Ab Inconvenienti

Он почувствовал какое-то шевеление рядом с собой прежде, чем открыл глаза. Шорох простыней, смешанный с утренним щебетанием птиц, заставлял всё глубже и глубже проваливаться в млеющую пустоту ускользающего сна, заманивая в свои сети, но, стоило шевелению повториться, как мужчина, резко выдохнув, приподнялся. В господской спальне, освещаемой лучами восходящего солнца, все было так, как он запомнил перед тем, как провалиться в небытие — открытое на середине Священное Писание, что читал он в ожидании визита своей супруги, разбросанные одежды, смятые где-то в углу комнаты, платье, расшитое золотыми нитями, аккуратно разложенное на самом краю постели, алые ленты, кончики которых все ещё были привязаны к резным столбцам… Платье. Значит, она не уходила. Медленно, всё ещё мучаясь ослабевшего и затуманенного сладкими сновидениями разума, он повернул голову, чтобы встретиться с затянутым такой же поволокой внимательным взглядом карих глаз. Почему-то, всего на крошечное мгновение, но ему показалось, что, блистающие в свете лучей, они напоминают янтарь. Гермиона не шевелилась, лишь плотнее натягивая простынь на обнаженную грудь. При желании опустив взгляд, он бы в десятый, сотый раз отметил пышность, упругость и спелость её форм, но, приняв правила установленной игры, лишь вновь выдохнул, проведя ладонью по ставшей неприятно колкой бороде. — Доброе… Утро, — девчонка, казалось, сама не до конца верила в происходящее, пристально изучая его лицо — чуть помятое и покрасневшее, но оттого лишь более живое, настоящее — и, повинуясь внезапному порыву, мягко коснулась обросшей скулы. Вопреки желанию прижать её к постели, заведя руки над головой, и взять силой, наслаждаясь симфонией сдавленных стонов и тихого скрипа кровати, Северус лишь кивнул, не рискнув ни отстраниться, ни поддаться живительной ласке. — Я, должно быть, разбудила Вас… — сколько вины и раскаяния было в голосе чудной пташки, сколько скрытых чувств, которых она стыдилась, стараясь скрыть под искренней заботой! В то мгновение, когда аккуратные пальчики робко коснулись шрама на скуле, Северус умер и воскрес, не желая, чтобы сладкая пытка прекращалась, — Действительно, разбудила… Вы так… Невинны, когда спите. — Невинен? — кривая усмешка исказила его уста, на секунду испугав девушку, но руки она так и не отняла, — Боюсь, моя милая, дорогая супруга, Вам прекрасно известно, что это не так. Она смутилась. Вновь натянув простынь, Гермиона упала на пышные пуховые подушки, стараясь не обращать внимания на голод, с которым он изучал изгибы её тела, и перевела взгляд на укрывающий их балдахин. — То, что Вы говорили вчера… О том, что так будет из раза в раз… — Продолжай, — голос Северуса опустился до низкого шёпота, заставив девушку непреднамеренно сжать бёдра. — Это… То, что было потом, то, что я проснулась сегодня здесь… — Я бы мог назвать это ошибкой, — широкая ладонь, скользнув по белоснежным простыням, на несколько мгновений замерла в нерешительности, но всё же коснулась её талии, — Но ошибок я не повторяю, и не хочу повторять. Можешь трактовать это как… Слабость. Желание. Попытку прочувствовать то, каким мог бы быть наш брак, наши… Взаимоотношения… Если бы не религиозные бредни моего брата и твоя глупая самоотверженность, — каждое слово давалось ему с трудом, и единственное успокоение, которое он находил, было под подушечками пальцев — тёплое, бархатное, — Я не откажусь от своих слов, Ваше Величество. И я жду тебя в то же время через неделю. Я не хочу… Сближаться с тобой. Ты… Опасна. — Так значит, — резко отодвинувшись на самый край, Гермиона судорожным движением перекинула копну каштановых прядей на плечо, приподняв подбородок, — Своей супруге ты предпочтёшь ту, что мечтает о троне, а не о твоём сердце, Северус? Два антрацитовых омута, прожигающие насквозь, полыхнули пламенем, что не предвещало ей ничего хорошего — о, она знала этот взгляд. Взгляд, за которым он, разгневанное