Ab Inconvenienti

— Вспомни, о всемилостивая Дева Мария, что испокон века никто не слыхал о том, чтобы кто-либо из прибегающих к Тебе, просящих о Твоей помощи, ищущих Твоего заступничества, был Тобою оставлен. Исполненный такого упования, прихожу к Тебе, Дева и Матерь Всевышнего, со смирением и сокрушением о своих грехах. Не презри моих слов, о Мать Предвечного Слова, и благосклонно внемли просьбе моей. Аминь, — тихий голос аббата Вестминстерского эхом отдавался от каменных сводов базилики, накрывая немногочисленный люд, стоящий под нефами, незримым куполом. Скорбное молчание, продлившееся не дольше минуты, задело что-то внутри Его Величества, заставив того крепче сжать кулаки и опустить голову, тихо выдыхая через нос. Никто не придал этому значения — немудрено, ведь он потерял всю свою семью, оставшись единственным отроком герцога Роберта Дьявола, да и покойный епископ был для тех, кто прибыл на необжитые, холодные земли из самой Нормандии, заступником, готовым выслушать и помочь. — Мученик, — прошептал Северус, тяжело сглотнув, но головы так и не поднял. Когда на его предплечье легла тяжелая ладонь, он не вздумал противиться прикосновениям, только крепко сжатые челюсти да металлический блеск в глазах могли выдать его. — Всё пройдёт, Ваше величество, — Понмерси по-отечески похлопал его по сыромятным наручам, не обращая особого внимания на то, как сгорбился его повелитель, истачивая взглядом соборные плиты. — Вечный покой даруй им, Господи, и да сияет им свет вечный. Да почивают в мире. Аминь. Он покинул Вестминстер самым первым, ограничившись лишь секундным прикосновением мозолистых пальцев ко лбу усопшего. Оказавшись на улице, оттеснённый людским потоком, Северус запрокинул голову, подставляя лицо каплям дождя, позволяя им теряться в тёмных волосах и отросшей бороде, наслаждаясь прохладой. Впервые за долгое время он почувствовал желанное освобождение Теперь он верил в то, что опасности, подстерегавшие его с того самого момента, как он ступил на крутые песчаные склоны близ Гастингса, вдохнув ядовитый воздух Альбиона, ушли. Ушли вместе с останками его брата, погребённые под плиты Вестминстерского собора, в стенах которого он принял из его рук корону и подставил грудь, чтобы её коснулся святой елей; ушли вместе с наёмниками, что истачивали его страну, подобно червям в спелом плоде, намереваясь срубить его голову с плеч, устраивая показательные судилища над нормандскими баронами; ушли вместе… С супругой, что была послана ему для услады и устрашения, для того, чтобы в очередной раз обретая нечто большее отступить, вкусить плод греха и дать себе возродиться. У него оставалось последнее дело, после которого он сможет, наконец, почувствовать себя королём. Никаких предательств, подковёрных интриг, попыток убийства, никаких ошибок и чувств. Он не мог себе этого позволить. Судно, что донесёт её до прибрежных городов Нормандии, было готово к отплытию, и, вновь шумно выдохнув, Северус закрыл глаза. Последнее дело… Он утешал себя этой фразой, надеясь разбить призрачный дурман, окутавший сознание, он вспоминал её обнажённое тело, что было в его власти, когда они делили постель, он вспоминал её слёзы, которые она отчаянно пыталась скрыть, пока он брал её силой, он вспоминал… Как грубо схватил её за волосы, когда она, подвешенная, не способная ничего противопоставить ему, ненавидящему её более всего на свете, назвала имя. Одно единственное слово, слетевшее с её губ, заставило его потерять контроль, но даровало освобождение. Рука помнила движения кнута, а на языке всё ещё чувствовался металлический привкус. Он не знал, от сока ли цикуты это, или от её крови. Он утешал себя, но прекрасно понимал, что навсегда оставить её не сможет. Англичане смогут принять захватчика, установившего свои порядки на большей части бескрайних вересковых пустошей, только при одном условии — если появится сын, рождённый от королевы, избранной народом, от вдовы милого