Ab Inconvenienti

Тишина, окутавшая господские покои Тауэра, прерывалась лишь сдавленными стонами и учащённым дыханием. Скрип огромной, укрытой белоснежными простынями кровати под багряно-алым балдахином не тронул никого, вторя жёстким толчкам, и стих, стоило мужчине, хрипло выдохнув через рот, отстраниться, сев на пятки. Проведя кончиками пальцев по рельефным мышцам живота, он недовольно скривился, зашипев, и притянул к себе простынь, вытирая руку. Его спутница, уже откинувшаяся на взбитые пуховые подушки, рассмеялась тихим, довольным смехом, оглядывая сосредоточенное лицо любовника из-под опущенных ресниц. — Ты сам не свой, милый… — прошептала Мария, стоило ему лечь с ней рядом, и преданно прильнула к груди, — Что с тобой происходит? Король, на несколько секунд зажмурившись, вновь выдохнул, будто подводил внутренний итог, и она не рискнула его отвлечь. Он всё скажет самостоятельно: всегда поразительно откровенный после близости, он не упустит момента облегчить страдающую душу. Только не с ней и не при таких обстоятельствах. — Всё хорошо, — сквозь сжатые зубы прошипел Северус, но, словно извиняясь за свою резкость, оставил поцелуй в её волосах, -Я устал, только и всего. Последние месяцы были… Тяжелыми. — Именно поэтому ты не произнёс и слова, войдя сюда? Ты можешь скрываться и сбегать от кого угодно, но не от меня, Северус. Что тревожит тебя? — аккуратно повернувшись на бок, женщина проследила губами длинный шрам на его плече, прижавшись ещё теснее, — И, быть может, тогда я смогу… Унять твою боль. Ладонь на её бедре сжалась с силой, норовя оставить алые отметины, и медленно, словно нехотя, государь открыл глаза. Несколько минут он в тягостном молчании разглядывал переплетения шёлковых нитей у себя над головой, кончиками пальцев выводя на бархатной коже замысловатые узоры, и прошептал, словно в пустоту, ведя диалог сам с собой: — На литургии, которая предшествовала нашему отплытию, из рук Одо выпало распятие. По толпе прошёлся гул, а сам Одо спустя несколько дней сказал мне, что это было дурное предзнаменование. Не знаю, собирался ли он уже тогда… Лишить меня жизни, и потому отговаривал идти против Годвинсона и занимать Лондон, но… — Северус откашлялся, едва заметно мотнув головой, — Он, несомненно, понимал всю тяжесть этого похода. Ослеплённый желанием вернуть себе отнятое силой, желанием вновь и вновь доказывать кому-то — но вот кому? — то, что, несмотря на происхождение, я достоин верховной власти, я не слушал его. И к чему это привело меня? Лишь к осознанию собственной… Слабости! — он сорвался на рык и задышал чаще, — Но я сделал, что должно, и никто более не посмеет встать у меня на пути. Я не подвластен никому… — Кроме неё. Так ведь, Северус? Медленно, словно пытаясь воспринять услышанное, мужчина приподнялся и, опершись на локоть, отвёл тёмную прядь от лица любовницы, изучая его, прищурившись. — И этого тоже более нет, Мария. Я не настолько глуп, чтобы бросать города и сокровища к ногам той, что пыталась отправить меня на тот свет. И я не буду подвластен никому, кроме ребёнка, которого она мне подарит. — Милый, милый мой, — она мягко обняла ладонями его лицо, притягивая к себе для поцелуя, впиваясь в тонкие губы с особым остервенением, — С самой первой нашей встречи я мечтала о том, что наступит час, когда у меня под сердцем будет твоё дитя. Позволь, позволь же мне, наконец… — Нет, — шепнул Северус, прижавшись к её лбу, — Ты ведь знаешь, что это невозможно. — Убей её. Отомсти за всё то, что она сделала, заставь её сброситься с обрыва в открытые волны! Убей её, и тогда я стану твоей законной супругой. Откинувшись на подушки, мужчина хрипло рассмеялся, и только закинул руки за голову, стараясь не смотреть в полные разочарования глаза Марии. — Ты отказала мне двадцать лет назад. У тебя был шанс, который упустила и ты, и твой отец. Что касается Гермионы… Я сделал всё, что было в моих силах. По крайней мере, до рождения первенца она должна быть жива и здорова. Что будет дальше — на то Божья воля… Я