Ab Inconvenienti

Oh, Forgiving who you are For what you stand to gain, Just know that if you hide, It doesn't go away. MGMT, Little Dark Age.

Восточный ветер, порывая полотнища парусов, подгонял остатки могучего флота всё ближе и ближе к берегам у Гавра. В заливе Сены, скинув якоря, уже разместилась большая часть кораблей, прибывших накануне вечером, и солдаты, пользуясь последней возможностью отдыха, разбили лагерь прямо на песчаном берегу, не боясь возможного прилива. В шатровой палатке на возвышении горело несколько свечных огарков, удлиняя скользившие из стороны в сторону тени, удушливо пахло красным вином и вереском, а двое мужчин, не сумевших прийти к общему соглашению, едва сдерживались, чтобы не наброситься друг на друга с оружием. Первым выдохнул Северус, оторвав взгляд от разложенной на столе карты, и произнёс тихо, чётко выговаривая каждое слово так, словно они были единственной возможной истиной: — Париж будет обороняться даже в том случае, если мы сожжём все окрестные земли. Переправа по Сене не даст нам ничего, кроме потерянных недель или даже месяцев. Мы пойдём, Мартен, но пойдём с юга, через Шартр. — Орлеанскую дорогу защищают лучше, чем скряга свой сундук. Если ты готов потерять большую часть собственного войска ещё до того момента, как начнётся решающее сражение, значит, так тому и быть. Ты привык… — Понмерси, поняв, что сказал лишнего, прикусил язык и попытался отвернуться, но крепкая хватка на плече удержала его. — Я привык… К чему, Мартен? Если ты решил высказать мне всё, что долгие годы лежало на твоей душе тяжким грузом, то прошу, я не буду тебя останавливать — и сегодня это сделать лучше всего. — Я служил и тебе, и твоему отцу ещё в те времена, когда никто и думать не смел ни о взятии Лондона, ни уж, тем более о том, чтобы идти на Париж. Я… — Мне прекрасно известны твои регалии, старик, так изволь говорить по существу, — против воли король сорвался на утробное рычание и разочарованно ударил кулаком по столу, — Продолжай. — Пусть тебе и кажется обратное, но я смыслю в том, как стоит вести войну, Северус. Твой поход на острова был… Искусен, потому что он был выверен с точностью до шага, каждый знал своё дело, а ты не был опьянён, потому что у тебя была цель — вернуть себе утраченное. Скажи, мальчик мой, — барон сделал аккуратный шаг вперёд, — Какую цель ты преследуешь теперь? Его Величество молчал, наблюдая за медленным падением капель свечного воска. Если бы он ответил честно, то не заслужил бы ничего, кроме разочарования со стороны своего единственного союзника и советника — глупые мальчишеские игры, несвойственные такому, как он. — Я могу ответить за тебя, Северус. Будучи самым сильным правителем в западных землях, не потерпевшим ни единого поражения, ты всё же не смог заполучить самое главное — признания одной конкретной женщины. Филипп, пусть и оставался последней тебе угрозой, не начал бы войну самостоятельно — он слишком слаб морально, и вы оба вполне могли бы сосуществовать, не проливая крови. Но нет… Ты почему-то надеешься, что если преподнесёшь ей ключи от Парижа, она останется с тобой. — Поздравляю тебя, Мартен, — мужчина вымученно ухмыльнулся, почёсывая щетину, но на собеседника так и не взглянул, — Ты видишь меня насквозь, так было всегда. — Но останется ли она с человеком, который убил единоутробного брата своими руками, человеком, который почти убил и её, пытаясь доказать самому себе, что он в силах справиться с любой угрозой? — голос Понмерси был глух и словно тяжёлым обухом ударил Северусу в голову — разумеется, он обо всём догадался. Вполне вероятно, что ещё на похоронах, — Мне так не кажется, мой мальчик. Я не отец тебе и не вправе указывать, но, пока мы на нашей земле, я просил бы тебя отступить. — Верно, ты мне не отец, но человек, который сумел его заменить, — в тон ему