Ab Inconvenienti

Солнечный свет лениво, нехотя пробиваясь сквозь полупрозрачную ткань балдахина, обласкал сплетённые на простынях тела. Зажмурившись и шумно выдохнув через нос, мужчина попытался скрыться от них, но, признав своё поражение, закинул руки за голову и медленно обвёл сонным взглядом контуры желанного тела, возлежащего рядом с ним. Тёмные, подобно сумраку ночи радужки блеснули, стоило женщине нежно улыбнуться, коснувшись мягким поцелуем его груди. Медленно проводя кончиками пальцев по огрубевшей коже, она ласково, почти невесомо тронула контур густых бровей, скользя чуть левее, к виску, но в тот же миг её запястье сдавила крепкая хватка, а во взгляде мужчины промелькнула тень обиды. - Ты не скажешь о том, кто сделал это?.. Слова, казалось, кольнули его в самое сердце, подобно метко выпущенной стреле, и, отпустив ласкавшую его лицо руку, безвольно павшую на смятые простыни, он, не проронив и слова, поднялся, резко, нервно натягивая на свои плечи льняную рубаху. Клокотавшая внутри него ярость, казалось, готова вырваться, будто и следа не осталось от покоя, поселившегося в его душе накануне вечера. Как нежен, как трепетен он был в тот миг, когда позволил себе перейти порог этих покоев – и показалось, что он умел любить – но, стискивая челюсти с такой силой, что свежий шрам неприятно заколол, он собственноручно с корнем выдирал все земные чувства, давая шанс глухой злобе затопить своё сознание. - Ты вновь уйдёшь? – шепнула Мария, схватив его ладонь и припав в выпирающей косточке большого пальца поцелуем, но король остался непреклонен, замерев лишь на миг. Стяжки его плаща затягивались, как подумалось ей, с непозволительной быстротой, и она отдала бы всё, отдала бы саму себя ради того, чтобы Его величество остался с ней, под пологом её обители, - Уйдёшь к той, что оставила тебе этот шрам? Стоило ему обернуться к ней, как Мария, не сдержав судорожного вздоха, прижала колени к груди, пытаясь скрыться: горящие адским пламенем тёмные омуты глаз, в гневе сошедшиеся на переносице брови, звериный оскал с чуть подёргивающейся от напряжения верхней губой, крепко сжатые кулаки с проступившими голубыми венами на тыльной стороне, и ужасающая, сшитый явно на скорую руку, изуродовавшая его – и тот, кто отрицал это, был глупцом – отметина, пересекающая, делящая его лик на две неравные части. Янус. Он скрылся, шелестя подолом плаща по каменным плитам, и глухой звук его тяжелых шагов эхом отдавался в душе Марии, не смевшей пошевелиться, не смевшей броситься за ним вслед. Её желания и помыслы померкли в тот же миг, как он посмотрел на неё. Много лет назад она покинула его, оставив измученного суровыми походами и жестокими битвами молодого герцога на произвол судьбы и девушек, что так и остались для него безымянными, спасаясь от чудовища. Она знала, каким он мог быть, какими чувственными были его поцелуи в моменты наивысшей страсти и как искренне он улыбался ей в ответ после томительных ночей, проведённых вместе, и разительные перемены, переломившие его жизнь на до и после, заставили её предать его любовь – единственное, чем он был богат. В тот день, когда нормандцу, лишённому былой чести, принесли головы тех, кто был повинен во всех тяготах его малолетства, она поняла, что человек, проложивший себе путь к светилу по расчленённым трупам, не более, чем орудие. Орудие, которым можно будет воспользоваться в своих интересах, перебравшись через бушующие воды пролива, орудие, которым она сможет выстелить себе дорогу к высшим, орудие, становившееся податливым воском в её руках – ведь отзвуки былой любви всё ещё жили в его сердце. Но взгляд, которым наградил её король сегодняшним утром, посадили в её душе зёрна сомнений – ведь если он ушёл к ней после всего совершённого, если одно её упоминание заставляет его терять голову от ярости, бывшую всегда под уздой, то она упустила его. Впервые за более