваться с них вскрику, - Обещал… - Неужели ты думала, девочка, что я посмею отказаться от такого подарка судьбы? Когда я направлялся сюда, признаю, у меня не было никакого желания делить постель с вдовой Годвинсона, но теперь, узнав, кто она, какая она… Чёртова соблазнительница… Я скорее продам душу дьяволу, нежели позволю себе сдерживаться. - Ты уже это сделал, - прошипела девушка и сдвинула ноги, почувствовав, как его пальцы двинулись выше, приподнимая подол сорочки, - Ты – дьявол, зверь… - Всего лишь мужчина, и ты в этом совсем скоро убедишься… А теперь закрой свой милый ротик и ляг на спину. Она не осознавала, что делает, когда от страха ли, от злости, коснулась его щеки, покрытой густой щетиной, хлёстким ударом. Явно не ожидавший подобного шага от неё, герцог на мгновение дёрнулся и замер, опустив голову, дыша тяжело и хрипло. Он не тронул полыхающую огнём кожу, не сказал ей и слова, лишь крепко сжал челюсти, сдерживая внутри себя вскипающую ярость. Пощёчины… Он помнил, как, будучи маленьким мальчиком, пробирался на кухню в поисках корок хлеба и, пойманный пьяными гвардейцами баронов, захвативших власть, получал такие же удары – унизительные, быстрые, те, что раньше вызывали у него слёзы и невероятную боль в душе – несправедливость… И сейчас, когда до коронации его отделял единственный шаг, он не мог позволить себе простить её. Несправедливость… Должна быть искоренена. Гермиона сдавленно вскрикнула, когда Северус поднял голову и оскалился: в его глазах горело пламя Преисподней, она кончиками пальцев чувствовала напряжение, повисшее в комнате, она чувствовала его неукротимую силу, и, стоило ему с силой потянуть хлопковую ткань, разрывая её, обнажая девственное тело, она вцепилась пальцами в простыни. Ей казалось, что даже Господь покинул её, и она осталась один на один со зверем, что, по несчастью, имел полное право делать с ней всё, что пожелает. Издав низкий, утробный рык, герцог припал к её груди, больно кусая нежную кожу. Его ладони, большие и тёплые, продолжали разрывать ткань, скользя по бокам ниже, наслаждаясь бархатом, и он в нетерпении потёрся бёдрами о её живот. - Почему ты… Не можешь быть… - он снова укусил её, и, услышав всхлип, широко ухмыльнулся, - Послушной, Гермиона? - обхватив руками её бедра, он резко дёрнул покорное тело на себя, разводя колени, - Не сопротивляйся, девочка, иначе будет очень больно. Но она не слышала его охрипшего голоса: стук крови в ушах оглушал и, когда она поняла, что ещё мгновение, и произойдёт нечто непоправимое, девушка вновь попыталась вырваться, толкнув герцога в грудь, но он, вновь зарычав, навалился на неё, вжимая в матрас. Несколько резких движений, шумное дыхание, опаляющее её висок, и она чувствует огрубевшие пальцы на сосредоточении своей женственности. - Ты сама виновата, - сжав зубами тонкую кожу шеи, он, пренебрегая ласками, что способны были, вероятно, отвлечь её и подготовить, не задумываясь ни о чём, кроме удовлетворения собственного голода, резко ввёл два пальца, растягивая податливую плоть, рассмеявшись, когда девушка, зажмурившись, закричала. О, она, бесспорно, пьянила его: своей слепой храбростью, что граничила с безумием, своей красотой – от него не укрылось то, как гвардейцы, приставленные для охраны мятежной вдовы, да даже сам Одо, давший обет целомудрия, провожали её взглядом, своей дерзостью и умом – она не была похожа ни на одну из тех, с кем он когда-либо проводил ночь, и, когда до их свадьбы оставалось несколько недель, он поймал себя на мысли, что, даже обладая лучшими из своих наложниц, представляет на их месте исключительно её. В его голове не осталось ни единой мысли, когда он шумно втянул воздух, почувствовав едва уловимый аромат её возбуждения, и на несколько мгновений отстранился, развязывая пояс на брюках: пальцы подрагивали и не слушались, и Северус издал сдавленный стон. - Не своди колени, - шепнул он, тяжело сглатывая, прежде чем, обхватив безвольное тело, что более не предпринимало ни единой попытки сопротивляться, под бёдра и спину, навалиться сверху, и, резко толкнувшись, почувствовать, наконец, желанную тесноту и тепло, - Дьявол… Гермиона до крови прикусила губу и зажмурилась, казалось, ещё сильнее, но против воли из её глаз полились слёзы. Они сбегали по щекам, оставляя влажные следы, и распадались на десятки, сотни мельчайших осколков, оставляя разводы на белом атласе. Она не могла пошевелиться, не могла найти в себе сил столкнуть этого зверя с себя, зверя, что упивался ей, что, уткнувшись лбом в её шею, оставлял на бархатной коже метки – следы от укусов и синяки – что, двигаясь резко и быстро, настолько, что она не могла вздохнуть, обладал ей, как своей добычей. Пленница. Награда. Распростёртое безвольное тело, которым он будет пользоваться, едва возникнет желание удовлетворить низменные потребности. Она никогда не узнает ни доброты, ни сострадания, ни нежных чувств, любви… Но, должно быть, таков её удел? Он не целовал её в губы - брезговал, как подумалось ей, и она печально улыбнулась, подняв руки вверх. Он не сбивался с ритма и лишь порой выдыхал громче обычного. Игрушка. Спустя целую вечность, как ей показалось, его движения стали почти неконтролируемыми, и дрожь пронзила крепкое тело. Вновь укусив её, но на этот раз ниже, у ключиц, он излился с хриплым стоном, откатившись на противоположный конец супружеского ложа сразу, как последние, неуловимые мгновения удовольствия ускользнули от него. Не произнося и слова, он поднялся, тряхнув головой, провёл ладонью по лицу, отгоняя наваждение и, подвязав брюки, покинул комнату. Его не смутила кровь на простынях – он рад был быть первым. Гермиона лежала, боясь пошевелиться, до тех пор, пока первые лучи восходящего солнца не пробились сквозь небольшое окошко, скользя по каменным плитам, и лишь тогда, притянув колени к груди, позволила себе беззвучно заплакать.