Ab Inconvenienti

— Как называются эти земли? — Его величество, перехватив поводья, придержал своего коня. Вопреки ветру, что ласкал вересковые пустоши восточнее Йорка, Понмерси услышал его вопрос и только пожал плечами, вглядываясь в развалины давно покинутого форпоста. За последние четыре месяца немногочисленный отряд английского короля прошёл через множество торговых городков, ремесленных деревень и неприступных крепостей — высадившись с кораблей у скалистых берегов рыбацкой стоянки, что была названа Сандерлендом, нормандцы начали свой путь вглубь страны, что отныне считалась их родиной. Желание царствующего монарха расселить верных себе людей на «дикие места», как шептались между собой бароны, было воспринято без особого энтузиазма. Лишь сам Северус казалось не чувствовал ни холодных порывов ветра, не пытался скрыться от жутких ливней, и гнал коня вперёд, подгоняемый пламенем, теплящимся в груди. Поступок этот считался столь же безрассудным, как и некогда поход за английским престолом. — Неизвестно, Ваше величество… Мы хотели просить Вас обернуться к морю и возвратиться в Лондон — оставлять столицу без внимания монарха на столь долгий срок непозволительно… — Твоя дочь справляется вполне сносно, — небрежно бросил Северус, подставляя лицо первым каплям дождя, — Или ты не доверяешь ей? — Северус! — голос барона сошёл на шипение, но мужчина лишь хмыкнул, продолжая продвигаться вдоль каменных развалин, — Ты ведь понимаешь, что я рассчитывал на другое? Я оберегал твою жену, надеясь, что уговор будет выполнен иначе. Ты подвергаешь Марию смертельной опасности… — С головы женщины, что будет воспитывать моё дитя, не упадёт и волос, — нехотя, но король покинул седло, направившись к центру форпоста. От башни, которая некогда была неприступным оплотом, не осталось ничего, кроме небрежной груды камней, да нескольких металлических решёток. — Ты женат, мальчик мой. И если ты до сих пор этого не понял… — Гермионе лучше будет впоследствии вернуться в Нормандию, Мартен. У нас достаточное количество врагов в этих землях — и ради того, чтобы пробраться к ним в тыл, я и предпринял это путешествие. — Ты боишься за свою супругу, но не за дитя, что явит себя миру… — Назови эти земли Лидсом, — явно устав от нравоучений, что в последние месяцы стали подобны ежевечерним молитвам, Северус, не обращая внимания на недовольный ропот баронов, забрался под ненадёжные своды, скрываясь от становившегося с каждой минутой более сильного дождя, — И внеси их в книгу. По прибытию в Лондон стоит объединить их с Йорком и назначить шерифа… Помимо попыток усмирить всё ещё бастующее английское население, что позволяло себе не просто с вилами идти на столицу и надеяться на то, что Господь найдёт способ убрать с престола нелюдимого захватчика, но и поджигать посевы пшеницы, вынуждая голодать и односельчан, и большую часть страны, Северус руководствовался желанием лучше узнать земли, перешедшие к нему в управление. Когда ему исполнилось восемнадцать, он, совсем неподготовленный юнец, направился поход по страдавшим от голода деревням и селениям, приобщаясь к простому люду и даруя им надежду на лучшее. Нормандия, долгие годы страдавшая от кровавой политики противоборствующих меж собой баронов, была разорена: пустующие пашни, полное отсутствие крупного скота, грабительские налоги и власти, что требовали себе всё больше и больше с каждой зимой. Народ, самый гордый во Франции, не подчинявшийся никому, кроме герцога — такого же гордого и много более сильного — вынужден был идти на поклон к королю, преклоняя колени. Почти три года Северус, забыв обо всём, игнорируя как прошения Святого Престола, так и Филиппа, проводил свои дни в страждущем герцогстве: направлял людей, что готовы были вспахивать новые угодья и отстраивать погоревшие поселения, щедро распоряжался золотом, что раньше шло на