ответил король, — И потому кому, как не тебе, известно, что я не отступаю. Свечной огарок погас, погружая палатку в полумрак и, когда Северус, наконец, поднял голову, его глаза светились столь же дерзкой решимостью, как и три года назад, когда он вопреки судьбе направился на острова. — Восточный ветер, Северус, — Понмерси лишь тяжело покачал головой, откидывая тяжелый полог, и ушёл, не оборачиваясь, — Он тебя унесёт. Остаток ночи Его Величество провёл без сна: не помогло и вино, что впервые за много месяцев он пил чистым, не разбавляя водой, не помогли и женщины, пришедшие в разбитый на морском берегу лагерь сразу, как пришвартовались первые корабли. Было время, когда он считал их, вскормленных молоком Нормандии, самыми прекрасными созданиями на земле… Но теперь его воротило от одного их запаха, от брошенных между делом фраз, восхваляющих его. Северус прогнал стайку девушек, решивших скрасить его одиночество, спустя несколько минут, и, присев на край походной лежанки, вцепился пальцами в волосы. Ему всё ещё казалось, что он отринут от всего мира, не способный испытать ни малейшей эмоции, что будет отлична от разрывающей грудную клетку ревности и тоски, невероятной, взявшейся неизвестно откуда и оттого ещё более разрушительной. Он не чувствовал ни азарта, что был вечным его спутником во время долгих и кровопролитных войн, ни силы, стального стержня, дававшему ему уверенность в том, что его поступки правильны. В его жизни никогда не было полутонов, потому что они мешали мыслить — мешали жить — но в тот момент, когда он стал невольным свидетелем уединения двух явно любящих друг друга сердец, мир для него окрасился в серый. Гниль в костях его… Стоило ему впервые в жизни взять в руки Писание, как он получил знак свыше: тяжёлая книга, обитая телячьей кожей, открылась именно на той странице. Чтобы даровать ему правду, испугать? Он не знал сам, предпочтя лишь ухмыльнуться — ведь он не боялся Бога, потому что сам был сродни ему — но с каждым днём яд, которого он сумел избежать, не отпив из кубка, растекался по венам, он чувствовал его ненавязчивую тяжесть и приторный, до тошноты и дрожи в кончиках пальцев знакомый аромат. Око за око — клинок, пронзивший Годвинсона, был бережно промазан соком цикуты, чтобы каждый удар, нанесённый по телу, оказался бы в итоге смертельным — и вот, человек, отнявший престол у датского пса, так полюбившегося народу, умирает сам. Медленно, словно кто-то свыше растягивал удовольствие, наблюдая за его агонией, но… Кто? Ведь он был сродни Богу. Он шёл в поход за недосягаемым, потому что обладал всем — землёй, короной, властью, несметными богатствами и невероятной красоты женщиной, что любила его всем сердцем, наследником… Он шёл в поход за недосягаемым, потому что жизнь его была сера и пуста. Обретя всё, он, казалось, потерял самое главное, и потому, наблюдая за тем, как медленно первые лучи восходящего солнца окрашивают буйные волны Английского моря в кроваво-алый, стал неспешно облачаться в доспехи. *** Шартр, вопреки его ожиданиям, оказался пустынен и запущен: большая часть жителей, едва заслышав о приближении нормандского войска, направилась под защиту каменных стен Парижа, побросав свои пожитки. Вероятно, самой глубиной воспалённого разума Северус и понимал, что лёгкий поход до столицы не предвещает ничего хорошего, но старательно отмахивался от этих мыслей, загоняя своих людей. Уставшая кавалерия на взмыленных лошадях продвигалась всё дальше и дальше, не хватало ни воды, ни съестных припасов, но Его Величество и слышать ничего не хотел о том, чтобы остановиться дольше, чем на ночь. — Подумай, Северус, — старый барон не опускал рук, стараясь образумить его, — Подумай о том, сколько людей встанут на защиту города, если окрестные селения пустуют. Париж будет походить на кровавую баню, стоит нам подойти