божество, пытается скрыть собственную уязвимость. — По крайней мере, — он вновь усмехнулся, обнажив зубы, пугая маленькую, беззащитную девочку ещё сильнее, — Она не пыталась меня убить. И я, как мне кажется, — на мгновение он придвинулся ближе, расположив ладони по бокам сжавшегося на простынях тела, зажав её, не давая возможности сбежать, — Я говорил тебе не называть моего имени. Ведьма. Глаза в глаза, тело к телу, чувствуя бешеное биение сердец и смесь ароматов, что были пленительны для них обоих — яблоки и тлеющие в костре угли, летний дождь и холодное, морозное утро, и вновь яблоки, и так по кругу — они сосуществовали, деля дыхание на двоих, деля на двоих господские покои и весь белый свет. Ровно до того момента, пока он не дал ей возможности сбежать, судорожно натягивая платье. Ровно до того момента, пока дверь за ней не захлопнулась, оставляя его наедине с собственными демонами. Ведьма. Его ведьма. *** Потянулись дни бессмысленные, томительные и одинокие. Приказав служкам ожидать её у основания подъемного моста, Гермиона гуляла по берегу Темзы, погруженная в собственные размышления. Ночь, проведённая в покоях супруга, показалась ей целительным бальзамом, залечившим самые глубокие раны, в том числе и те, что по несправедливости оставил он собственной рукой. Или же… Она долго думала о нём и там, на скалистых берегах Нормандии, и по возвращении в то место, что привыкла называть домом. С какой жестокостью он, обезумивший от разочарования и потери, избивал её, пытаясь доказать самому себе собственную значимость, обрести вновь утраченные желания и надежды, с какой яростью он касался её обнажённой спины кожаным хлыстом, оставляя незаживающие отметины, что должны были заставить её запомнить… Запомнить что? Его неконтролируемую злость, его одиночество, его боль? Или собственную никчёмность, неоправданную веру в то, что, быть может, она сумеет освободиться из-под навязанного гнёта? Она долго думала о нём. С какой нежностью он прижал к своей груди окровавленное, бьющееся в неконтролируемых судорогах тело, коснувшись покрывшегося испариной лба лёгким, отеческим поцелуем, оберегающим от кошмаров и дарящим освобождение, с какой страстью он целовал её, погребя собственные устои под дымящимися развалинами, обнимая крепко, но бережно, как самое дорогое из своих сокровищ, как кусал её, словно обещая большее, доселе неизведанное, диковинное и от того ещё более желаемое… Как провёл с ней ночь, притягивая к себе за талию, пряча лицо в ворохе непокорных каштановых кудрей, изредка вздыхая во сне, прижимаясь плотнее и плотнее с каждой минутой, позволяя ей, пусть и неосознанно, но прижаться в ответ, насладиться кратким мигом удовольствия, граничащего с помешательством. Он был демоном, дьяволом, сошедшим в мир человеческий как наказание за все грехи, древним идолом, несущим разрушение, смерти, голод, сокрушающим своих недругов ударами меча, не умеющим испытывать ни любовь, ни сострадание, ни тоску. Он был мужчиной, в кольце рук которого она чувствовала себя в безопасности. Потерянным, отстранённым, одиноким маленьким мальчиком, что нуждался в ласке, что не была дана ему в далёком детстве, тем, кто принимал доброту за слабость, а нежность — за хлёсткие удары. Лишённый права наследования, лишённый отца, семьи… Жены. Она любила его так, как не любила доселе никого. Смутный силуэт Гарольда, милого Гарольда, павшего от руки законного супруга, рассеялся, как дым, теряясь средь молочной пелены. Она любила его, боясь признаться в этом и ему, и самой себе. Но он признался. Он признался ей в тот миг, когда по её спине стекали капли крови, когда он пьянел, как дикий зверь, от металлического аромата. Он не боялся сказать ей об этом, но боялся последствий — боялся быть зависимым и привязанным, боялся утерять то единственное, что оставалось с ним — безграничную власть и могущество. Они были слишком разными, чтобы быть вместе, и на секунду Гермиона, устремив тяжелый взгляд