And the old triangle went jingle-jangle
All along the Royal Canal,
My Adeline was swimming; sweet Adeline was singing
To the tune of the Royal Canal.
I wish her well.
alt-j, Adeline.
Епископ, не слыша ничего, кроме стука собственного сердца, бежал по скрытым полумраком коридорам крепости, путаясь в ткани сутаны. На несколько мгновений он, замешкавшись, чтобы выбрать направление, остановился, схватившись пальцами о скользкие камни, и почти потерял равновесие. Ещё миг — и его догонят, ещё миг — и цепные псы разорвут его грудь, откинув распятие в самый дальний угол, приминая его каблуками своих сапог. Бежать, предупредить её! Но куда бежать?.. Душераздирающий крик вырвался из его груди, когда, словно сотканные из мрака, две тени крепко прижали его к стене, лишая возможности двинуться, попытаться вырваться, вздохнуть. Они не произнесли и слова, лишь крепче вжав его в холодный известняк щекой, придавливая коленями поясницу и крепко связывая запястья за спиной, но ему было прекрасно известно, что последует далее. Стараясь совладать со страхом, что комом встал в его горле вместе со слезами и мольбой о пощаде, епископ зашипел, попытавшись расправить плечи, и, подгоняемый стражниками, на чьих поясах угрожающе позвякивали пряжки ножен, последовал в прежде сокрытые для его взора уголки замка. Винтовые лестницы, покрытые пылью, не привыкли чувствовать на себе вес человеческий; крысы, заприметившие новых обитателей, в страхе прошмыгнули мимо процессии. Епископ, который привык уповать на Бога, впервые почувствовал себя на подступе к вратам небесным, и, прикрыв глаза, медленно и вдумчиво стал шептать символ веры. Гвардейцы, сопровождавшие его до скрытой от посторонних глаз камеры, молча переглянулись и не сдержали широких ухмылок. Одо открыл глаза в тот момент, когда мир окрасился в тёмно-алый, и, медленно поворачивая голову из стороны в сторону, шумно выпустил воздух сквозь плотно сжатые зубы. Болезненная, вымученная улыбка исказила его уста, он опустил голову, словно принимая свою участь, и пожал плечами, пробормотав куда-то в сторону, не глядя в глаза тому, кто стоял в центре комнаты, сложив руки на груди: — Я до последнего верил в то, что человеком, убившим меня, будешь не ты, Северус. Король не пошевелился, продолжая прожигать взглядом, полным ненависти и отвращения, фигуру напротив, и только прошептал, вкладывая в свои слова весь тот яд, что отравлял его кровь минута за минутой всё сильнее: — Я пригрел на своей груди змей. Я стал подобен прародителям в Эдеме, что были изгнаны из сада. Я вкусил плод греха… — за несколько широких шагов он преодолел отделяющее их расстояние и, глухо рыча, вцепился пальцами в ворот сутаны, — Что дала тебе она, пёс? Почему ты посмел… Предать своего господина и брата? — голос его упал до шёпота, — Неужели ты тоже… Влюблён, Одо? — Дитя не заслуживает той кары, что была ниспослана ей свыше. Чем заслужила она тебя, Северус? Безгрешное, чистое дитя и дьявол из Преисподней, бес! — Одо тихо рассмеялся, глядя прямо в глаза брату, и мотнул головой, — Наивный глупец, не видевший измену в собственном гнездище, считающий себя… Достойным королём и великим воином. Ты лишь бледная тень собственного отца и воистину отрок нашей матушки. Бастард. Адское пламя, рвущее его на части, распаляющее кровь и заставляющее его кричать, отступило в один момент. Судорожно хватая ртом воздух, Северус отступил, крепче сжав рукоять кинжала, висевшего на поясе, и, когда поднял голову, глаза его превратились в два бесконечных чёрных омута, где не было ничего, кроме пустоты. — Да будет так, — прошептал он, позволяя своим словам отразиться от каменной кладки нечётким эхом и, обнажив сверкающее в свете факелов лезвие, нанёс быстрый и точный удар. Всего через несколько мгновений лучистые голубые глаза Одо стали напоминать его собственные, и тело, не поддерживаемое более никем, бесформенной грудой упало на известняк, окрашивая его в тёмно-бордовый. Его собственная Евхаристия. Его собственный Христос. *** Захлопнув за собой дверь, она судорожно задвинула щеколды и мимолётным взглядом проверила, закрыты ли ставни на окнах. Тауэр молчал уже больше суток, но ночь, окутавшая город, отстроенный римлянами, не принесла её душе