к крепостным стенам… — Ты привык судить так, как судит нормандец, Мартен, — пришпорив коня, что тут же недовольно заржал, король вырвался вперёд, обгоняя нестройные кавалерийские ряды, — Выпрямиться, псы! Ты думаешь… — произнёс он уже громче, не особо обращая внимание на поспевающего Понмерси, — Что люди уходят, чтобы защищать свою столицу, чтобы восстать против захватчиков, чтобы умереть, если понадобится. Но французы думают иначе, чем мы — они склонны спасать собственные шкуры. Или ты просто боишься, мой старый друг? Он не был глупцом, и отчётливо ощущал дух, кружащий над некогда всесильным войском: усталые, голодные солдаты понимали, что идут на смерть. Но кто они такие, чтобы восставать против своего господина, спорить с тем, что предначертано судьбой? Если им и суждено было положить свои кости под валами величественного города, то так тому и быть. Стены Парижа, отстроенные из серого известняка, добывавшегося некогда в каменоломнях к северу, нагоняли тоску. Не было слышно ни криков, симфонии, что становилась самим собой разумеющимся во время осады, ни шелеста листвы на ветру, ни скрипа телег, подкатывающих к опорным лестницам ядра для катапульт. Казалось, мир вокруг него замер, предоставляя право выбора — уйти или остаться — и даже полотнища, его стяг, залитый чужой кровью, не шелохнулся. Не двигались и кавалеристы с пехотинцами, блистая начищенными доспехами на грозящемся вот-вот скрыться солнце — кучевые облака, затянувшие горизонт, прятали его что есть сил. Его Величество, оскалившись, словно дикий зверь, сплюнул на землю и призвал своих людей не двигаться, подняв в воздух раскрытую ладонь. Нет, всё не может быть так просто, они не сдадут свою столицу без боя, испугавшись призрака, так ведь? Проведя всю сознательную жизнь на поле боя, он не верил в подобные подачки свыше, и потому, подёрнув поводья, подвёл вороного коня по подъёмному мосту выше, пересекая ров, подходя ближе и ближе к воротам. Стоило протянуть руку, и они отворятся, раскроются, пав перед ним… Перед Богом. Лошадиное ржание, прорезавшее тишину, словно метко пущенная стрела, заставило его вырваться из собственного, никому недоступного мирка и спохватиться в самый последний миг — он сумел отвести нервное животное дальше, чтобы на его маслянистую шкуру не попали капли раскалённой смолы. Откуда-то сверху раздался смех, вынуждая его поднять голову, и отступить, едва сдерживая приглушённое рычание. — Назад, назад! — по счастливой случайности отвернувшись от полноводной реки иссиня-чёрного цвета, Его Величество обнажил меч, крепче сжимая обёрнутую дублёной кожей рукоять, и прокричал, обращаясь то ли к божеству, восседающему в Граде Небесном, то ли к своему сопернику, что впервые смог его испугать, — Выйди, не прячась за стенами, как сделал это я! Выйди, Филипп! Судьба насмехалась над ним, не иначе — тех двоих, которых он мечтал отправить на тот свет, лишив, наконец, себя самого оков, нарекли одним именем… Но его глас, полный отчаяния и ярости, был услышан — отворились ворота, и не было видно ничего, кроме стройных, ровных рядов разгорячённых мужчин, выставивших вперёд свои копья. Следуя внезапному порыву, они пронеслись на породистых скакунах мимо него, словно не был он их главной целью, не было главным стремлением насадить его голову на пику, лишая земли захватчика… Подобные диким зверям, обитающим в самой чаще непроходимого леса, они ринулись на изголодавшееся, неспокойное нормандское войско, стремясь добыть победу для своего короля. Северус огляделся, тяжело дыша через нос, и, спустя всего мгновение, пригнув голову, ринулся в эпицентр сражения, медленно поднимая свой меч. Дамасская сталь, вручную обработанная лучшими оружейниками Средиземного моря, бережно заточенная на островах, она грозила смертью каждому, кто попробует встать у него на пути; крепче