в тёмные глубины вод древней реки, вздохнула — быть может, ей не стоило покушаться на его жизнь, но… Покуситься на свою? Он не тронет охладевшее тело, не прольёт слёз над её могилой, не отстоит заупокойной мессы. Он не способен. Скрип корабельных снастей вернул девушку в мир настоящий, и, подняв голову, она удивлённо улыбнулась: грудью опираясь на отполированное дерево, её супруг вязал крепкие узлы, крепя парус к мачте. Казалось, он не замечал ни пронизывающего ветра, то и дело забиравшегося под рубаху, ни головокружительной высоты, всё плотнее подвязывая плетёными канатами полотнище. Прошла, казалось, целая жизнь, прежде чем он, довольный результатом, наконец, спустился, перехватывая ладонями отполированное дерево, и, спрыгнув на палубу пришвартованного корабля, не выдохнул, блаженно улыбнувшись. Готовясь к отплытию, о котором не было известно ни гвардейцам, составляющим его личную охрану, ни Марии, ни Гермионе, он не чувствовал себя обязанным никому, наслаждаясь желанной свободой и привкусом морского бриза на губах, раз за разом вспоминая тот безрассудный, неоправданный поцелуй… — Не знала, что Вы вовлечены и в корабельное искусство, — девичий голосок вырвал его из полудрёмы и, сойдя на песчаный речной берег, он устало хмыкнул, растирая свежие мозоли на ладонях. — В тех местах, где я вырос, любой уважающий себя мужчина служил на корабле. Как только мне исполнилось восемнадцать и я вернул себе то… Что являлось моим по праву, я проделал долгий и извилистый путь по бушующему Северному морю. Будучи сыном нормандского конунга, я должен был посетить родину предков… Тебе всё ещё больно? — Что?.. Нет, уже… Нет, — в мгновение покраснев, Гермиона отвела глаза, стараясь не обращать внимания ни на тихое хмыканье, раздавшееся над ухом, ни на то, как коснулась её ладони грубая ткань рубахи, когда супруг прошёл мимо. На самом деле, и девушка признавала это с огромной охотой, она желала бы, чтобы последняя их ночь повторилась. Боль, которую она испытала, когда он касался жалящими шлепками её обнажённых ягодиц, стала целительной; пришедший в её покои разъярённый после получения посланий из Парижа, Северус взял её силой, заставляя в изнеможении упираться ладонями о ставшие влажными от пота простыни, терпеть пощипывание в крепко стянутых запястьях и чувствовать его всего: каждое его судорожное движение, каждый замах… Чувствовать, растворяясь в собственном грехопадении. Она сказала ему лишь одну фразу той ночью — «Мне больно» — но хотела сказать «Ещё». Он вытравливал месть и злобу, поселившуюся в её сердце, злобой собственной. — Так это… — аккуратно заведя выбившуюся прядь волос за ушко, Гермиона сделала нерешительный шаг навстречу мужчине, намереваясь коснуться его предплечья, но, словно зверь, почуявший опасность, король отстранился. — Был не первый мой поход. И, боюсь, что не последний, — не рискнув поднять взгляда, Северус присел на омытый холодными волнами камень, принявшись с особым остервенением накручивать канат на локоть, ловко завязывая узлы, — Всё повторится, Гермиона, и от судьбы… От неё не уйдёшь. Мой отец боролся с королём за собственную независимость и право существования, я буду бороться за честь и уважение. Уважение к себе, к своему престолу, к тебе, пташка… Перед тем, как отплыть в Нормандию, чтобы прекратить твоё заточение, — мужчина вновь ухмыльнулся, покачав головой, — Я держал беседу со своим господином. Или тем, кто до сих пор считает себя таковым. Я решил, Гермиона, что достиг того момента, когда готов буду освободиться от последних оков, что сдерживают… Меня, — он лгал самому себе, не глядя на неё, опасаясь вновь и вновь пропадать в плену, попадаться в ловушки, неосознанно, но так ловко расставленные ей, — Я отправлюсь в поход на Париж сразу, как узнаю, что ты носишь под сердцем моего наследника. Краткий вздох, сорвавшийся с её губ, заставил его сглотнуть внезапно появившийся в горле ком. — И Вы… Покинете меня? — Смею