сам выбрал её, оступился, поддался эмоциям, позволил обхитрить себя. Но у ребёнка, который взойдёт на престол Англии, не будет такой же судьбы, как у меня. — Все эти годы я жалела о своих словах, — женщина крепко сжала его предплечье, привлекая внимание, — О том, что позволила вверить свою судьбу в руки отца. Он считал тебя своим сыном, которого у него никогда не было, и никогда не воспринимал мои чувства… Нас с тобой… Всерьёз. Я не могу винить его в этом, но… — Ты рассмеялась мне в лицо, — голос его стал жёстче; Мария почувствовала, как напряглись мускулы под её пальцами, — Когда я прибыл к тебе, ты смерила меня полным пренебрежения взглядом, я помню, какие слова были сказаны тобой в тот день. — Я корила себя за это каждый день, Северус. Я любила тебя, я… Люблю тебя до сих пор. Я готова терпеть многое, но не то, мой милый, что буду для тебя развлечением. У тебя достаточно женщин, которые готовы разделить с тобой постель, не задумываясь о последствиях. Мне же слишком дорога моя честь — я готова следовать с тобой под руку, но не позволю, чтобы мужчина, который обладает мной, представлял на моём месте другую, — отвернувшись, женщина медленно, скрыв изгибы своего тела под простынёй, поднялась с постели. — Я не представляю на твоём месте другую, Мария. Не будь смешной! — Ты приказываешь мне отвернуться и не произносишь и слова. Боишься, что с языка сорвётся её имя? Старый дурак, влюбившийся в шлюху. Она не успела даже вскрикнуть, оказавшись прижатой к каменной стене щекой. Чувствуя, как тяжело вздымается его грудь, как хриплое дыхание опаляет её висок, она позволила себе улыбнуться: Его величество никогда не отличался сдержанностью — ни будучи юнцом, ни сейчас, владея могучей державой. — Чего ты хочешь? — прорычал Северус, крепче вжимая податливое тело в стену, — Скажи мне это, Мария, хватит ходить вокруг да около. Тебе нужны деньги? Люди? Трон? Что ещё из того, что я тебе не дал? — Если ты позволишь мне взглянуть в твои глаза, милый, то сам всё поймешь, — поразительно, насколько он, выставляя щиты, был ей подвластен. Одна лишь фраза, одно лишь нежное слово, и король отступил, отводя взгляд. Он был подвластен ей и будучи юнцом, и владея могучей державой. — Мне нужно вот это. Самого главного, Северус, ты мне не дал, — протянув хрупкую ладонь вперёд, женщина мягко очертила чуть выступающие рёбра с левой стороны, и печально улыбнулась, — Деньги, люди, власть… Зачем мне это, если у меня нет твоего сердца? Если ты отдал его другой. — Моё сердце, Мария, — он напрягся от её прикосновений, но не отпрянул, — Отдано родной земле и отцовскому стягу. Женщины — смертельное оружие. Отдавая им сердце, ты погибаешь. — Что и требовалось доказать. А теперь, Ваше величество, — женщина печально улыбнулась, присев в аккуратном реверансе, — Прошу Вас, отпустите меня. Оглушённый, Северус отпрянул, опершись предплечьем о резной столбик, поддерживающий балдахин. Когда дубовая дверь господских покоев отворилась, и Мария готова была уйти, не оглядываясь, ему хватило сил на то, чтобы сделать шаг вперёд и слабо, на грани слышимости, прошептать: — Я не могу дать тебе то, что ты просишь. Я даже не могу подарить тебе дитя. Но я могу, и я хочу… Чтобы ты воспитывала моего наследника. Женщина порывисто обернулась, и в глазах её читалось непонимание. Северус, пытаясь скрыть неуверенность, подкатившую к горлу, продолжил, упрямо отводя взгляд: — Я не позволю Гермионе быть на этой земле — слишком велика её власть над народом и слишком сильно народ любил её бывшего мужа. Если мне дорога моя жизнь, то я обязан буду отправить её прочь. Ничего не будет держать её здесь, и, клянусь Богом, она будет счастлива. Когда она разрешится от бремени, корабль унесёт её туда, куда она пожелает. — Ты отнимешь младенца у матери? Ты жесток, Северус. — Нет, — он сокрушённо покачал головой, — Она скорее продаст душу дьяволу, чем взглянет на этого ребёнка. Я сполна прочувствовал всё пренебрежение, всю родительскую нелюбовь — моя мать оставила меня. Я не хочу, и я… Я