желанного покоя — вестей о смерти царствующего монарха не было, как не было и тех, кто увидел его бездыханное тело. Прикусив губу, чтобы сдержать рвущийся наружу стон, полный боли и томительного ожидания, Гермиона прижалась лопатками к дубовому полотну и прикрыла глаза. Она дышала тяжело, но размеренно, будто пытаясь прийти в себя после долгой погони, она чувствовала, как сердце, запертое в клетку, перестаёт отбивать свой яростный, гнетущий ритм. — Ты не учла одного, — хриплый голос, раздавшийся из противоположного конца господских покоев, заставил её вскинуть голову и неверяще замереть, наблюдая за медленным передвижением высокой фигуры в чёрном, — Сок цикуты, добавленный в вино, отдаёт металлическим ароматом. Ароматом крови, — мужчина сделал ещё шаг вперёд, выйдя, наконец, из тени, и остановился на почтительном расстоянии от Гермионы, заложив руки за спину, — Меня пытались отравить трижды за мою жизнь, но каждый раз, — против воли из его груди вырвался смешок, — Умирал не я. Она медленно подняла голову и расправила плечи, не давая и шанса своему супругу почувствовать страх, сковавший её душу железными оковами, глядя ему прямо в глаза. Безжизненное, затравленное их выражение заставило её задержать дыхание — ни ярости, ни разочарования, лишь тлеющие угли в самой глубине антрацитовых омутов. — Следуйте за мной, Ваше величество, — протянул Северус, кивнув в сторону двери. Хватит ли ей сил принять свою смерть так же стойко? Не задумываясь, она отворила засовы, чуть согнувшись под тяжестью двери и, позволяя мужчине пройти на несколько шагов вперёд, последовала за ним, до сих пор не проронив и слова. Хватит, и она была в этом уверена. Что может быть для неё величайшим благом, как не сбежать из логова зверя, воссоединившись с милым Гарольдом в мире лучшем, где никогда не будет ни боли, ни страданий? Гарольд, милый Гарольд, ведь ты никогда не боялся смерти… Расскажи, каково это — умирать от руки жестокого нормандца? Расскажи, приди последним видением, обласкай своими сильными руками и улыбнись в последний раз перед встречей, перед воссоединением раз и навсегда. Почему же ты молчишь, милый друг? Неужели ты так и не простил её за то, что она разделила ночи с тем, по воле которого твои кости омывает морской прибой? Неужели ты, Гарольд, поправший свою честь, оставивший её на съедение волкам, был столь зол на неё, раз не внемлешь последней просьбе? Тяжёлый, громкий лязг кованых решёток привёл её в чувство, и гвардейцы, вытянувшиеся в полный рост, стоило их господину, не оборачиваясь, пройти мимо, заставили девушку сильнее сжать подрагивающими пальчиками подол льняной рубахи. Они следили за ней, подобно коршунам, она чувствовала их взгляды на обнажённой коже своих бёдер, но не рискнула поднять голову, пока лязг не раздался вновь, сопровождаемый тихим голосом того, кто был её супругом перед Богом и церковью: — Я не желаю, чтобы у этого действа были свидетели. — Но, государь… — Вон! — прогремел его рык, заставивший Гермиону вздрогнуть. Спустя всего миг послышались торопливые шаги, шорох ткани и звон нагрудных пластин, но король не двигался. Коридоры, по которым он вёл её, были ей незнакомы, они путали её, пытались запугать, но она не поддастся страху, она будет противиться ему… До тех пор, пока не подымет голову. Северус тихо хмыкнул, услышав её вздох, смешанный с тихим всхлипом, и, всё ещё держа руки за спиной, обошёл по кругу конструкцию, монументом возведённую в центре камеры. Крепкие деревянные столбы, добротно соединённые меж собой перекладиной, чем-то всегда напоминали ему те виселицы, что были расставлены на всех ярморочных площадях Нормандии, когда его отец ещё был герцогом. Прямо на его глазах, глазах запуганного мальчонки, Роберт Дьявол вешал мятежных баронов и предателей, что через несколько лет заточат в темницу самого Северуса… Но он был не таков. Лишь бледная тень собственного отца. Выверенными, осторожными движениями он перекинул плетёный канат, выполненный на подобие тех, коими пользовались матросы в Дьепе, через закреплённые на поперечной перекладине кольца и, потянув их на себя, довольно кивнул и отбросил концы на пол, удостоверившись в их крепости. И, словно очнувшись ото сна, бросил едва слышно: — Раздевайся. Пальцы против воли стали поднимать расшитый цветными нитями подол мужской рубахи, обнажая молодое тело, и, даже не заметив холода подземелий, Гермиона скинула её себе под ноги, переступая через ткань. Она перешла свою границу, и, кажется, не боялась ничего — стоит ему обнажить лезвие своего клинка, как она подставит грудь, не дрогнув, но, вопреки ожиданиям, Северус протянул ей раскрытую ладонь. Они стояли друг напротив друга, не шевелясь. Всё время мира было в его распоряжении, потому он не торопился, наслаждаясь тем, как тяжело вздымается её грудь, как щёки налились румянцем, а в воздухе медленно распространяется аромат яблоневого цвета. Пьянящий, тот, что отныне и навсегда был связан для него с этой маленькой, глупой пташкой, попавшейся в свои же силки, ждущей освобождения, которого не последует. Хрупкая ладонь легла поверх его широкой и мозолистой, и, отступая, он подвёл её к столбцам, неотрывно глядя в глаза. Бережно, словно боясь причинить ей боль, мужчина обернул тяжёлый жгут вокруг её запястья, затягивая петлю, и тут же перехватил вторую руку. Они вновь встретились взглядами, но, стоило ему потянуть за верёвку с другой стороны конструкции, как руки её безвольно поднялись, а с губ сорвалось тихое шипение — вероятно, он был несколько резок. Тем лучше. — О чём ты думаешь? — спросил он тихо, опустившись перед ней на колени, завязывая крепкий узел на подпорках в каменных плитах. Сил у Гермионы хватило лишь на то, чтобы рассмеяться. — О чём? О том, бастард, что, даже убив меня, ты не избавишься от кары, что преследует тебя с самого рождения. А я… Я воссоединюсь с человеком, которого ты силой отобрал у меня, с человеком, которого я… Любила. — Врёшь, — Северус медленно поднялся, разминая шею, и провёл костяшками пальцев по бархатной коже щеки, очертив контуры подбородка. Девушка предсказуемо дёрнулась, но путы держали её крепко, не давая возможности отстраниться, — Ты не любила его. Годвинсон… Слишком прост для тебя, девочка. Ты… Оплетаешь, заманивая в свои сети, подобно пауку, ты воздействуешь на разум и приходишь во снах, сводя с ума, твоя чистота может заставить уничтожать города. Ты… Куда больший зверь, чем я, Гермиона. Он скрылся из поля её зрения, и лишь по шуму позади себя Гермиона могла догадаться, что тот собирается делать. Холод плит неприятно щипал голые ступни, плечи, почти заведённые, начало покалывать, а запястья были слишком крепко связаны над головой, чтобы попробовать вырваться. Изощрённая ловушка для его изголодавшегося разума… Что замыслил он? Проводить лезвием по нежной, девичьей коже, наблюдая за тем, как струйки крови окрашивают её в алый, или придушить собственными руками, воспользовавшись её беспомощностью? Но свист и хлопок, раздавшийся в тишине камеры, развеяли все возможные сомнения. Медленно обойдя подвешенное тело по кругу, Северус шумно втянул воздух, крепче сжимая плетёную рукоять кнута. Она заметила, как напряглись его челюсти и медленно раздуваются ноздри, как предплечье на секунду приподнялось, словно оценивая тяжесть орудия. Мягкая кожа ласкала его ладонь, и, удобнее перехватив рукоятку, он поднял голову, чуть прищурившись. — Вопреки распространённому мнению, я умею прощать и давать второй шанс. Те, кто решают пренебречь такой возможностью, платят за неё высокую цену, — хвост плети скользил по плитам вслед за едва уловимыми движениями его руки, и Гермиона, не совладав с собственными эмоциями, тихо всхлипнула, — Раньше я использовал это только чтобы… Убивать, — голос его вновь упал до шёпота, — Но сейчас я… Освобожу тебя. Покажу тебе, кем ты являешься на самом деле, девочка. Звук его шагов и стук собственной крови — вот всё, что слышала она, пока мужчина медленно, оттягивая начало, обходил её кругом, рассматривая обнажённое тело придирчиво, словно был врачевателем, составляющим анатомическое пособие. Когда кончик рукояти коснулся её спины, скользя сверху-вниз, словно пересчитывая позвонки, девушка вновь подалась вперёд, пытаясь избежать прикосновений дублёной кожи. Он не сделает этого. Поджав губы, мужчина расставил ноги на ширине плеч и, согнув правую руку в локте, замахнулся, касаясь скользящим ударом её рёбер. Стон, смешанный со сдавленным вскриком, был