догадываться, что ты не соскучишься. Месяцы, возможно, годы без нелюбимого супруга… На краткий миг можно будет даже представить, что ты всё-таки убила меня. Добилась своего. А как только я вернусь, как только возьму на руки своего ребёнка, ты будешь свободна. Мне не на чем клясться, но я прошу тебя верить мне. Но верить она хотела меньше всего. Разреши же ей остаться, разреши ей, наконец, понять себя и открыться тебе! — Как Вам будет угодно, Ваше Величество, — робкие слова потонули в порывах ветра и, развернувшись много резче, чем она того хотела, Гермиона направилась обратно, в сторону каменного стража, близ которого ожидали её верные служки. Она ощущала тяжелый, обжигающий взгляд, и ей потребовалась вся сила воли, чтобы не обернуться. *** — Ваше Величество, — присев в осторожном реверансе, Мария не рискнула поднять головы прежде, чем увидела ленивое движение тонких пальцев на подлокотнике. Он избегал её общества несколько дней, скрываясь то в бескрайних вересковых пустошах, окружавших новую столицу, то в порту, отстроенном по собственному приказу, следя за построением нового флота, несокрушимого, несущего ужас врагам и спасение пленным. Но в голове отринутой любовницы, что долго вынашивала коварный план, появилась идея: простояв час, два, три в очереди за сановниками всех мастей, она добилась аудиенции в тронном зале, от которой он не мог просто так сбежать, не мог прогнать её, скалясь, и лишь тяжело вздыхал, сжимая переносицу. — Что, Мария? — он старался говорить как можно тише, чтобы не дать пищу для размышлений своим советникам, окружавшим его, словно стая коршунов, и только приподнял бровь, заметив сложенный вчетверо кусочек пергамента в её пальцах. — Сообщение… От друга. Он молчал, приняв из её рук послание, внимательно рассматривая его, скользя кончиками пальцев по неаккуратным сгибам. — Почему я… — мужчина поднял голову, хмурясь, — Должен тебе верить, Мария? — Не мне, Ваше Величество, я лишь играю роль посыльного. — Так от кого? — ситуация начинала раздражать Северуса, одним резким движением раскрытой ладони он приказал всех сановников удалиться, и, дождавшись, пока дверь за последним из них не закрылась с характерным скрипом, развернул пергамент. От Марии не укрылось то, как поджал мужчина губы, как впадинка меж его бровей стала ещё заметнее, как пальцы правой руки с силой сжали подлокотник, медленно белея, словно он пытался его раздавить. От неё не укрылось и тихое ругательство, сорвавшееся с обветренных губ, поза, полная обиды и отстранённости. Шёпот, эхом отразившийся от каменных стен, был пусть и леденяще холоден, но чёток и твёрд. — Прикажи оседлать мне коня, — и, благодарно кивнув, женщина скрылась в петляющих коридорах, направляясь во внутренний двор, не в силах сдержать радостной улыбки. Она знала его слабые места, знала, как именно стоит преподнести невинную прогулку, на которую удалилась королева вместе со своим цепным псом, чтобы он сорвался следом, слепой от ревности и разочарования. Он всегда был столь одинок, что цеплялся за каждую призрачную возможность и не прощал измен. Он простит этой девчонке все, что угодно: смерть единоутробного брата, попытку отнять то, что принадлежало ему по праву, покушения на собственную жизнь… Но не измену. Порывы ветра хлестали по лицу, неприятно покалывая, взмыленный конь, отвыкший от подобной скачки, заржал и попытался скинуть ездока со своей спины, но отрезвел в то же мгновение, как почувствовал хлёсткий удар поводьев по своей шее, продолжая путь. Два живых существа, окружённые изумрудом лугов, в которых можно было безвозвратно затеряться, да лабиринтом переплетённых ветвей тополей и колкого орешника, искали одно и то же, стараясь выйти на след, оставаясь незамеченным. Мужчина, крепче сжимающий одеревенелыми пальцами кинжал на поясе, чувствовал себя охотником, но впервые поиски не пробуждали в нём тех сладких эмоций, что он ощущал ранее: азарта, страха за собственную жизнь, хоть и