не могу позволить себе, чтобы младенец, неповинный в грехах своего отца, страдал. И я молю тебя, — голос его стал ещё тише, каждое слово давалось ему с невероятным трудом, — Молю, если ты любишь меня, любила… Стать ему матерью. Великий английский король, правитель, от одного имени которого содрогались все монархи, единственный на всей земле Христовой, кто не был побеждён, был сломлен. Раны, нанесённые ему вдовой Годвинсона, так и не затянулись, он потерялся в собственных чувствах, не зная, как быть дальше. Как жить дальше. Он опирался на призрачную надежду, давая ей возможность возвыситься. Не этого ли она ждала все двадцать лет? Стоило ему едва заметно улыбнуться и припасть к её полураскрытым губам, когда она молча взяла его за руку, Мария поняла — став его лекарством, она обретёт всё. Временные трудности, с которыми ей придётся столкнуться, определённо стоят того, чтобы всю свою жизнь он следовал за ней по пятам, как верный пёс. *** Едва услышав неприятный металлический скрежет и медленный поворот ключа в замочной скважине, Гермиона порывисто поднялась с постели, приподнимая подол платья, и, не скрывая лучезарной улыбки, поспешила к дверям своей темницы. Когда полотно приотворилось, пропуская в каменную обитель вместе с солнечным светом юношу несколько старше её самой, она тихо рассмеялась, прижав ладони к груди: — Ты всё-таки пришёл! Я не надеялась увидеть тебя до следующей недели, Филипп. — Ваше величество, — молодой человек улыбнулся в ответ, едва заметно поклонившись, — Для меня честь навещать Вас. Господин Понмерси был недоволен — вероятно, получил какие-то вести с островов, но меня это не беспокоит. Не тогда, когда я с Вами. Их дружба, осторожная, полная нежной привязанности, зародилась почти сразу же — сердце юноши, что с ранних лет служил при дворе барона, встрепенулось, стоило ему воочию увидеть королеву. Она показалась ему невероятно красивой, подобной тому, как изображали в рукописных книгах Деву Марию, и такой же непорочной. Но сердце её… Сердце её изнывало от ран, мешая освободиться, она, будучи под защитой крепостных стен, страдала. Чужая земля, чужие люди, даже небо над головой — и то чужое. Приставленный быть её посыльным, он каждую неделю приходил к ней на рассвете, принося всё, что она пожелает — от книг, которые выдавал ему лично Понмерси с особым недовольством, до парного молока из соседней деревни. Когда молодая госпожа закрывалась в своей спальни, тихонько плача — из-за разлуки ли с мужем, из-за ужасных ран, оставшихся на её теле, тех, что он собственноручно обрабатывал, шепча успокаивающие слова — он прижимался спиной к двери и часы напролёт рассказывал ей всё, что только можно. Он делился с ней собственными переживаниями и чувствами, шутил, смеясь полной грудью, пересказывал сюжеты легенд о драконах, парящих над бурным Английским морем и, постепенно, стал причиной её расцвета. Гермиона вновь стала улыбаться, вновь стала радоваться каждому новому дню, и в нетерпении ожидать своего гонца. Она почувствовала себя нужной — если не мужу, то хоть кому-то. Муж… Она думала о нём, когда смотрела на Филиппа: ей казалось, что все нормандцы походят друг на друга, как две капли воды. Он тоже был высок — гораздо выше её самой, волосы его были так же темны, а черты лица — остры, только вот глаза… Глаза его, в отличие от глаз царствующего монарха, были зелёными. Два полыхающих изумруда, давшие ей надежду на лучшее, исцелившие её. — Не было ли каких-то известий с островов? — каждый раз она задавала ему один и тот же вопрос, не зная, на что надеяться. Она чувствовала себя изгнанницей, хоть и понимала, что большего — в особенности после всего, что произошло — не заслуживает, она скучала по ставшей родной английской земле. Она вспоминала, как его руки крепко сжимали её талию, и прикрывала глаза. Если бы он умер в ту ночь, умерли бы и её страшные, неправильные чувства. — Его величество отправился в поход на Север, — от молодого человека не укрылось то, как напряглась Гермиона, и он поспешно вскинул