нужды двора и содержание пышногрудых распутниц, и вскоре плоды, посаженные им, дали первые всходы. К тому моменту, когда Эдуардом Исповедником было подписано завещание, что он, герцог Снейп, читал, не веря своим глазам, пустующие земли стали благодатным северным оазисом. Люди, которые не жили впроголодь, были для него лучшей поддержкой — и тогда, когда юноша, взошедший на отцовский престол, топил Фалезию в крови, и тогда, когда он, возмужавший, отстраивал могучий флот, что взбивал острыми носами воды близ Гастингса. Англия не была столь уж отлична от родины — пустующая, холодная и одинокая, утопающая в вересковых пустошах и изумрудных, покрытых, словно одеялом, клевером холмах, она должна была стать подспорьем для большего, для лучшей жизни, которую он отстраивал собственными руками. Она дала ему силы, дала ему неограниченную власть и влияние, дала ему безмерное уважение земляков и страх покорённого народа. Она дала ему Гермиону. В свитки, что назвал он «Книгой страшного суда», вносились размеры ленов, имена жителей графств, кочевников, к которым относились торговцы и ремесленники, площадь пахотной земли, количество крестьян, проживающих на поместных территориях, размеры пастбищ, лугов и лесов, относящихся к протекции шерифов и возможный доход, который способны дать новоприобретённые земли. Северус хотел знать, как населена его страна, и какими людьми. К середине лета 1085 года король английский и нормандский смог, наконец, вернуться в столицу — полученные сведения оставалось лишь структурировать, да назначить управителей и танов. Но пробыл он там недолго — его активная политика по принуждению английского населения к беззаветной службе встревожила не только Понмерси и баронов, но и французского короля. *** Северус ненавидел Париж. Грязный, шумный, полный отребья город, отравляющий душу — вот какой ему представлялась обитель королевства… Впрочем, она слишком сильно напоминала ему личину самого Филиппа. Они взошли на престол практически одновременно, невзлюбив друг друга с первого взгляда. Трусливый, держащийся за корону, как за распятие, король чувствовал, как мятежная земля постепенно ускользает из его рук, перешедшая на сторону молодого герцога. В те годы, когда Нормандия страдала от интриги и баронской распри, в Париж стекалось множество талантливых людей, способных возвысить нового монарха. Но постепенно он лишился как и уважения, так и тех, на кого надеялся опереться. Замок, стоящий на окраине Компьенского леса, выглядел ещё хуже, чем Северус запомнил в последний свой визит — королевские зодчие никогда не отличались особым старанием и трудолюбием. Белый камень, что некогда должен был символизировать чистоту, отсырел, покрывшись серым налётом, а меж щелей стал прорастать мох. Покинув повозку, он плотнее закутал полы плаща и, не обращая внимания на заинтересованные взгляды придворной гвардии, прошёл сквозь каменную арку во внутренний двор. Стоило ему переступить границы, сквозь которые принято проходить безоружным, как многочисленные служки, графы и наместники разбежались, и лишь грузная фигура, восседающая под навесом, не двинулась с места. — Здравствуй, Северус, — спустя несколько мгновений произнёс Филипп, оглядывая гостя с ног до головы и выжидая чего-то. Подёрнутый из-за шрама уголок губы нормандца чуть приподнялся. — Не собираешься оказывать почести, достойные короля? — Среди нас есть только один король, — за показной злостью скрывалось напряжение — от Северуса не укрылось то, с какой силой Филипп сжал подлокотники своего кресла, подавшись вперёд, — То, что ты делаешь на английской земле, тебе не принадлежащей, то, с каким упорством ты вырезаешь простой люд… — Те же слова ты говорил мне, когда я занял трон своего отца. Исповедник, что провёл в изгнании на моей земле почти двадцать лет, был его должником. В благодарность за его доброту