чем двадцать лет, прошедших с их первой встречи. Одинокому всаднику, что, подобно сизокрылому ворону мчался по пустующим улицам отстроенного римлянами града, было неведомо, какие сомнения терзают душу былой любви. Едва он покинул Илфорд, как пелена спала с его глаз, и на место всепоглощающей ярости, вызванной прикосновением чужих рук, пришёл покой. Что думалось ему в ту ночь, когда он, окровавленный, бледный, как сама смерть, на подкашивающихся ногах ввалился в покои своего брата, шепча сухими губами лишь одно имя? Что думалось ему, когда он впервые взглянул на себя в зеркало? Что думалось ему, когда, пытаясь забыться, вернуть ту тонкую нить искренности и нежности, что была отрезана кинжалом, отправился к той, с которой быть не хотел, которую избегал, как огня, чтобы не дать ей вымолвить и слова, порочащих девчонку? Вскружившая ему голову, восхитительная, та, в которой он нуждался, будто в воздухе, та, к которой он мчался, подстёгивая измученного коня, сквозь вересковые пустоши… Попытавшаяся убить его в собственной постели. Мария не смела произносить её имени, ведь была недостойна. Та, которую он когда-то возносил до небес, была недостойна… Всего на один краткий миг королю, что поднял затуманенный взгляд на небосклон, показалось, что он влюблен. Всего на миг, но до чего он был прекрасен. *** Лёгкие, словно сдавленные железными обручами, не подчинялись ни голосу разума, ни чему бы то ни было – как не пыталась она сделать глубокий вдох, ничего не выходило. Влажный воздух подземелий Тауэра успел выесть её изнутри, словно червь, почуявший гниль в сладкой плоти фрукта, и, откинув спутанные колтуны, бывшие некоторое время назад мягкими и шелковистыми прядями, на спину, она прижалась щекой к холодному камню. Бездумно проводя пальчиками по швам кладки, на которой, словно на зло всему миру, на зло гнетущей атмосфере этого места прорастал мох, она закусила губы – резкая боль в плече не отступала, сколько она не пыталась не обращать на неё внимания. Сон, которым она располагала здесь, отнюдь не был спокоен и тих – если не громкие, похожие на вой вепря стоны, что раздавались из соседних камер, будили её, то крысиный писк и омерзительное ощущение голых хвостов, касавшихся её кожи. Она потеряла счёт дням, не видя солнечного света – и лишь подавила слабую улыбку, чтобы вновь не впасть в безумство. Солнечный свет… Сколько она будет тосковать по совершенно обыденным там, за коваными решётками, вещам? Мягкая постель с пышным пуховым одеялом, тёплая вода с толикой ароматических масел, тех, что преодолели целый мир, чтобы попасть к ней в руки, осторожные приветствия служек, что считали её королевой, влечение, жажда, что отражались в чёрных очах, стоило ей промелькнуть мимо незримой тенью? Нет, она не будет думать о нём – не будет думать о том, насколько растерян был великий военачальник, насколько походил он на маленького, запуганного всеми мальчишку, когда она посмела поднять на него взгляд – она не выполнила того, что должно. Мысли о том, что стоило сбегать с Гарольдом в тот же миг, когда её доложили о высадке варваров в овечьих шкурах на берега благословенной Англии, вновь пролетела пущенной стрелой в её сознании, вынудив прикусить костяшки пальцев. Как много она потеряла, и как много могла обрести, если бы не дала ему шанса, если бы прикусила кончик языка, не давая сорваться с него злым словам, если бы не дала секундную отсрочку… Сбежавшая, она слышала его протяжный вой, вой раненого зверя, прежде чем попасться растерянным гвардейцам. В тот миг, когда её запястья стянул жёсткий жгут, а плечи от невероятного напряжения непривычно зажгло, ей показалось, что зверь, который казался ей воплощением адских мук и дьявольских деяний, был всеми отринутым Богом. Великий, могучий, невероятно опасный, словно герой старинных легенд, он возлёг, истекающий кровью, даже не думающий сопротивляться, отдавший