сжимая оплетённую рукоять, он ощущал, как через холодный металл проходит вся его сила, вся его мощь, всё то, что он оставил и обрёл в нынешней жизни. И всё стало правильно, и всё стало так, как и должно было всегда быть: находясь в своей стихии, он кончиками пальцев ощущал дрожь, раз за разом прокатывающуюся по телу, он чувствовал аромат первых капель крови, оросивших чужую землю и невероятный прилив силы, тот, который ему давала только битва… Или ночь с женщиной, которую он всё ещё считал своей. Глупец, борющийся за своё счастье, как песок ускользавшее сквозь пальцы. Первый, третий, пятый — он сбился со счёта, дыша тяжело и хрипло, и подгонял взмыленного коня всё быстрее и быстрее, пока несчастное животное, встав на дыбы, не скинуло с себя опрометчивого наездника. Во рту появился неприятный, отравляющий землистый привкус, и мужчина поспешил ещё раз сплюнуть, оглядевшись вокруг: он был за стенами, как и большая часть его войска, и численное преимущество французов не дарило им сейчас особой выгоды — наблюдая за тем, как исчезают ряды за рядами, кавалеристы, нанятые за несколько золотых, предпочли скрыться в тусклых и пустынных проулках. Пускай, ему доставит особое удовольствие охотиться за дезертирами, решившими, как он и предполагал, спасать собственные шкуры. Солнце ослепило его, но всего на мгновение — алый от крови стяг возник перед глазами, и острая игла впилась в разум. Сизокрылый ворон, парящий над лазурными волнами, казалось, был подбит. Дурное предзнаменование, в которое склонны верить глупцы, читающие ту проклятую книгу, верящие в того, кто умер за грехи. А кто готов взойти на гору за его грехи? Кто готов обратить всю его жизнь вспять, уничтожив призраков прошлого, обмыв его ноги и стерев вечно сидящий на правом плече призрак: отца, брата, всех тех невинных, что положил он… Ты сам по себе, маленький, тихий мальчик, вынашивающий план мести годами и питающийся заплесневелыми хлебными корками; юноша, познавший разрушительное пламя любви и смерти, уничтоживший всех тех, кто сказал тебе не те слова, пользовался тобой и растил в ненависти; мужчина, считающий себя высшим созданием человеческим, но не сумевшим отличить правду от лжи, не сумевший выжить… Кто готов спасти тебя, Северус? Он слышал сдавленный вскрик, раздавшийся со стороны, чувствовал во рту металлический привкус, но, он был уверен, не от яда, и нашёл в себе силы только широко ухмыльнуться, обнажая окровавленный рот. Миг — и он чувствует невероятную боль, миг — вспышка, затмившая сознание, миг — и он понимает, что багряные капли, пропитавшие плащ, принадлежат ему. Как всё просто… Миг — и он падает на взбитую землю, устало прикрывая глаза. *** Крепко сжав подол ночной рубашки, Гермиона едва слышно выдохнула, открыв глаза. Ей было слышно тихое, ненавязчивое пение птиц, но и от этого, казалось, грудь разрывает, словно кто-то решил вырвать ей сердце. Очередной вдох, только куда глубже, и она всеми силами старается приподняться с пропаренных простыней, но терпит неудачу, вновь и вновь опадая на взбитые подушки. — Тише, девочка, тише, — повитуха, поселившаяся в её покоях с первых же дней, как ей стало тяжко, была единственным человеком, не отходившим от неё ни на шаг, дарившим те крохи заботы, что мечтала она получить от собственного супруга. Впрочем… Страх, исказивший его лицо, нервная дрожь и капельки пота, выступившие на его лбу, сказали её всё необходимое, — Тише, не стоит подниматься столь резко. Хочешь пройтись? Но она только замотала головой, в защитном жесте накрывая чуть увеличившийся живот. С того момента, как она узнала, что носит в себе ребёнка, принадлежащего дьяволу, прошло почти полтора месяца, но она не чувствовала ни обещанного облегчения, ни радости, словно дитя, что она носила под сердцем, выкачивал из неё все эмоции. Сколь подобный своему