и гостеприимство англичанин дал то единственное, чем мог распоряжаться — право на престол. Наследник у Англии был один. И будет… Один. — Твоя супруга именно по этой причине собирала в Анжу наёмников в прошлую зиму? Именно по этой причине ты, пёс, не пробыл в столице и полного года, кочуя из одного конца страны в другой, сжигая дотла деревни? Ты… — Зачем ты вызвал меня? У меня достаточно дел на островах. Крепко сжав челюсти, Филипп прошипел что-то невразумительное, прежде чем, почесав рыжую бороду, не ответить весьма уклончиво. — Папа… Недоволен многим из того, что ты делаешь, Северус. В частности тем, что по его последней просьбе не были направлены войска. — Я считался папским вассалом ровно до тех пор, пока подчинялся тебе. Но отныне мы равны. — Папский долг вечен, ты не можешь попрать церковь! — Церковь — нет, — он на мгновение отвернулся, тяжело выдыхая через нос, стараясь говорить как можно мягче, — Но Папу — да. Старик просит слишком многого: людей, деньги, имущество, что должно быть передано ему за успокоение души. В моих землях есть архиепископ, которому подчиняется народ. Только народ, но не я, ибо моя власть, так же, как и его — она от Бога. — Правильно шептался о тебе люд, — голос короля дрожал, но взгляд был полон неприкрытой ненависти, — Что ты — дитя Преисподней. Никто из тех, на кого был возложен венец, не отвернётся от Бога так, как сделал это ты. Ты умрёшь в страшных муках, Снейп, и будешь забыт, как забыт твой отец. И народ, который страдает от нашествия варваров, вздохнёт, наконец, спокойно. — Ты мастак говорить, Филипп, — уста Северуса исказил звериный оскал, — Но ещё ни разу не довёл дело до конца. Я прибыл к твоему двору по той лишь причине, что ты желал говорить со мной — и, как я надеялся, с равным самому себе. Я безоружен, — словно издеваясь, мужчина развёл руки в стороны, перед этим похлопав по левому боку, где обычно висел меч из дамасской стали, — Если бы ты действительно собирался претворить свои угрозы в жизнь, если бы Папа действительно был мной недоволен, я бы уже истекал кровью. Но слова, Филипп, слова — они ложь. Лицо мужчины — это его поступки. И я, и мой отец, который служил тебе верой и правдой и по твоему приказу направился в Никею, где до сих пор лежат его кости, знаем, что это такое. — Тебе не нужна война, Северус, будь благоразумен, — французский король откинулся на цветастые подушки, делая неосторожный глоток вина, — Особенно сейчас, когда ты в своей стране мечешься неприкаянный, когда твоя милая супруга, судя по тем вестям, что доходят до меня, спрятана здесь, на континенте. Ты страшишься убийцы, которого подослали за твоим братом? На секунду он замер, чуть нахмурившись — определённо, Северус не был готов к тому, что вести о смерти епископа и о том, что королева находится под защитой нормандских форпостов, станут достоянием королевского двора. — Убийца был найден мной во время последнего похода к северным землям и умерщвлён. Поклявшись над телом брата, что я найду человека, лишившего его жизни, я выполнил свой долг. За те годы, что нормандец пробыл в заключении, став пешкой в руках мятежников, он смог научиться одному очень важному и тонкому искусству — лжи. Множество раз она спасала его жизнь, укрывая, будто незримым саваном, находила союзников, способы вырваться из круга страданий, на который его обрёк Бог. Нелюбимое дитя, вскормленное молоком скорби и печали, нашло своё пристанище в объятиях, что способны были даровать большее. И ни один мускул на его лице не дрогнул, когда он упомянул смерть Одо. Вечная спутница шепнула ему, что так будет лучше. «Ты посмел однажды сказать правду. Девчонка, которой ты открылся, взамен пыталась отправить тебя вслед за твоим отцом». — И, значит, король вернётся в свою столицу и будет готов принять бой, если его соперник найдёт в себе силы собрать войска, — вновь