самой сладкой песней, которую он когда-либо слышал. — Ты — ведьма, о которой шепчется простой люд, Гермиона, — хвост кнута касается уже бока, оплетая судорожно подрагивающее тело кругом, — Ведьма, околдовавшая разум и чувства, уничтожившая устои и принципы. Ты… Заставила меня опьянеть. Свист кнута разрезает протяжный стон, полный боли, но она ещё держится, не давая сорваться с губ вскрику. На секунду Северус останавливается, давая время прочувствовать боль, тонкими иглами впивающуюся в покрасневшую кожу, и тяжело выдыхает через рот, отводя руку назад. — И попыталась убить в собственной постели, тогда, когда я позволил тебе большее. Я… Потерял контроль, чего не случалось в моей жизни. Даже… Она не заставляла, — новый удар получается сильнее, чем предыдущий, и падает на поясницу, заставляя её прогнуться. — В ту ночь, когда ты занесла надо мной кинжал, Гермиона, я был распростёрт на супружеском ложе, полностью отдавшись в твою власть. Во власть шлюхи и изменницы! Рык зарождается где-то глубоко в груди, а плеть всё чаще и чаще касается её спины, лаская острым кончиком позвонки. — Ты лишила меня всего и всех. Ты заставила меня… Идти на собственную смерть против северян, зная, что я не вернусь из того похода живым, зная, что моя голова будет насажена на копьё и выставлена для запугивания тех немногих, кто остался на моей стороне. Но я вернулся. Я вернулся, разгромив твоих гвардейцев, разгромив твоих союзников и наёмников, что должны были испить моей крови. Я вернулся в столицу своего королевства, на свой трон, что был завещан мне Исповедником задолго до его смерти, чтобы вновь узреть твою ложь! Но ведь и ты… И ты… — он не обращал внимания на тупую боль в мышцах и, поведя плечом, обрушил на неё ещё один удар, заставив орудие оплести кожаной паутиной её грудь. — Поддалась искушению, забывшись, потерявшись в своей собственной лжи. Ты боишься моих рук, Гермиона, боишься меня потому, что знаешь, что я способен даровать тебе удовольствие. Как чувствовала себя ты, девочка, становясь податливым воском в моих руках? Как чувствовала себя ты, заглушая стоны, пряча лицо в подушку, вцепившись в мои плечи с такой силой, что на них остались отметины? Как чувствовала себя ты, когда просила меня… — он на секунду замер, тряхнув головой, и произнёс уже куда тише, — Не останавливаться? Ты представляла на моём месте своего милого Гарольда, труса и побитого пса, что посягнул на то, что по законному праву было моим? Или, быть может… Моего брата? — сжав рукоять так, что побелели костяшки пальцев, Северус ударил её с такой силой, что на коже осталась широкая алая полоса, а с её губ сорвался вскрик. Первый. — Милый Одо, что был тебе соратником, скрывал под исповедями и совместными молитвами часы, в которые сливался с тобой воедино? Или же ты… Воспользовалась его простотой и наивностью, его христианским, — сплюнув себе под ноги, он вытер со лба пот, — Состраданием, заставив ходить за собой по пятам, словно влюблённого мальчонку? О, он был в тебя влюблён, Гермиона! Как он смотрел на тебя, с каким трепетом брал тебя под руку… Даже на нашей свадьбе. И я был готов простить ему всё: его слабость и трусость, его глупость, даже его увлечение тобой, всё, что угодно… Ведь он мой брат. Всё, кроме одного — предательства. Плеть наискось касается девичьей спины, оставляя за собой очередную алую полосу. Рассечённая плоть первое время совсем не отлична, но быстро собираются по краям небольшой раны алые капли, ниспадая к бёдрам. Зрелище будоражит его, заводит сильнее, чем что бы то ни было, и на секунду Северус зажмуривается, успокаивая тяжёлое дыхание. — Каин и Авель, Ромул и Рем, Цезарь и Брут… Христос и Иуда. Все великие полегли от рук ближних своих, не рассчитывая на предательство. А предательство на крови… Самое тяжкое. Мы вскормлены молоком одной женщины, пусть и пошли от разных отцов, и он был… Единственным, кому я доверял, пока не встретил тебя. Ты, девочка, заставила и его полечь от руки ближнего своего. Из-за тебя, ведьма, на моих руках кровь собственного брата! — дикий вопль, вопль раненого зверя вырвался изнутри, эхом отразившись от холодного камня, и новый удар пал на Гермиону, оставляя открытую рану близ позвоночника. — Пожалуйста… — тихий