отцу… — Всё ещё больно? — старуха, заботливо сжав хрупкую ладошку, постаралась улыбнуться, — Ну тише, тише, образуется… — Есть ли какие-то вести? — собственные голос охрип до такой степени, что показался ей чужим и отстранённым. — Никак нет, Ваше Величество, но ходит слух, что Ваш супруг под Парижем. — Вторую неделю? Не может быть, не может быть такого, что делать ему там? Невозможно… — Быть может осада, Ваше Величество… Город большой и крепкий, помяните моё слово, так просто его не взять, а уж кому это известно, как ни Его Величеству. Измотать хочет, чтобы сдались сами, точно хочет. — Почему он ушёл? — она впервые рискнула озвучить вопрос, мучавший её долгие недели, вслух. Почему он покинул её покои, когда она, находясь в плену ведений, нуждалась в нём более всего. Она ведь ощущала его присутствие, чувствовала обветрившимися губами его грубую кожу, слышала его тихий голос… Но, очнувшись, не обнаружила рядом. Отправился на войну, покинув её. Она не могла ожидать большего. Признайся, Гермиона, тебе было лестно иметь такого мужчину рядом: сильный, могущественный и без памяти влюблённый… Пусть и признавшийся тебе в своих чувствах совсем не так, как ты того ожидала. Положивший на алтарь всего себя, признавший собственное поражение — впервые за всю свою жизнь — и подаривший возможность быть равной ему. Взгляды, полные нескрываемого обожания и ревности, затапливающей сознание, чужие губы на теле, ночи, полные тоски и томительного ожидания. — Одному Богу известно, — пожала плечами повитуха, бережными движениями отводя непокорные пряди от лица, — Видать, боится чего-то. Уединение было прервано появлением запыхавшегося юнца, что, явно смутившись, замер на пороге, опустив голову. Гермиона хотела просить его прийти позже, но старуха, словно чувствуя, что разговор не будет предназначен для её ушей, только махнула рукой и удалилась в смежные комнаты, призвав его не задерживаться. — Она всё ещё слаба, не стоит злоупотреблять её вниманием. — Должно быть, — вымученно улыбаясь, произнёс Филипп, присев на самый край постели, и крепко сжал ладонь королевы, — Здесь позволено быть только Вашему супругу… — От него действительно нет никаких вестей, или вы все скрываете от меня правду? — Вам не стоит обижаться, — ей показалось, что он оскорбился, — От Вашего мужа действительно нет никаких вестей вот уже несколько недель. Стоит им появиться — и я сообщу Вам, не сомневайтесь. — Зачем ты… Зачем ты пришёл, Филипп? — тихо произнесла Гермиона, касаясь кончиками пальцев напряженного предплечья, — Ты ведь знаешь, насколько это опасно и безрассудно… Учитывая моё положение. Глаза молодого человека полыхнули золотом и, на секунду замешкавшись, он достал из-за пазухи прозрачный фиал. С губ королевы сорвался приглушённый вздох. — Как Вы и просили, Ваше Величество, — проговаривая каждое слово, произнёс он, — Настойка из коры лавра. Достаточно развести несколько капель в воде. Она не смела ожидать большего. Король, покинувший её, бросивший на произвол судьбы в промёрзлых коридорах замка, ребёнок, вытравливающий её душу час за часом… — У меня есть право отвезти Вас в Нормандию. И если Вы… Если Вы сделаете то, что задумали, клянусь, нас никто не найдёт. Мы сумеем скрыться. Напоследок крепко сжав её пальцы, Филипп ободряюще улыбнулся и, едва заметно поклонившись, вышел из комнаты. Фиал, оставшийся стоять на прикроватной тумбе, манил её, подобный путеводной звезде. Несколько капель, способные даровать ей освобождение, о котором она и не смела мечтать, способные стереть те ужасающие годы, что провела она здесь в качестве рабыни. Ей следует лишь смешать отвар с водой… И он её точно не остановит. Не теперь, не сейчас. Отринув ладонь от живота, Гермиона медленно приподнялась и, дрожащими пальчиками откупорив пробку, добавила несколько капель в кубок, стоявший рядом.