бразды правления – миром ли, душой ли её или английской землёй – первому достойному, кто смог победить его в битве. Она видела, как его лик исказила чудовищная гримаса, как из разорванной плоти стекала кровь, окрашивая его губы в алый, как судорожно проводил он по ним ладонью, словно не веря, пытаясь осмыслить – но вот в тёмных, как глубины океана глазах она не увидела ничего, кроме вселенской усталости. Уставший, великий зверь… Обрекший её на томительное ожидание своего конца в темнице, утопающей в погребённых надеждах, он заставил её задуматься, но вместе с тем ещё сильнее возжелать мести. Мести за грядущее, мести за прошедшее, мести за то, что позволил ей задуматься – не ошибалась ли она, раз за разом произнося жуткое слово, глядя ему в глаза, не ошибалась ли она, слепо следуя за призраком погибшего мужа. Нечёткая тень, что проскользнула в некотором отдалении, заставила её встрепенуться, поджав под себя колени, и поднять голову. Улыбка вновь озарила её уста, но не хватило сил подняться – благо, мужчина, чей силуэт обрамляли отсветы пламени, отозвал монотонно меряющих шагами узкие коридоры гвардейцев и, притворив за собой покрытую металлическими вставками дверь, опустился рядом с ней на каменный пол. Края его сутаны коснулись мутной влаги, скопившейся в выбоинах, пачкая богато расшитую ткань, но, стоило Гермионе протянуть руку, указывая на упущение, как епископ слабо улыбнулся, нежным, полным тревоги жестом перехватив её запястье. - Глупая девочка, если бы я только знал… - выдохнул Одо, сокрушённо покачав головой. В голубых глазах, холодных, словно снега северных земель, она нашла отражение божественного милосердия, и вновь закусила губы, попытавшись не расплакаться, - Если бы я только знал, насколько ты смелая, насколько… Безрассудная, чтобы бросаться в пасть волка, я… - Он не волк, - голос, так напоминавший ранее епископу переливы колокольчиков, охрип и упал до шёпота. Кашель, вырвавшийся из её груди, был подобен кашлю тех, чьими телами завладела чёрная смерть. Одо не почувствовал, как дрожит её хрупкая ладонь под его хваткой, сильнее сжимая запястье – от гнева на самого себя и на брата, что заключил её в место, где не всходит солнце, - Лев, с блистающей на свету шкурой, густой гривой… Король… - Я не прощу себе произошедшего, - холодные пальцы коснулись прокушенных губ Гермионы, будто у него хватило бы сил залечить их одним жестом, чтобы, спустя мгновение, отстраниться, вновь качая головой, - Я видел его. Он вернулся в Тауэр и приказал вывести тебя – народ, лишённый королевы, беспокоится, город тонет в лживых разговорах и слухах, и даже преданные – всё ещё – ему люди начинают хвататься за рукоять кинжала при его приближении. Ему простят всё, что угодно, но не смерть жены Годвинсона. - А мне простят его смерть? – мужчина, шумно выдохнув через нос, внимательно осмотрел Гермиону с ног до головы, сжав челюсти так, что проявились желваки. Прежде она не видела его столь… Нервным, столь отстранённым, будто и он – как и она в последние дни, что провела здесь – покинул стены темницы, разумом вырвавшись на желанную свободу. - Убить льва, короля? – усмешка на его губах быстро померкла, и Одо вновь судорожно сжал её ладонь, - Северус не даст Вам возможности приблизиться – не после того, что Вы, глупая девочка, безрассудная девочка, совершили, нет, не даст. Если Вы так желаете увидеть его тело, - Гермиона отвела взгляд, чтобы не дать епископу узреть своё сомнение, - Отныне Вы должны быть в стороне. Не приближаться к нему. Не говорить с ним. Не думать о нём, Гермиона. - Я поклялась, - голос её осип ещё сильнее, - Уничтожить его, пусть даже ценой собственной жизни. И те мысли… Мысли, что носятся в моей голове, не давая заснуть, не должны мне помешать. - Бедная, невинная девочка, - прохладные пальцы епископа коснулись спутанных кудрей, пытаясь хоть немного пригладить их, придав им былую