короля Гарольда. Если появится тот, кто займёт трон после его смерти, положив начало новой династии. Северус слишком хорошо помнил собственное детство: стоило Роберту Дьяволу пасть жертвой карательного набега где-то в Никее, как он остался один на один со всем миром, желающим лишь одного — поскорее отправить его следом за отцом. Ни о какой помощи маркизов или, о, славь его, Господи, короля, не шло речи — все они испарились, подобно дыму, стоило известиям о скоропостижной смерти герцога достигнуть Нормандии. Маленький мальчик, не знавший ничего, кроме того, что в отдалённом будущем ему положена земля и люди, был заключён в темницу. Маленький мальчик, который не чувствовал отцовской любви и ни разу не видел свою мать, блудницу-простолюдинку, долгие годы терпел избиения, голодал, не видя солнечного света. Маленький мальчик, прозванный щенком, довольствовался хлебными корками, а в те редкие моменты, когда был допущен к тронному залу, наблюдал за тем, как люди, что поклялись быть его защитой, сидят, закинув ноги на стол, и режут друг другу глотки за его корону. Северус слишком хорошо знал, что значит быть незаконнорождённым. И поклялся себе ещё в юношестве, наблюдая за тем, как рубятся головы его врагов, что его наследник не узнает ничего о лишениях. Не узнает ничего о том, что изменило его до неузнаваемости, бросив в душу зёрна ярости и отчуждённости. — Ты направишься в Тауэр, мальчик мой? — он обернулся и, встретившись взглядом с Понмерси, кивнул. — Я должен… Найти тех, кто сделал это, чтобы обезопасить себя. Время заговоров прошло, Мартен, а все те, кто считают иначе, полягут так же, как и мой брат. Но уже от моей руки. Ни один мускул на его лице не дрогнул, а грязная ложь, срываясь с языка, не ранила душу. Ему казалось, что ранить было уже нечего. — Кроме того, Мартен, я хочу, чтобы ты оставил Ноттингем и вернулся домой. В Дьепп. — Северус, ты же не… — старик-барон занервничал, приглаживая рыжую бороду, и нахмурился, — Нам удалось подавить восстание и шериф, назначенный тобой… — Не перебивай меня, Мартен, — рявкнул Северус, и Понмерси, тяжко сглотнув, замотал головой, — Я прошу тебя об услуге, а не лишаю доставшихся тебе за верную службу земель. Ты — единственный человек, которому я доверяю. Единственный из тех, кто остался жив. Если я не смог обезопасить собственного брата, если я не смог обезопасить себя, если только чудо помогло мне распознать яд в том вине, то как я могу верить в то, что моя супруга будет под защитой? Я не могу позволить, чтобы кто-то добрался до неё. Не сейчас, Мартен, и это вопрос, который касается нашего будущего, будущего моей династии. Я хочу, чтобы Гермиона… Была в надёжном месте, под присмотром надёжных людей до того момента, пока я не разберусь с той угрозой, что нависла над нами, подобно секире. — Нормандия будет ей лучшим местом, — кивнул Понмерси, приободрившись, — И я сочту за честь сопровождать и оберегать твою супругу, Северус… — Жить она будет одна, — жёстко отрезал король, прервав очередной поток хвалебных речей, — Тем, кто пытался добраться до меня, доподлинно известно, что ты — близкий мне человек. Последний, Мартен, близкий человек. Найдут тебя — найдут и её. Я лишь хочу… Чтобы она жила где-нибудь в отдалённом месте. Форпосты у Сен-Валери достаточно надёжны и непреступны. Оставь её одну и посылай… Человека, которому доверяешь, раз в неделю к ней. Она не должна нуждаться ни в пище, ни в питье. — Ты сажаешь её в темницу, Северус… — Здесь у неё куда больше шансов оказаться в ней, Мартен. А там она будет в безопасности. Я хочу на это надеяться, и лишь уповаю на Бога. — Как будет угодно, мой мальчик, — барон склонил голову, и, чуть прищурившись, проговорил уже куда тише, — В свою очередь и я попрошу тебя об услуге. Позаботься о том, чтобы, пока я отбывал свою службу на нашей родной земле, ни в чём не нуждалась и моя дочь. Уверен, она сможет облегчить твою тоску… И помочь, если тебе потребуется