ухмыльнувшись, Северус церемониально поклонился и, повернувшись столь резко, что полы плаща взметнулись, словно от порыва ветра, направился к ожидавшим его гвардейцам, — И пусть Папа наложит анафему — я не боюсь Бога. Ведь Бог не может бояться самого себя. *** — Так скоро? — неуверенно переминаясь с ноги на ногу, Понмерси пытался скрыться от пронизывающих морских ветров за рослой фигурой своего господина, — Но ведь… Даже в Лондоне ещё витает страх. Ваши служки оборачиваются, заслышав посторонний шум в коридорах… — Так скоро, Мартен, — тёмные локоны неприятно хлестали его по лицу, и, издав тихий рык, Северус пригладил их, пропуская пряди сквозь пальцы, — И уж мне куда лучше известно о том, как чувствует себя двор. — У меня достаточно глаз и ушей во всех твоих землях, мой мальчик, чтобы быть уверенным в том, что ты поспешил. Убийца так и не был найден, — взгляд, которым наградил его Понмерси, заставил что-то внутри нормандца встрепенуться, опасаясь раскрытия, но когда старый барон покачал головой, он едва слышно выдохнул, — И Мария… — За тот срок, что она находится в Тауэре, примеряя на себя обязанности управительницы, ей пошили столько платьев, сколько я не видел даже при французском дворе. Если ты, старый дурак, переживаешь за неё, то знай — она купается в деньгах, вине и внимании. В том числе и моём. — А что будет с ней, когда законная королева вернётся в Лондон? — барон всё не унимался, и схватил Северуса, что уже собирался, переступая бурьян, пробираться к форпосту, за руку, — Что будет, Ваше величество? Но король его не слышал. Резким движением оттолкнув Мартена, он, проведя ладонью по отросшей бороде, направился к каменной обители, то и дело откидывая от себя мелкие камешки мыском сапога. Он чувствовал себя провинившимся юнцом, что был пойман во время близости с возлюбленной — совсем так, как двадцать лет назад, когда Понмерси, не моргнув глазом, отказал ему в свадьбе с единственной дочерью. Он устал быть обязан тем людям, что лишали его самого главного. Он… Хотел покоя. И, вопреки событиям, произошедшим долгое время назад в Тауэре, его покой находился за дубовыми дверьми. Стоит лишь отпереть её… Его встретил громкий девичий смех, перемежавшийся с мягким шёпотом. Аккуратно прикрыв за собой полотно, стараясь не издавать ни звука, Северус медленно оглядел залу, что, по всей видимости, служила для его супруги и читальней, и столовой, и хозяйственной комнатой, и, расстегнув металлическую пряжку, избавился от плаща, небрежно бросив его на набитые соломой тюфяки. Приглушённые голоса раздавались из комнаты которая, судя по всему, являлась спальней. — Спасибо, Филипп, — стараясь перестать смеяться, Гермиона с нежностью провела по тёмным кудрям молодого человека, — Каждый твой визит словно возвращает меня к жизни. Не знаю, что бы я делала… — Таков мой долг, госпожа, — он сдержанно кивнул, не желая, однако, чтобы ласка прерывалась, и, прежде чем продолжить, глубоко вздохнул, — И я счастлив быть Вам полезным. — Расскажи мне ещё что-нибудь, — совершенно не стесняясь присутствия своего спасителя, девушка откинулась на пуховые подушки, призывно подняв бровь, — Что-нибудь… Из тех легенд, что ты слышал от своей матери. Замерев близ каменной стены так, чтобы оставаться незамеченным, Северус с жадностью скользил взглядом по скрытой шёлковой сорочкой фигуре, непреднамеренно сжав кулаки. Он готов был поклясться, что юнец, сидящий к нему спиной, делает то же самое. — Никто уже и не помнит, как звали герцога Нормандского, отца Вашего супруга, при рождении. Ходили легенды, что он, едва родившись, не заплакал, как обычный младенец, а, откашлявшись от околоплодных вод, громко засмеялся, чем поверг в ужас своих кормилиц. Он был невероятно силён — настолько, что уже семилетним отправился на собственном коне в бой. Его внешности страшились — высокий, крепкий, он был