мягкость, - Он слепнет, слепнет от гнева, от обиды, от всего того, что было взращено в нём с младенчества, и в любой момент, когда ты будешь готова вновь занести над ним страшное оружие, всё это может вырваться. Он не остановится ни перед чем, чтобы исключить любую из возможных угроз, он будет преследовать тебя по пятам, он… Он не даст более шанса на исправление, заключив тебя сюда, не поддастся уговорам толпы, просящим, умоляющим тебя выйти на свет Божий. Я отпускаю тебе твои грехи, девочка, отпускаю грехи и верю в то, что Господь убережёт тебя. И дарует мне силы закончить дело, начатое тобой. Храбрая, обезумевшая от горя пташка, за что такие страдания были ниспосланы тебе свыше?.. Голос его, постепенно снизившись до шёпота, убаюкивал Гермиону, все сильнее жавшуюся к крепкому телу, и, подняв на него взгляд затравленный, полный испуга и сожаления, она в очередной раз отметила, что они, рождённые от одной матери, были друг другу полной противоположностью. Сколько немого восхищения вызывал у неё епископ, с каким огнём в душе она была готова следовать за ним, следовать за долгожданной свободой, как трепетно и нежно, словно к агнцу, он относился к ней… Оберегая, будучи якорем в бушующей пучине морской, светом Вифлеемской звезды, озарившей небосклон, похожий на ангела своими лучистыми, голубыми очами и цвета зрелой пшеницы волосами. Земной и одновременно с этим… Столь близкий к небесам… - Будьте благоразумны, Гермиона, когда вновь встретитесь с ним – не давайте своим чувствам взять верх над разумом. Какими бы эти чувства ни были. Ещё долго после его ухода лишённая трона королева сидела на холодных каменных плитах, бездумно водя подушечкой пальца по скопившейся в выбоине воде. Она не слышала ни крысиного писка и шороха голых лапок на расстоянии нескольких футов от себя, ни зычных голосов стражников, что несли службу, оберегая закрытую на засовы металлическую дверь как самое дорогое, самое ценное, что оставалось в их жизни. Служки, милые служки, бывшие её ушами и очами, сейчас страдали без своей госпожи, не имея возможности приблизиться к таинственным, укутанным тьмой подземельям, куда ступала лишь нога короля. Король… Она, даже не пытаясь сопротивляться необъяснимому внутреннему порыву, позволила своим мыслям вновь унестись вскачь, и ощущая, как невероятный гнев, подобный штормовой волне, поднимается в её душе, девушка стремительно выдохнула и крепко сжала дрожащими от страха, осознания – но не принятия – пальцами грязный подол оборванного платья. Вместе со штормовой волной, готовой укрыть её с головой, в её израненной, измученной душе, вопреки всем бурям и ветрам, прорастали первые ростки чего-то воистину более страшного. *** Она не помнила, сколько дней провела в заточении после визита епископа – в месте, где не было солнца, жить, существовать было невероятно трудно. Невероятно трудно было найти в себе силы не просто сидеть, ожидая чуда, на набитом соломой матрасце, а подняться, судорожно цепляясь пальцами за скользкие от влаги камни кладки, совершать каждый шаг, будто заново, мерять шагами маленькую комнатушку, ставшую ей домом, и сдерживать подкатывающую к горлу истерику. Ей казалось, что она прошла путь, подобный тому, что совершают пилигримы, отправляясь из насиженных гнёзд в Град Божий, ей казалось, что её ноги, сбитые в кровь, исходили десятки, сотни лестничных пролётов, не покидая стен всеми забытой темницы, а разум, шепчущий свои грязные, злобные слова, постепенно переставал слушаться своей хозяйки. Так бы и ходила она, прослеживая ладонью путь по выемкам потрескавшихся камней, если бы в один миг дверь не распахнулась, ударившись о стену с невероятным лязгом, оглушившим её, а на пороге, выглядывая один через другого, пихая друг друга в бока, не столпились служки, верные, милые служки… - Госпожа, народ хочет видеть Вас. Его Величество приказал сделать всё, чтобы Вы могли предстать