помощь. Северус только кивнул в ответ и, бросив последний беглый взгляд на мокрую каменную кладку собора, направился по укрытой брусчаткой дороге вверх по холму, к томящимся в ожидании лошадям. Холодный ветер, пробираясь сквозь плотную шерстяную ткань его сюртука, распахивая полы плаща, нещадно покалывал, капли продолжали скатываться по лицу, подобные слезам, но он не обращал на них никакого внимания. — Старый лис, — прорычал король себе под нос, тряхнув головой. Будучи юношей, влюблённым без памяти, он был лишён возможности взять дочь верного товарища под своё крыло, оберегать её ценой собственной жизни, а сейчас, оказавшись на краю пропасти, был сознательно подтолкнут Мартеном к краю. Мария будет делить с ним ночи. В этом он более не сомневался. *** В Тауэре было тихо. После того, как известие о смерти Его святейшества расползлось по коридорам замка, словно пламя, разгоняемое шептанием служек, каждый из них считал своим долгом хранить траур и кланяться монарху дольше обычного. Разговоры о том, что таинственный убийца, подливший яд в кубок Его величества и пронзивший кинжалом грудь епископа Одо, всё ещё находится в замке, привели их в крайнее смятение, заставив при любом удобном случае указывать пальцем друг на друга и строить козни, надеясь выслужиться перед господином. Лишь несколько гвардейцев, что так и несли свою службу в сырых подземельях, негодных ни для чего, кроме как пыток и отлова крыс, были поразительно молчаливы и провожали рослую фигуру короля тяжелым, полным осознания взглядом. Дабы отвлечься от мрачного напряжения, царившего в каменной обители, каждый из них счёл своим долгом помочь любимой королеве собраться в путешествие. Несколько дней паковались сундуки и обитые телячьей кожей ларцы, служки носились из комнаты в комнату, дёргая и без того запутавшихся фрейлин, но сама королева так и не покинула своих — вернее, супружеских, ведь все они были уверены, что Его величество проводит ночи именно здесь — покоев. Получив строгий наказ не беспокоить захворавшую госпожу, они обходили массивную дубовую дверь стороной, но нет-нет да прислушивались к тому, не раздаётся ли из закрытой на семь печатей комнаты тихого плача. Госпожа плакала слишком часто, и слишком часто зол был властвующий монарх, чтобы этого никто не заметил. В Тауэре было тихо, лишь ткань плаща шелестела в пустующих коридорах, лаская известняк плит. Тяжелые шаги эхом отдавались от каменных стен, а факелы то и дело выхватывали из темноты рослую фигуру, направляющуюся в западное крыло замка. Перед ним открывались все двери, под его ногами расстилались лестницы, а гвардейцы, едва заприметив его, вытягивались в полный рост, едва заметно поблёскивая металлом нагрудников, но он не обращал на это никакого внимания, дыша глубоко и размеренно. Дубовая дверь, поддавшаяся его плечу, открыла разом все семь печатей, и, стоило ей захлопнуться, прогнав тонкий лучик света, стелящийся по ковру из овечьей шерсти прочь, как мужчина оказался отрезанным от всего мира. Была лишь укрытая белоснежными простынями постель и девушка, лежащая на ней. Она не пыталась сопротивляться, не пыталась бежать или прятаться, не пыталась даже отвести взгляд, примиряясь со своей судьбой. Она не думала о том, что сделает он на этот раз, и не произнесла ни слова из тех, что так хотела сказать. У неё не было ни стремлений, ни сил, ни надежды. Но он был благороден. Он не убил её… Предоставив её смерть пустынным землям Нормандии. Мужчина, несколько минут простояв без движения у двери, медленным шагом подошёл к изголовью постели и присел на край матраса, не отводя от неё пустого взгляда. Два тёмных омута, бескрайних, бесконечно глубоких, взирали на неё без нежности, без ярости, без тоски и без желания — казалось, у него самого тоже не было ни стремлений, ни сил. Гермиона задрожала, когда холодные пальцы коснулись верхних позвонков, плавно очерчивая их, и скользнули ниже, нежно тронув первый из