гораздо более развит, чем его сверстники, и, как говорят, мог в одиночку поднять только что срубленное молодое дерево. А потом… Потом, когда епископ собирался надеть на его голову золотой венец, Роберт выхватил его из рук и сам водрузил себе на голову. После того, как это произошло, он более не заходил в церковь — едва переступая порог святой обители, он кривился, словно от удушья, страдал от жара. С тех самых пор его стали звать Дьяволом… Но всё это лишь легенды — наш герцог умер, отправившись в поход на Святую землю. — Быть может, Господь действительно считал его дьяволом во плоти, и не дал зайти в свой дом… — задумчиво пробормотала Гермиона, но, переведя взгляд на противоположный конец комнаты, не сдержала тихого вскрика — на мгновение ей показалось, что она увидела лицо настоящего владыки Преисподней. Бледное лицо с множеством шрамов, самый страшный из которых был оставлен ей, подёрнутый уголок губы, крепко сжатые челюсти, выделявшие скулы, трепещущие от злости крылья носа и глаза… Тёмные, как морские глубины, в которых она мечтала утонуть, мечущие молнии и желающие возмездия. — Что-то не так? — Филипп придвинулся к королеве, осторожно взяв её за руку, но, когда она вновь дёрнулась, мотнув головой, словно отгоняя его, он, проследив за её взглядом, обернулся. Несколько секунд ему потребовалось на то, чтобы понять, в какой именно ситуации застал их Его величество и, поднявшись с постели, юноша сделал несколько шагов по направлению к своему господину и, приложив кулак к груди, опустил голову. — Ваше величество, я… — Говори со мной на своём языке, — голос Северуса, вопреки бурлящей в жилах крови, был тих и спокоен, — Я прекрасно пойму твои стенания. — Да, разумеется, — словно извиняясь, Филипп вжал голову в плечи и прошептал уже тише, перейдя на французскую речь, — Я не коснулся её. И никогда не посмел бы. Она… Увядала здесь, мой господин, и я позволил себе скрасить её одиночество. Она хворала, хворала долгие месяцы из-за вашей разлуки. — Ты тот щенок, что был послан Понмерси? Тот, которому я могу доверять, как ему самому? — Я не знал, что барон считает меня… Столь ценным, но, если то были его слова, я не имею права от них отказаться, — на несколько мгновений Филипп поднял взгляд на Северуса, но, испугавшись звериного оскала и отблесков пламени в его глазах, вновь съежился. — Не думал я, что более всего Понмерси доверяет шуту. Раз ты настолько хорош в этом, то отныне будешь развлекать уже меня и при моём дворе. Завтра утром корабль отплывает их Дьепа, и если ты решишь сбежать, то очень сильно пожалеешь. Пошёл прочь, ублюдок. Не взглянув на Гермиону, Филипп, судорожным движением прихватил свой наплечный мешок и сбежал, хлопнув дверьми. Раз сегодня ему удалось избежать гнева своего господина, он не собирался пренебрегать возможностью покинуть каменную обитель. Королева, крепко сжав подрагивающими пальцами простыни, притянула колени ближе к груди и, дрожа от страха, наблюдала за тем, как супруг, прикрыв глаза, медленно, словно растягивая каждое мгновение, разминает шею, постепенно ступая ближе к постели. — Так значит, — он вновь перешёл на английскую речь, голос его зазвучал несколько грубее, — В такой одежде ты встречаешь… Чужих мужчин, девочка? — наконец, приблизившись почти вплотную, он открыл глаза и тяжело выдохнул, — В ткани, которая кричит о полноте твоих грудей, о бархате твоей кожи, на которую дозволено смотреть только мне, твоему законному супругу? — Он пришёл без предупреждения, — прошептала она, отползая дальше к изголовью, — Я… Не сумела даже… — Неужели отметины на твоей нежной коже не заставили тебя запомнить, Гермиона? — Северус, стараясь не сорваться на рык, сжимал и разжимал кулаки, с хищной ухмылкой наблюдая за страхом, исказившим лицо жены, — А сейчас ты мечешься, словно пташка в клетке. — Ваше… Величество, — сглотнув и