перед ними к сегодняшнему вечеру. Слабо, затравленно улыбнувшись, Гермиона позволила им подхватить себя под руки и вновь направиться наверх, покидая страшное, томительное, одинокое место. Ей казалось, что она взлетает к небесам, что молодые люди и девушки, бывшие её верными пажами, есть ангелы, и вот-вот, и она встретит апостола Петра. Они вели её по длинным, петляющим коридорам замка, принадлежащего не ей, расспрашивая о чём-то совершенно незначительном, а ей, страждущей, хотелось лишь одного – увидеть, наконец, синеющий небосклон и вдохнуть аромат полевых цветов. Словно больная, потерявшая рассудок, брела она, едва касаясь босыми ножками плотной шерсти дорогих ковров, пока крепкие ладони, помогавшие поддерживать равновесие, не донесли её до покоев. Супружеских, королевских покоев. Ничего здесь не напоминало о том страшном вечере, словно не было его, словно монахи, переписывающие хроники под тонким светом лучины, упустили страницу, утеряв её в веках: ложе, укрытое пышными одеялами и прокипяченными белыми простынями не хранило в себе ни мускусной влаги, ни пота, что стекал по могучей спине пришлого владыки, обводя рельефные мышцы, ни его же крови, алой, такой же, как и у всех смертных… Закрытые ставни, аккуратно разложенные на цветастом покрывале сорочки, богатое, исшитое драгоценными камнями платье, то, в котором он, очевидно, пожелал видеть её. Вежливо поблагодарив каждого из служек, что, откланявшись, поспешили удалиться, она оставила с собой лишь нескольких девушек. С нехарактерным для себя остервенением она скидывала с себя грязное платье, желая как можно скорее почувствовать кожей тёплую влагу, благоухающую от ароматных масел – цитрус, сандал и ладан, дары Востока – почувствовать прикосновение несколько жалящей, но столь же приятной ткани на своих плечах, груди, животе… Стоило ей погрузиться в исходящую паром воду и распустить, наконец, непокорные каштановые кудри, как в её голове стрелой пронеслась одна-единственная мысль, больно ужалившая её где-то внутри. Его тело омывали с таким же трепетом?.. И сколько раз с той ночи он разделил свою постель с кем-то, кроме неё?.. Нет, нет! Не могла она, не верила в то, что сердце и разум были отныне воедино, что страстные возгласы, которые срывались с её губы в моменты близости, станут громом в её ушах, что вновь и вновь она будет вспоминать о том, как жёсткие пальцы касались её бёдер… Не верила в то, что, оказавшись вновь на свободе, она возжелает увидеть своего палача. Господь, дай ей сил! Дай сил, чтобы закончить начатое, чтобы у Одо не дрогнула рука! И тогда мысли, источившие её душу, канут в небытие, погребённые под слоями сырой земли. Но пока, до тех пор, пока она не увидела его, она будет наслаждаться всем тем, по чему так сильно скучала, будет с необычайной грацией и изяществом расчёсывать потемневшие от влаги кудри, надевать на разгорячённое тело богатые, мягкие ткани, позволяя себе посмотреть на себя в зеркало – несмотря на так несвойственную для неё бледность, то проявилась после заточения, в её глазах всё ещё горел огонёк, она всё ещё была – и будет – для всех этих людей королевой, пусть её супруг и считал иначе. Супруг… Нет, нет, глупая девочка! Против воли она касается ободка тяжелого золотого кольца, утянувшего её в бездну, и словно в тот же самый миг наступает в её душе покой. Так странно… И как… Непривычно. Подняв голову и расправив плечи, она покинула покои, не глядя ни на кого, слепо следуя по нетронутым дорожкам навстречу Вифлеемской звезде. Сквозь стрельчатые окна раздавался гул толпы, нарастающий с каждой минутой, слышались отдельные выкрики, полные яда и пренебрежения в адрес крепких гвардейцев, сдерживающих подходы к крепостной стене; ступая по каменным лестницам, она желала оглянуться, но лишь сильнее прикусывала губы, едва заметно качая головой. Отворив тяжелую дверь, стражники, сжимая в ладонях древко