руку, — И речи не идёт о новой войне с варварами, Вам нечего опасаться. Его величество пожелал раздать те земли своим людям — несколько дней назад корабли отплыли из Дьепа, но перед этим те земли должно занести в книгу. Он, вероятно, желает знать, сколько футов приписано тому или иному человеку. Наш король хозяйственный, он не позволит пашням простаивать, тем более зима в этом году будет холодной… — Понмерси… Барон… Был у него при дворе? — Нет, Ваше величество, — Филипп нахмурился, прижавшись плечом к стене, — И ничего не говорил. Но, я уверен, что убийцу в скором времени поймают, и Вы сможете вернуться в Лондон. Шерифы рыщут по графствам, как охотничьи псы. Я уверяю Вас, Его величество сделает всё, чтобы Вы вернулись как можно скорее. — Порой мне кажется, — неуверенно произнесла Гермиона, — Что я пробуду здесь долгие годы, — ей не казалось. Поиски таинственного убийцы растянутся на долгие годы, пока нелюбимая жена не умрёт здесь от чахотки, оставленная всеми, кроме молодого служки. И тогда, тогда он сможет обручиться с той, которую целовал в тёмных коридорах, сдаваясь ей на милость. Но Филипп вновь рассмеялся, закинув голову, и на душе у Гермионы стало чуть легче. — Оставить Вас? Наш король не глупец… Вы голодны? — он кивком указал на плетёную корзину у своих ног, — Я принёс сыра и свежего хлеба. — Нет, благодарю тебя, — слабо улыбнувшись, Гермиона, опираясь о каменную кладку, прошла к постели и присела на самый краешек, теребя ткань платья, — Не глупец… Расскажи мне о том, каким он был до того, как захватил Англию. — Не захватил, — юноша на секунду осклабился, и ещё больше напомнил ей супруга, — У него отняли земли, что причитались ему по завещанию Эдуарда Исповедника. — Он убил моего мужа. — Он убил захватчика… Простите, — он замолк, поджав губы, и неуверенно провёл рукой по волосам, — Я знал его достаточно хорошо. Он был частым гостем здесь, в Дьепе, у моего господина. Барон всегда считал его своим сыном, и был, пожалуй, самым близким ему человеком, кроме епископа, да упокой, Господи, душу его. Все земли, которыми располагает мой господин, были подарены ему за верность сначала герцогу Роберту, а затем и Его величеству. Когда он ещё был герцогом Нормандским, он был жесток. Первые годы его правления были тяжелыми, всё утопало в крови предателей, он уничтожал целые деревни, вырезал люд, но тому есть оправдание. Он не сделал бы этого, если бы не был… Лишён всего, нет, не сделал бы. Его величество, как мне показалось… Скрытен. Он никогда не даст настоящим своим эмоциям взять верх над разумом. Он справедлив — если человек заслуживает кары, то он умрёт самой страшной смертью, если наоборот, то будет озолочён. Он верен своему народу — все те годы, когда он правил здесь, мы ни разу не страдали от голода. Сам король французский, этот пёс, предавший Его величество, вымаливал у него грамоты на отправку зерна и хлеба. У нас всегда был достаток, плодородные пашни, деньги в казне, справедливые подати. Он заботился о нас, и продолжает это делать и сейчас — и глупцы те, кто не понимают этого. А ещё Его величество невероятно храбр. Когда я был мальчишкой, я мечтал вступить под его знамёна, потому что идти за своим королём — высшее благо. Он сражается, как зверь, он не боится смерти, но несёт смерть тем, кто осмелится бросить ему вызов. Король мудр, но холоден. Говорят, что он не умеет любить никого, кроме своего меча и своей земли. Но, быть может, это и не так, — Филипп поднял голову и нерешительно улыбнулся, — Он отправил Вас под охрану человека, которому доверяет более всех, в земли, которые неприступны, для того, чтобы спасти Вас от убийцы, посягнувшего на святое. Если это не любовь, то что же это? Гермиона, сильнее сжав подол своего платья, прерывисто вздохнула, отгоняя непрошенные слёзы. Любовь насильника и убийцы, оставившего ей белые тонкие шрамы, убившего всех, кто был ей дорог. И, что было хуже всего, эта любовь была взаимной. Здесь, закованная в цепи, отринутая от реальности, она поняла это. И приняла.