спрятанного за семью печатями, голода, счастья, когда он, наконец, чувствовал пьяняще-знакомый аромат, тоски, когда она покидала его, оставляя одного в ночном сумраке, или сладкого ощущения триумфа, когда он покидал её сам, оставляя последнее слово за собой. Рыщущий в зарослях у истока Темзы, он, то и дело подгоняя коня, что был много хуже верного боевого товарища, почившего прошлой зимой, раз за разом возвращался мыслями к клочку пергамента, что был брошен им там же, в тронном зале. «Удалились вдвоём… Не в первый и не в последний раз, если Вы не остановите их… Предательство на крови». И перед Богом, и перед Церковью, и перед всем людом она была его; она была его в те мгновения, когда получала желанную разрядку, только лишь чувствуя прикосновение мозолистых пальцев к своему телу, она была его в те мгновения, когда сумрак ночи обволакивал их, окружал, защищая… Но была не с ним. Не с ним, и именно поэтому Северус, спешившись, стараясь держаться в тени разросшихся тополей, прислоняясь к могучим стволам спиной, подходил всё ближе и ближе к двум молодым людям, сидящим у самой кромки спокойной в этих местах реки. — Филипп… — произнесла девушка с придыханием, ласково коснувшись тёмных локонов на его макушке. В ответ на ласку он лишь осторожно улыбнулся и подался вперёд, потираясь о её ручку, наслаждаясь шёлком её кожи и теплом прикосновений. Так же, как наслаждался этим ранее её супруг, обладая ей в своей постели. Её телом… И только телом, раз она прижалась к крепкому плечу щекой, не сводя полного обожания взгляда с резких черт юношеского лица. — Должно быть, я совершаю глупость, — на одно-единственное мгновение Северусу показалось, что Гермиона, напрягшись всем телом, попыталась отстраниться, но тут же попала в кольцо чужих рук, — Но… — Филипп, я замужем, — как дрожал её тонкий голосок, но она, пойманная в силки, так и не отвела взгляда от его лица. — Вы же не любите его, — ветер донёс до короля лишь обрывок фразы, но пальцы ещё сильнее сжались на рукояти кинжала. Того самого, коим был заколот его брат, посмевший отнять у него самое дорогое. Совсем как… Этот малец. — Я просила тебя, просила тебя не раз, — наконец, ей удалось вырваться, с её губ сорвался вздох, в глаза сверкнули хрусталём слёз, — Не нужно, не нужно! Я пытаюсь… — Пытаетесь, зная, что никогда не получите ничего взамен? Вы уже обладаете моим сердцем, Гермиона. Всего лишь один шаг, одно слово, и я навеки буду Ваш, — он видел, как юноша припал к губам, что он считал запретным плодом, как коснулся пышных кудрей, что он считал ангельским нимбом, как прочувствовал всё то, что он, Северус, считал несбыточной мечтой, помутнением разума. И, что ещё хуже, он видел, как она ответила ему, мягко касаясь тыльной стороной ладони его скулы, на которой не бледнел ужасающей линией шрам, как ответила ему с той нежностью и благодарностью, с которой не отвечала ему, своему законному супругу. И перед Богом, и перед Церковью, и перед всем людом она была его. Но не перед ним самим. Никогда. — Филипп, я… — отстранившись, она смутилась и отвернулась, едва не заметив Северуса, — Это невозможно, ошибка… Я не имею права. — Подумайте над этим, Гермиона, — тяжело произнёс молодой человек, пытаясь отдышаться, и счастливо улыбнулся, — И подумайте над тем, почему ответили мне, но не ему. Прошло ещё несколько минут, прежде чем он, все так же улыбаясь, не отвернулся к реке, продолжая бездумно кидать в неё мелкий гравий, а девушка, подобрав полы платья, не встала рядом с ним, тихо хихикая каждый раз, когда мягкие волны накатывали на берег, рискуя коснуться белой пеной обнажённых стоп. Лишь всадник, скрывшийся в роще орешника, блеклой тенью скользил по покрытым изумрудам холмам, стараясь сглотнуть ком в горле. Он не произнёс ни слова, ни звука, лишь медленно, выверенными движениями покручивал в ладони кинжал, словно проверяя его на тяжесть и удобство. Белая пелена заволокла его взгляд прежде, чем он добрался до столицы.