шёпот отрезвил его, заставляя вслушаться, — Северус, не надо… — Не называй моего имени, ведьма, — мужчина с силой потянул каштановые кудри на себя, заставляя её запрокинуть голову, и прошептал на ушко, опаляя тяжелым дыханием ярёмную венку, — Не смей. Словно признав собственную ошибку, он вновь отступил, закусив сустав большого пальца, чтобы не дать вырваться очередному воплю. Аромат яблок и дождя затуманил его сознание, но был отогнан, словно дым. — Предательство на крови… Ты — моя. Перед Богом и церковью, перед людом, что подвластен как мне, так и тебе. Я соединился с тобой, я… Выбрал тебя среди всех. Супруга. Женщина, что оберегает мой дом… Мой дом с самого прибытия сюда, в Англию, был лишь там, где была ты. Я следовал за тобой… По пятам, неотступно, не думая сомневаться. Я бросал свои войска и подгонял взмыленных коней, чтобы увидеть тебя. Причину своих бессонных ночей и тягостных видений. Причину… Возвращаться. Причину моего сумасшествия. Ты околдовала меня, поймала в свои сети, Гермиона, и сделала своим рабом. Я вновь стал похож на того, кого всеми силами стремился оставить там, в Нормандии. На родной земле. Я вновь стал похож на мальчишку, что крал по ночам хлебные корки и проводил годы в темнице, не видя солнечного света. Ты заставила меня… Полюбить. Признание прозвучало неосознанно, но ему было всё равно. Осознание сказанного нагнало его несколькими мгновениями позже и накрыло с головой, подобно штормовой волне, поднимая погребённую под завалами ярость, давая ей — или своей истинной сущности, которой он страшился — желанное освобождение. Хриплый, глухой стон слился воедино со свистом кнута, с рыданиями молодой девушки, ставшей центром его существования, главной наградой и добычей, причиной жить, что сейчас, не в силах более сопротивляться, покорно ждала своей участи, мелкой дрожью отвечая на каждое новое рассечение. — Отметины… Заставят тебя запомнить. Отметины не уничтожат, нет, — шептал он, словно в бреду, вновь и вновь занося кожаный хвост, отводя руку, — Лишь заставят запомнить… Пинки, пренебрежительные речи, стрелы, пробившиеся сквозь нагрудник, скользящие удары дамасской стали, кинжал, занесённый… Возлюбленной в тот миг, когда ты был на пороге блаженства, отдаваясь ей весь без остатка. Лишь запомнить, Гермиона, но не уничтожить. Око за око. Знаки твоей принадлежности мне… Как и моей тебе. Северус отступил. Медленно, словно не до конца веря в происходящее, он сжал пальцы вокруг хвоста, протирая его от капель крови, что тут же остались на его ладони, впитываясь под кожу. Откинув кнут прочь от себя, он замер, любуясь творением рук своих… Божьим творением. Широкие алые полосы, чуть меньшие, но оттого сильнее запавшие в душу грубые, рваные раны, кровь, медленно стекающая по выточенному античным скульптором телу… Он не слышал её рыданий, оглушённый окружавшей их тишиной, и потому, медленно обойдя конструкцию, крепко, но мягко сжал девичий подбородок, поднимая голову. Её глаза, как и его в ту ночь, не выражали ничего. Стоило приглядеться, и он увидел в них своё собственное отражение. Стоило ему ослабить путы, отпуская запястья, как Гермиона, пошатнувшись, сама упала в его объятия, вцепившись подрагивающими пальчиками в его рубаху. Пропитанная потом и кровью, она послужила ей единственной опорой до тех пор, пока он не подхватил её, не касаясь обнажённой спины, прижимая к своей груди. Бережно, словно она была его главным сокровищем. — Ты… Отправишься в Нормандию. Каково это — быть женой властвующего короля, предавшей его ради собственного безрассудства? Потерявшей всё, что имела?.. Если не земли, полные верных мне людей, Гермиона, убьют тебя, то… Ты сама. Следуя со своей бесценной, вздрагивающей от любого прикосновения, беззвучно рыдающей ношей по запутанным лабиринтам Тауэра, он оставлял во тьме своё прошлое и настоящее, своих демонов и все свои страхи, своё сумасшествие и свою любовь. Он поклялся себе однажды, что девчонка не возымеет над ним власти, и предал самого себя. Аккуратно положив её на белоснежные простыни, он коснулся невесомым, почти отеческим поцелуем её лба и скрылся столь же бесшумно, отправившись на поиски лекарей, как и несколько часов назад вошёл сюда. Он оставил её одну.