постаравшись дрожать чуть меньше, девушка расправила плечи и приподняла голову, — Я могу поклясться на Святом Писании, что он не тронул меня. И никогда бы не посмел. — Что мне твои клятвы, пташка? — он хрипло рассмеялся, пропуская угольные пряди сквозь пальцы, — Если твоя ложь уже пропитала мою кровь? — Что угодно, Ваше величество, но я не… — Что угодно? — нормандец на мгновение прищурился, и, словно приняв для себя какое-то решение, кивнул, — Встань и подойди ко мне. Гермионе потребовалась вся сила воли, чтобы оставить страх там, на примятых простынях, и, откинув от себя пуховое одеяло, ступить на покрытый известняковыми плитами пол. Босые ступни неприятно холодило, но она даже не поморщилась, ступая осторожно, выверяя каждый свой шаг, и, оказавшись перед супругом, судорожно вздохнула, глядя в его глаза. Походивший более на статую разгневанного Бога, он не шевелился, лишь грудная клетка приподнималась, вторя медленному дыханию. — Что угодно… — прошептал он в окружившую их тишину и, прежде чем она успела отстраниться, прежде чем она попыталась хоть как-то противиться ему, стуча маленькими кулачками по его телу, он сделал то, за что готов был корить себя всю оставшуюся жизнь, то, что вознесло его до небес и сбросило в Ад, то, чего он желал, вопреки здравому смыслу, более всего. Издав хриплый стон, полный боли, он с жадностью припал к её припухшим губам жёстким и властным поцелуем, кусая бархатную плоть и наслаждаясь дрожью, что пронзила податливое тело в его руках. Он опьянел, пробуя целительный нектар, он терялся в её вкусе, вкусе, который не был похож ни на что, что был подобен амброзии — яблоки, солёный морской бриз, красное вино, и её, сладостный, заставляющий кровь вскипать, а разум уноситься в скрытые туманом дали. Крепко сжав девичий подбородок, он заставил её с помощью очередного укуса приоткрыть губы, чтобы грубо ворваться в её рот, лаская языком нёбо, сплетаясь с ней воедино, навязывая поединок, что должен был быть им выигран. Тепло и влажность, хрупкие пальчики, впившиеся в его плечи — она опасалась, девочка, что упадёт под его напором — и нечто невероятное, приблизившее его к Раю, в который он никогда не верил, но почувствовал каждой клеточкой своего тела. Поцелуи, что он дарил другой женщине, единственной, что была с ним честна, канули в небытие, погребённые под завалами, стоило ему осознать, что Гермиона принимает поражение, сдаётся ему без боя и робко, неуверенно, неумело отвечает ему, позволив себе коснуться шелковистых волос на его затылке. Он растворился в ней, притягивая ближе к себе за талию, вжимая единственно желанное тело в своё, не отрываясь ни на секунду, ощущая, как лёгкие горят от недостатка воздуха. Она, мягко обняв за шею того, которого поклялась убить, того, кого ненавидела, прикрыла глаза и сдавленно застонала. Он умеет любить, но извращённой любовью, любовью зверя, но не человека. Вновь хрипло простонав, Северус, отстранив от себя Гермиону, что дрожала уже не от страха, но от неприкрытого желания, томительно растекающегося по телу, провёл рукавом рубашки по губам и лишь криво усмехнулся, обнаружив на ней кровь. Металлический привкус, что мягко оседал на языке, не подвёл его — вероятно, он был слишком груб с ней. — На вкус ты как яблоки и вино, — хрипло прошептал король, пытаясь восстановить дыхание, но, стоило ей сделать несколько шагов ему навстречу, вновь желая прочувствовать его страсть, мужчина поднял ладонь, призывая её остановиться, — Собирай свои вещи. Завтра мы отплываем в Лондон. — Вы… Позволили мне вернуться, Ваше величество? — в её голосе было столько мольбы и надежды, что он готов был, не задумываясь о последствиях, ответить утвердительно, но остатки холодного разума взвыли, призывая его остановиться. — После того, как ты родишь мне наследника, девочка, ты никогда больше не увидишь ни меня, ни Англии.