победоносного стяга – сизокрылого ворона, парящего над лазурной бездной, стяга, пришедшего на смену тому, что был у её бедного, милого Гарольда – склонили голову, приветствуя её, словно ещё несколько дней назад немногочисленные из них не пропихивали ей в темницу остывшую похлёбку, они окружили её нерушимой стеной и, стоило ей выйти на балкон, что продувался холодным северным ветром, человеческое море внизу разбушевалось. Сколько радости было на лицах молодых девушек, дряхлых стариков, деловитых торговцев и вечно пьяных трактирщиков! Сколь многие подкинули свои шапки, перештопанные десятки, сотни раз, в воздух, славя свою королеву! Свою… Вопреки желанию царствующего монарха. Она ощущала себя непобедимым римским полководцем, что только вернулся из долгого похода в родную провинцию, и весь триумф, что был описан великим Цезарем, обрушился на неё. Она улыбнулась. Впервые за многие, долгие, холодные месяцы. Улыбнулась искренне и нежно, так, что толпа, оттиснув гвардейцев ближе к стенам, вновь закричала, радостно улюлюкая, смеясь и… Страшась. Но чего? Почему нрав человеческий переменился столь скоро, почему в глазах, что смотрели на неё, она увидела искру боязни и злости, рискующую вот-вот перерасти в пожар, окрасив небосклон в алый? Холодный шёлк, что коснулся её правой ладони, послужил её ответом, открывшим все карты. Он приближался медленно, будто подпитывая животную натуру её невероятной смелостью и щемящей радостью, изучая глазами плавные изгибы женского тела, и остановился позади неё, словно страж, словно каменный гигант. Она чувствовала, как приподнимается его грудь, как горячее дыхание касается обнажённой кожи её шеи, но не шевелилась, не смела обернуться. Не могла… Поддаться и голосу разума, и сердца. Король, наблюдая за беснующейся толпой, лишь поднял раскрытую ладонь, молча приветствуя свой народ. Сейчас, когда перед ним, спасителем и освободителем, великим полководцем лежал весь мир, и от одного его имени правители всех держав мира сего трепетали, он, вопреки ожиданиям, не чувствовал ничего, кроме подкатывающего к горлу раздражения. Его не терпели здесь, на Альбионе, предпочтя иноземцу ту, что была супругой любимого народом монарха… И сейчас, отрешённо обводя взглядом человеческое море, он почувствовал лишь одно движение, услышал лишь один сдавленный вздох и, медленно повернув голову, впервые за более, чем месяц, встретился с ней глазами. Как исхудала она, как переменилось её лицо, как подрагивали её губы… Гермиона, поднеся ладонь ко рту, едва слышно всхлипнула, рассматривая кривую отметину, изуродовавшую его. Уголок его тонких губ был теперь подёрнут, словно его уста исказила страшная усмешка, а мышцы под плотными стяжками и новой, белеющей кожей не шевелились, превратив его грубое… Прекрасное лицо в глиняную маску. Ни единой эмоции, ни единого слова не проронил он в её адрес и, резко развернувшись, покинул открытый всем ветрам балкон. - Прикажите сопроводить её в супружеские покои. Я не желаю более видеть её в подземельях, - голос его, вопреки всему, был тих и даже несколько мягок, полы чёрного плаща взметнулись, стоило ему бегом спуститься по лестнице, и стражники успели лишь отрешённо кивнуть, не вдумываясь в небрежно брошенный указ. Но его услышала и Гермиона. В последний раз улыбнувшись толпе – скорее из вежливости, чем из надобности – она поспешила, как могла быстро при своей слабости, за ним. Лестничный пролёт, ещё один, и вот уже слышится эхо, слышится позвякивание металла на его пряжках, слышатся тяжелые шаги. - Северус… - он замер, словно поражённый громом, услышав своё имя из её уст впервые, но не обернулся, не дал увидеть своего испещрённого лика. Янус, - Северус… Благодарю Вас. Короткий кивок был ей ответом, и рослая фигура, продолжая своё торжественное одиночное шествие, скрылась в полумраке, словно затушив пламя сотен факелов, закреплённых на стенах Тауэра.