тех шрамов, что он оставил ей как напоминание. Он обводил их по памяти, словно карту, прослеживая мозолистыми подушечками узкие рубцы, лаская огрубевшую кожу и переходя всё ниже и ниже, к неповреждённой плоти. Он почувствовал, как по её телу пробежали мурашки, стоило ему мягко скользнуть по ямочкам на пояснице, и тяжело сглотнул, вновь любуясь творением рук своих при лунном свете. В своей жизни он не видел ничего прекраснее. — На восходе солнца ты с Понмерси взойдёшь на корабль, — шёпот Северуса был глубок и окутал её, вновь заставляя задрожать, — И покинешь Англию. Мужчина наклонился к ней, опаляя хриплым дыханием лицо, и на мгновение Гермионе показалось, что он поцелует её. Она помнила, как его губы касались её тела, касались её лба в ту ночь, когда она, истекая кровью, достигшая освобождения и лишённая всего, была аккуратно уложена на постель. Нормандец бережно, не отрывая от неё глаз, перехватил хрупкую ручку, на запястье которой ещё виднелись следы от жёстких пут, и поднёс её к своему лицу, приложив пальцы к белеющему, кривому шраму на левой скуле. И вновь коснулся другой рукой отметин Гермионы, заставляя её поднять взгляд и беззвучно заплакать. — Не уничтожить, но запомнить, девочка, — прошептал Северус, криво усмехнувшись, — Они останутся с нами на всю жизнь, в напоминание об ошибках, которые мы совершили. Резко отвернувшись, он поднялся с постели и, не удостоив её и словом на прощание, покинул господскую спальню. *** Сойдя с палубы корабля, что перенёс её через бурные воды моря, она ступила на земли суровых, отважных мужчин и прекрасных, как морская гладь после долгого шторма, женщин, земли победителей, великих герцогов и несокрушимых воинов, обласканные холодными ветрами и волнами. В отличие от её родной Аквитании, небо здесь было затянуто сереющими тучами, а удары колоколов в аббатстве сопровождались только лишь раскатами грома… И земли эти показались ей ещё более безлюдными, чем вересковые пустоши Альбиона. Впервые за долгие годы, прошедшие со сватовства Гарольда Годвинсона, она ступила на материк. Отринутая нелюбимым мужем, заключённая под стражу, под конвоем королевских гвардейцев и вечно бормотавшего хвалы Господу барона, что боготворил мужчину, от которого она вынуждена была сбежать. Он долго и с необычайной гордостью рассказывал ей о том, как рад быть защитником супруги славного короля, как надеется, что убийца, который отправил Его святейшество в высь поднебесную, будет найден и наказан за свои прегрешения, что ей, оставленной на произвол судьбы в каменном остроге на скалистом берегу бушующего Английского моря, нечего бояться. Речи Понмерси пролетали мимо неё, она не давала сорваться с губ полным яда словам о том, что кровь того единственного, на кого она смела надеяться, на руках короля. Она не смела сказать о том, что её супруг отправил её сюда лишь по одной единственной причине. Если ненавистный народом захватчик убьёт ещё и её… Едва оказавшись под защитой крепких стен, она позволила себе безвольно осесть на набитый соломой матрас в самом углу проморзглой, отсыревшей от времени комнаты. Она вновь оказалась заперта в темницу, но на этот раз знала, что не сможет её покинуть. С лязгом закрылись за её спиной двери, ей были слышны поворот ключей в замке и тихий скрип удаляющейся повозки. Лишь открытый всем ветрам балкон был её единственным выходом — один шаг, и она окажется в ласковой пене солёных волн. Если острые скалы не разорвут её тело быстрее. У неё была еда, питьё — красное вино, привезённое из Анжу, то же, с которым усопший Одо смешал яд — поленья для растопки небольшой печи, что некогда использовалась пограничными отрядами нормандской гвардии, сторожившими границы земель, и Вульгата. Искупить свои грехи. Исправить свои ошибки. В первую ночь, проведённую в остроге на краю его владений, она видела его лицо. Его лицо в тот миг, когда он, со следами крови на рубахе, на своих руках нёс её по лабиринтам Тауэра.